— Нана, не говори чепухи!
— А то как же, не успел и прибыть — и сразу женится, а до этого я пять лет прошу, лучших девушек показываю — и все отказ. Неужели ты думаешь, что родная мать хочет для тебя плохого?
— Нана, — взмолился Малхаз, он хотел было взять кольцо у матери, но постеснялся.
— Я могу ее хоть увидеть, как-никак я твоя мать!
— Ну зачем?.. Ты успеешь... А может она уже приехала к Бозаевым?
Этот диалог, как и многие предыдущие с матерью, страшно угнетал Малхаза, был тягостным для него, да и дел было очень много; что-то промямлив, пообещав не задерживаться, он покинул жилище дяди, и так получилось, а может он так хотел, вернулся очень поздно, ночью ходил в пещеру проведать тубус, «успокоить» затворниц, обновить воду и еду.
В чужой дом, хоть и дядин, входить после полуночи неловко. Ему с матерью предоставлена одна комната со скрипучими полами и такой же предательской дверью. Электричества нет, только где-то в глубине дома, у хозяев, горит керосиновая лампа, излучает слабый свет и невыносимо сильный перегар некачественного, самогонного в Чечне керосина. Услышав шаги сына, мать глубоко вздохнула, зевнула и перевернулась в кровати.
— Боже, где ж тебя носит-то? Я понимаю, в Москве твои братья до такого же состояния доводят меня, так там дискотеки, иные соблазны, а тут где ж ты был?.. Хм, неужели у невесты?.. Да-а, — снова поворачиваясь. — Ну и невеста! Ну и невеста! Ой! Кошмар! — она потянулась, и вскоре с хрипотцой глубоко засопела.
А Малхаз что-то встревожился, хоть и страшно устал. Сон не идет, все ворочается в новой для него неудобной кровати, всякие тревоги беспокоят его. Лишь когда вторые петухи зарю встречали, сон его одолел, да и тот был беспокойным, со всякими отвратительными видениями.
Необычный переполох, беспокойные голоса и хождение по комнатам разбудили его.
— Ты представляешь? — услышал он голос брата матери. — Эти наши сволочи вчера ночью вторглись в Дагестан.
— Почему они «наши»? — знакомый голос соседа. — Все отребье, по указу российских генералов, здесь собрали, эту провокацию сготовили, а мы причем?
— «Причем, причем»! В том-то и дело, что при том. По башке, как в прошлый раз, мы, простые чеченцы, получим, а провокаторы в теплых краях перезимуют, в званиях генералов вернутся.
— Малхаз, вставай, вставай быстрее, — вошла в комнату мать с уже наведенным макияжем. — Мне надо срочно уезжать! Ты прав, республику заблокируют, и все, останусь в этом болоте... Быстрее, проводи меня... А может, со мной?.. Ну, смотри, завершай свое «важное» дело, и как можно быстрее ко мне.
Малхаз уже надевал рубашку, когда случайно на глаза попались три купюры английских фунтов, лежащие на столе. Тревожно екнуло сердце.
— А это откуда?
— Не знаю, какой-то парнишка принес, просил тебе передать, — мать смотрелась в зеркало, поправляла осевшие за поездку салонные завитки светло-выкрашенных волос. — В этой дыре даже фунты водятся... видать, с твоей барской руки.
— А где кольцо? — посуровел голос сына.
— «Кольцо»? — не без ехидства переспросила мать. — Хм, тоже мне кольцо! Эта алюминиевая железяка, из которой просто провода делают, будет там, где и была до сих пор! А я своего сына и себя позорить не дам, не позволю! Порог моего дома, порог нашего рода — жеро не переступит. Как ты в глаза людей, своего отчима смотреть будешь?!
— Так ведь ты сама тоже была вдовой, — не сдержался сын.
— Чего? Как ты смеешь! Точь-в-точь порода Шамсадовых, дикий горец...
— Где кольцо? — повысил голос Малхаз и, не дожидаясь ответа, бросился вон.
В маленьком селе новость, а тем более такую, не утаишь, все уже знали, что мать Малхаза наведалась к Бозаевым, повидалась с невестой и, недолго рассуждая, швырнула кольцо к ногам, в грязь; при этом она не умолкала, и самым сносным было:
— Как ты посмела — жеро — на мое «девственное» чадо позариться?!
Плюнув на условности, Малхаз помчался к Бозаевым, на него косятся, но плохого не говорят — Эстери с рассветом пешком до Итум-Кале пошла.
Злой вернулся Малхаз к матери.
— Тридцать восемь лет тебя здесь не было, — надвинулся он на мать, — что тебя сейчас сюда принесло?
— Материнское чутье, моя забота и любовь к тебе.
Видимо, обида, затаенная с детства, когда мать, еще очень маленького Малхаза оставив старикам, вышла замуж, вырвалась наружу. Не сдержав себя, он резко нагрубил, так, что дядя его пристыдил.
Мать не желала больше первенца видеть, уехала в сопровождении брата, а Малхаз хотел пойти за Эстери, да на сей раз не позволил себе обойти этикет: мать не проводил, а за любимой побежал. С досадой на весь мир он ушел в горы, надо было работать над схемой Зембрия Мниха, но он не мог сосредоточиться, нервы шалили, мысли были не те.
