— Не надо мне вашей мяты! — заголосила Лизавета, совершенно вымотанная простодушной заботой Ивана Лукича. — Не люблю я мяту. У меня… у меня на нее аллергия! Вот!
Если Баринова решила, что после такого заявления Звениконь отстанет и даже замолчит, то ее надежды не оправдались.
— Ох, ты ж, беда-то какая, гляди-ка… — покачал головой Иван Лукич, постелил на стол возле окна чистое полотенце, выставил на него чашку, блюдце, вернулся на кухню, загремел чем-то. — Ты не переживай, девонька, Наташенька тебе хороший сбор из травок сообразит, — через несколько секунд раздался печальный голос председателя. — Зверобой и душица с ромашкой оно первое дело для успокоения, самое то. Вернусь, бывало, с района с совещания-то, начальство-то, бывает, хорошо за загривок потянет, а Наташенька мне чайку-то на травках заварит и все как рукой.
Довольный Звениконь появился в комнате с чайником. Хотел продолжить свои речи, но тут стукнула дверь в коридоре, через некоторое время на пороге появилась Оксана Игоревна с небольшой сковородой в одной руке, с коробкой сахара и пачкой чая в другой. Под мышкой у фельдшерицы торчала тетрадка. Из кармана выглядывал краешек газетного свертка.
— А вот и Оксаночка Игоревна, — обрадовался Иван Лукич. — Сейчас чайку попьем, записочку напишем и по домам. Я-то еще забегу на огонек, травок занесу. А так-то вы сами, красавицы. Оксана Игоревна, уж помогите гостье-то нашей, организуйте быт по-женски, так сказать.
Звениконь чуть смущенно улыбнулся и подмигнул Гриневой. Фельдшерица на секунду растерялась, пытаясь понять намек председателя, потом сообразила, что имел ввиду Иван Лукич.
— Все сделаю, Иван Лукич, не переживайте. Ну что, чаю? Или сначала записка? — расставив на столе еду, поинтересовалась у Лизаветы.
Полностью деморализованная Баринова сидела на стуле, совершенно не понимая, как она умудрилась оказаться в такой нелепой ситуации. А ведь все так хорошо начиналось. И газета эта с интервью, в котором про Егора упоминала инспекторша. Хорошо так упомянула. И разговор с отцом, в котором тот открытым текстом обозвал дочь родную дурой: упустила перспективного жениха, о котором нынче на совещании «сам» говорил.
При этом отец отчего-то совершенно запамятовал, как ругался на Зверева, когда тот принял решение уехать на отработку в глухое село. Как категорично потребовал у дочери «вычеркнуть из памяти и забыть неудачника», обозвал в первый раз «дурой», которая неспособна «ни хорошие нужные идеи самостоятельно реализовать, ни полезного для карьеры жениха удержать на привязи».
И вот на тебе: «Времена меняются, нужно держать нос по ветру и успевать предугадывать решения партии и новые веяния политики», — объявил дорогой папочка на срочном семейном совете. — Давай, Лизавете Юрьевна, приложи усилия, верни заблудшую овцу в идеологически правильное стойло, помоги прогрессу'. Организовал папенька Лизавете больничный, и отправил возвращать Егора.
Собственно, Баринова была даже не против. Егор всегда был талантлив, где-то даже гениален, ему прочили блестящее будущее. Если бы не ее случайный прокол, они бы уже поженились. Оба родителя помогли бы молодому дарованию с карьерным ростом, и случилась бы у Лизы жизнь, от которой она всегда мечтала. А теперь придется все начинать сначала. Неожиданным и неприятным открытием для Бариновой стала внезапная непокладистость Егора. Как-то чересчур быстро Зверев вышел из-под контроля. В представлениях Лизаветы, Егор должен страдать, а внезапный ее приезд, искреннее раскаяние и желание вернуться воспринять как подарок судьбы. А тут такая непонятная ситуация. Не иначе фельдшерица постаралась.
