Я даже растерялся, быстренько оглянулся, думая, что за моей спиной Беспалова кого-то увидела. Но в палате никого, кроме пациентов, не наблюдалось. После первичного осмотра и нашей беседы с Галиной Львовной больше никто не заходил.
— Егор… как вас по батюшке? Запамятовала… — смущённо заговорила Мария Фёдоровна.
Теперь смутился я. Оно понятно, статус у меня учительский, но больница не то место, да и ситуация не так чтобы мне выкать.
— Давайте договоримся: в школе и по всем школьным делам буду Егором Александровичем, а здесь и сейчас… просто Егор.
— Что вы! Что вы! — замахала руками Беспалова. — Как можно к учителю…
— Можно и нужно, — твёрдо заявил я, уже понимая, уговоры бесполезны. А ведь всего минуту назад Беспалова называла меня «сынок».
— Егорушка… — и всё-таки Беспалова умудрилась удивить. — Ты вот чего… С моими точно всё в порядке? Ты не бойся, я крепкая, выдюжу… Лучше правда, чем неведомо про что думать… — настойчиво заговорила неугомонная женщина.
— Мария Фёдоровна, честное комсомольское, всё в порядке и с Митричем, и с внуком вашим. Хороший, между прочим, парнишка, — решительно перескочил я с темы. — Добрый малый, наверное, и помощник славный…
Сработало. Беспалова расцвела, заулыбалась, глаза заблестели.
— Хороший, Егор Александрович, — с любовью заговорила женщина. — Добрый — это есть… Говорю ему, говорю… а всё без толку, — вздохнула бабушка Серёжи. — Через то и страдает иной раз… Всех готов защищать… А уж животных как любит… и-и-и-и… — покачала головой Мария Фёдоровна. — Его б воля, всех бы в дом притащил. А так найдёт, откормит и пристраивает в добрые руки. У нас-то на селе без кошки-собаки редко кто живёт. Оно и верно, без животинки какая жизнь? Никакой. Они жеж добрых людей за версту чуют, и злых тоже… Вот в войну у нас случай был…
Беспалова начало было рассказывать, но тут дверь распахнулась и в палату вошла Галина Львовна.
— Так, молодой человек, берите вашу маму и на выход, — строго велела медсестра.
— На выход? — удивился я, поднимаясь со стула.
— Маму под руки и в палату семнадцать, прямо по коридору и направо. Маруся в курсе. Место освободилось.
— Помер кто? — охнула Мария Фёдоровна.
— Типун вам… — возмутилась медсестра. — Выписали, — уверенно заявила Галина Львовна.
Я засомневался в её словах: выписка на ночь глядя? Но не стал допытываться. Если кто-то и помер на том месте, Беспаловой лучше не знать. Мало ли как отреагирует, разволнуется, запротивится. А в этой палате её точно не оставят. Она вроде как для экстренных пациентов, который обратились с острой болью или на скорой прибыли.
— Идёмте… мама… — запнулся я.
— Пойдём, сынок, — закивала Мария Фёдоровна, сглаживая мою запинку. — Спасибо вам, — уважительно поблагодарила нашу фею в белом халате.
— Да чего уж там… — отмахнулась Галина Львовна, но видно было, приятна ей благодарность.
'Сбегаю с утра, куплю коробку конфет, — решил я. Доброе слово и кошке приятно, а тут нам вон как помогли, на ночь оставили, на улицу не выгнали. Честно говоря, в больницах в своё советское время бывал редко, не знаю, как оно всё тут устроено. Но отчего-то думаю, могли бы и домой отправить, раз вроде как всё в относительном порядке оказалось и Беспалову не госпитализировали.
— Осторожно… мама… — я поддержал Марию Фёдоровну, которая слишком резко поднялась, оттого покачнулась, видимо, голова закружилась.
Странное чувство возникло где-то в районе сердца. Который раз за вечер произношу это слово. Никогда не использовал его в своей жизни по отношению к себе. Не привык. Губы как будто судорогой сводит, в глазах что-то свербит, а в груди отдаётся непонятным. Жаль, не повезло Егору с родителями… Зато с чужими людьми повезло.
Вон как Егорка по душе Митричу пришёлся. Да и соседка, Степанида Михайловна, тоже не прочь молодого учителя в сынки записать… Да только как-то незаметно, в одночасье, прикипел я душой к шебутному Василь Митричу. Теперь вот и жена его мне вроде как мамой стала…
Мама… Никогда не знал, каково это — просыпаться и засыпать с этим словом. Пацанов в армии гонял нещадно, заставляя письма матерям писать, не отлынивать. Как говорится, что имеем — не храним. Поздно плакать на могилках, когда родителей не стало. Мёртвым всё равно. Живым внимания не хватает.
Я встряхнулся, прогоняя несвойственные мне мысли.
— Помочь?.. мама…
Может, и глупо, но мне, здоровому во всех смыслах и временах лбу, было приятно называть «мамой» эту милую женщину с морщинистым лицом и натруженными руками.
Мария Фёдоровна глянула на меня отчего-то затуманеннымми глазами, спустила ноги на пол и замерла.
— Что… мама? — спросил я.
— Ноги…
И только тут мы оба сообразили, что идти-то моей названной матери не в чем. Забрали её из дома, в чём была. А была она в простом байковом халате и в в
язаных носках. Обувь как предмет одежды отсутствовала. Ни тапок, ни туфель.
Глава 3
— Что такое? — нетерпеливо уточнила Галина Львовна.
— Да вот… — я оглянулся на медсестру. — Обувь забыли… Но вы не волнуйтесь, я сейчас что-нибудь придумаю.