Как обычно только ночью он вернулся в свое жилье — школу. С волнением он ожидал встречи с директоршей на следующее утро, а она явилась до зари.
— Малхаз, Малхаз, — стучала она в окно, — проснись, Малхаз.
«Хочет выгнать, пока никто не видит» — первая реакция учителя истории на голос Бозаевой.
— Малхаз, прости, — виноват ее тон. — Просто больше и обратиться-то не к кому, — на утренней заре уже прохладно, ежится Пата в тонкой поношенной кофточке, на голове траурный платок. — Одолжи, пожалуйста, денег; Хасамби похоронить не на что, выручи, если можешь.
— Какого Хасамби? — удивился Малхаз.
— Да-й! Ты вечно в горах, будто не здешний... Вчера из Грозного единственного сына Абзу — Хасамби мертвого привезли — машина сбила... Да, и еще, могилу вырыть некому, молодежи нет, тоже помочь надо... Вот горе — так горе! Вот горе Абзу!
Абзу — тихий, всеми любимый и почитаемый старичок в селе. У него было две дочери, и под старость ему повезло, наконец-то родила ему жена сына, Хасамби. День за днем годами корпел Абзу, желая поставить на ноги сына, все помыслы были связаны с ним. А Хасамби — на радость Абзу вырос высоким, красивым, покладистым. На золотую медаль окончил школу и «с отличием» московский мединститут. Работал он в Грозном, с коллегами открыл частную клинику, и уже начал понемногу стариков поддерживать. Было ему двадцать шесть лет, вот-вот собирались женить — и такое.
Как положено у мусульман — на заре молодого парня похоронили, а в воздухе витает адат — кровная месть. Какая месть? Кто, кому, как может отомстить одинокий старик?! Близких родственников нет, а доброжелателей много. Как такое простить? Как такое безнаказанным оставить?
Есть масса свидетелей. Автомобиль «мерседес» ехал на огромной скорости по центру Грозного, выехал на встречную полосу, обгоняя автобус, и на пешеходной полосе сбил пешехода, да так, что пострадавший на три метра взлетел, упал вновь под колеса. В общем, кошмар, преступление, и что самое отягчающее, машина с места преступления скрылась, только ее импозантный вид позволил окружающим запомнить, быстро найти преступника. И это еще не все. Даже через три часа после трагедии от нарушителя (когда его обнаружили) разило спиртным.
Конечно, Грозный образца 1999 года — город без знаков безопасности движения на дороге; и милиция, как фикция, вроде есть, да никто ее не боится. Словом, «джунгли» на краю Европы — ну, сбили человека, конечно плохо, сами разберитесь по нормам адата и шариата.
И стали разбираться, зачастили уважаемые старики со всей республики в Гухой, и среди них те, что с экрана как жить наставляют. Старик Абзу в неописуемом горе, он в шоке, не соображает; веки красные, воспалены от слез, он качает головой, будто со всеми согласен.
Со стороны гухойцев родственники Абзу, тоже глубокие уважаемые старцы. И все же это не удовлетворяет; по чьей-то подсказке попросили и Малхаза поприсутствовать на разборе.
Приезжий, видимо очень авторитетный старик с красивой убеленной бородкой, повел витиеватые разговоры издалека со ссылками на Коран, на разные джейны[34]. Его поддержал другой, говорил, что это, конечно, горе, но по сравнению с другими — терпимо; вон, у того-то трех не стало, в другом месте — пятерых, а есть случаи и семи одновременно; как-никак — война с неверными, газават, убиенный сразу попадает в рай, и вокруг него шестьдесят две гурии.
— Шестьдесят семь, — поправляет старик с белой бородкой.
— ОстопираллахI, остопираллахI, остопираллахI[35], вот это да, даже шестьдесят семь! Теперь ты, Абзу, безбоязненно можешь помирать — тебе тоже рай вселенский обеспечен.
— Да-а, вот так, через страдания земные — только можно попасть в рай.
— Абзу! Мы верим и знаем, что ты истинный верующий, веришь в Бога, и как знаешь, все предписано им, им определена наша судьба, от нее никуда не уйдешь.
— Да-а, все предначертано, а мы просто исполняем это предписание, и никуда от этого не денемся. Так что смирись, терпи, и все и всех прости.
— Да, только так должен поступать истинно верующий. Месть — это дико, это не по-Божески, и вообще, достаточно и того, сколько нас нечестивые мучают, убивают, чтобы мы хотя бы друг друга поберегли, простили, согласились с Божьей карой.
— Абзу, ты очень благородный, всеми почитаемый, всем известный мужчина; ну что поделаешь, случилось — прости всех, прости, как велел нам Всевышний.
— Прости, прости, — хором.
— Погодите, — наконец не сдержался Малхаз. — Как это простить? Совершено серьезное преступление, и вы просите безнаказанно оставить виновного, чтобы и другие могли устраивать вакханалию. Да как вам не стыдно это просить? Как вам не совестно такого мерзавца защищать, за него молвить слово. В конце концов, он был пьяным за рулем, это по-Божески, по-мусульмански?
— Кто это? — перебил старик с белой бородкой, ему на ухо стали шептать. — Ага. Понял... Так, ты, молодой человек — ты не родственник Абзу, даже не одного тейпа, ты к чир[36] отношения не имеешь, так что тебе здесь делать нечего, ты сеешь еще одно зло.