Глянул на Марию Фёдоровну, в ней от силы килограммов пятьдесят-шестьдесят, для своих лет фигура сухая, на руках донесу.
— На руках донесу, — высказал вслух свои мысли. — А завтра Мит… отец приедет, привезёт.
— Если вспомнит, — вздохнула Беспалова.
Я опечалился: точно, Митрич про обувь и не подумает, вряд ли ему в голову придёт, что увезли его Машу в одном халате, даже без тапочек.
— Может у вас пакеты ненужные есть? — растерянно поинтересовался я.
Ну а что, нацепим на ступни, завяжем ручки на бантик с крантиком, так и дойдёт Мари Фёдоровна до палаты. А утром уже решим, как быть. Если дядь Вася на машине приедет забирать свою ненаглядную, на кресле-каталке спустим.
Стоп, Саныч. Вряд ли Митрич приедет на машине. Беспалову увезли ведь на скорой помощи, значит, решит, что Марию Фёдоровну положили надолго. Точно! Как минимум тапки прихватит вместе с кружкой, ложкой и тарелкой.
Услышав мой вопрос про пакеты, Галина Львовна нахмурилась и одарила меня непонятным взглядом, затем демонстративно вздохнула, закатила глаза и приказала:
— Стой здесь. Ох уж эта мне молодёжь, ничего сами не могут, — проворчала медсестра и вышла из палаты. Чуть позже до меня дошло: полиэтиленовые пакеты появились позже, и такую красоту советские люди берегли, стирали, сушили. На ноги никто бы не дал нацепить.
— Не волнуйтесь, уверен, Василий Дмитриевич завтра привезёт обувь.
— Не волнуюсь я, Егорушка, — застенчиво улыбаясь, успокоила меня Мария Фёдоровна. — Мне с тобой оно как-то спокойно… Дед мой только суету наведёт… Он у меня хороший, работящий, не пьющий… Ну так только по праздникам чуток, — торопливо добавила Беспалова, переживая, что могу плохо подумать о Митриче. — Только шуму от него много… Всё шебуршит чего-то, мельтешит да балаболит… Руки-то у него золотые, и голова, что твой дом советов, а вот язык как помело. В молодости любую уболтать мог… Вот и меня… уболтал… что замуж пошла, не раздумывая…
— Вот, держите, — в палате появилась Галина Львовна, держа в руках чьи-то тапки. — Потом вернёте, когда уходить будете. На пост вернёте, я Марусю предупрежу. Обувка другой смены. Им в ночь без надобности, а с утра чтоб на месте была, — строго велела медсестра.
— Спасибо большое, — от души поблагодарил я, принимая тапки и передавая Марии Фёдоровне.
Нет, точно с утра пораньше надо метнуться в магазин и купить кило конфет, а лучше коробку какую красивую. «Птичье молоко» или «Вишню в шоколаде». «Птичье молоко» самая первая сладость, которую купил со своей первой зарплаты. До сих пор люблю этот десерт. Даже привычка дурацкая осталась сначала обгрызать шоколадные стеночки с конфеты, а потом уже наслаждаться белой нежной начинкой.
В детском доме конфеты мы видели по праздникам. Девчонки, помню, даже фантики собирали, аккуратно их разглаживали, а потом хранили у себя в тумбочках. Неслыханное богатство — это когда у кого-то из прошлой семейной жизни оставалась коробка от конфет, в которой хранились детские сокровища.
Я, когда выпустился из детдома, тоже себе коробочку завёл. И не одну. Очень любил монпансье в железных баночках. Ну а банки, понятное дело, не выкидывал. Приспособил под всякие нужды: гвоздики маленькие хранить, шурупчики всякие и прочую мелочёвку.
Пока медленно вёл Марию Фёдоровну по коридору, прокручивал в голове приятные воспоминания. Грильяж тоже очень уважал, и «Кара-Кум». Вот его, кстати, как и «Маску» последние лет десять в той своей жизни перестал покупать. То ли формулу улучшили, то ли перестали по ГОСТу делать, то ли в детстве всё более вкусным кажется. Но вкус у любимых конфет изменился в худшую сторону. Пробовал у разных кондитеров, всё не то.
Зато вот любимая простенькая «Коровка» радовала богатым разнообразием. В советское время только один вид существовал, а во времена моей пенсии какие хочешь тебе вкусы: и с орехом, и с маком, и с арахисом. Но всё равно, самая вкусная — именно та, обычная, в которой сгущённое молоко не просто чувствуется. Конфета буквально из него состоит.
— Добрый вечер, девушки, — негромко поздоровался, вслед за Марией Фёдоровной появляясь в палате.
— Здравствуйте, — вторила мне Беспалова, растерянно оглядываясь.
На наш приход никто не отреагировал, женщины спали или делали вид, что спят. И только в углу на кровати сидела старушка, которая ответила на приветствие.
— Подскажите, пожалуйста, куда маму пристроить? Нам сказали, тут место свободное, — заметив, что старушка возле окна проявила к нам интерес, поинтересовался я.
— Туточки вот, со мной рядышком, — охотно откликнулась бабулька, с любопытством за нами наблюдая. — Сынок твой? — поинтересовалась сопалатница.
Мы с Беспаловой переглянулись, улыбнулись друг другу чуть смущённо, и Мария Фёдоровна ответила:
— Сынок…
— Ну всё, отдыхайте… отдыхай, мама… — посоветовал я. — Пойду. Если что, я в конце коридора. Там тупичок с банкеткой, Галина Львовна посоветовала. Останусь там.