Лиза кинула злобный взгляд на Гриневу, которая разливала чай, нарезала пирог, но едва Иван Лукич глянул на Баринову, тут же мило улыбнулась и чуточку уставшим голосом, но вполне ласково произнесла:
— Чаю, пожалуй, можно выпить. Верно вы говорите, Иван Лукич, чай всегда нервы успокаивает. Особенно чай на травках, моя бабушка тоже травки всякие заваривает.
— Вот и ладно, вот и хорошо! — обрадовался Иван Лукич. — Ну, вы тут располагайтесь, хозяйничайте, а я тогда домой подскочу, у Наташеньку чайку возьму и обратно. Оксаночка Игоревна, уж вы не оставьте гостью дорогую, помогите по-свойски, — попросил Звениконь.
— Чем смогу помогу, не волнуйтесь, Иван Лукич, поезжайте спокойно, а мы пока записку напишем.
— И то верно, записка, — всплеснул руками председатель. — Справитесь? Или обождать?
— Справимся, — заверила фельдшерица, помогая Бариновой пересесть к столу. — Езжайте уже. Может, и за Егора что узнаете, а мы вас подождем с новостями.
— Верно, за Егора-то я едва не забыл, вот ведь голова садовая, — охнул Звениконь. — Не скучайте, девоньки. Мигом обернусь, — махнул рукой председатель и шустро исчез.
Хлопнула дверь, наступила долгожданная тишина. Баринова сдержано выдохнула. Придвинула к себе тетрадку, взяла ручку и принялась писать записку Егору, совершенно не обращая внимания на Гриневу.
Фельдшерица оплела пальцами чашку чая, утопила в горячем напитке улыбку и принялась размышлять, куда мог подеваться Егор. В то, что Зверев забыл про свою гостью и бросил ее на произвол судьбы, Оксана не верила. Значит, произошло что-то неправильное, может даже неприятное, что помешало Егору вовремя вернуться.
«Пусть только живым вернется, с остальным справимся», — мысленно попросила Оксана и принялась пить чая, время от времени поглядывая на Лизавету, которая строчила и строчила превращая коротенькую записку в полноценное письмо.
Глава 9
«За каким лешим я вчера так нажрался? Черт… хоть убей, не помню с кем… Пашка приезжал? Да вроде не сезон, он обычно по осени в гости заруливает… неужто с соседом? И как умудрились? Куда смотрело бдительное око бабы Дуни? Черт… как же хреново-то… тошнит-то с какой радости?»
Голова раскалывалась, чугунные веки не желали подниматься, в глазах песок, хотелось пить. Не открывая глаз, я протянул руку к тумбочке, попытался нашарить стакан с водой.
— Ты видал? Доктор! Зови доктора, старый пень! — раздалось практически над ухом.
«Кто это?» — мелькнула ленивая мысль. Голос казался смутно знакомым, но я никак не мог вспомнить, кому он принадлежит.
— Сестричка, сюда, к нам! Доктора зови, Григорич! Очнулся Егорка-то наш, очнулся! Зови доктора! — начал вещать еще один до боли знакомый голос, который я тоже не сумел опознать.
— Успокойтесь товарищ. Доктор сейчас подойдёт.
— Чего мне сейчас, ты немедля давай! Зови доктора! — горячился невидимый собеседник. — Не видишь что ли, человек очнулся!
— Товарищ! Успокойтесь! — послышался раздражённый женский голос. — Доктор сейчас подойдет, ничего с вашим товарищем не случится. Вам же было сказано: все с ним в порядке, спит он. Что за люди пошли бестолковые! Небольшое сотрясение мозга. Все необходимые процедуры были сделаны. Сказано вам — пациент спит! Что за народ такой непонятливый! Пить надо меньшею и не будет таких проблем, — женщина не удержалась, ввернула шпильку.
— Да чтоб ты понимала! — возмутился, кажется, Митрич. Точно, Митрич! Это у него такой скрипучий громкий голос.
— Не пил он! Сказано тебе — н пил! Он человек спас понимаешь ты или нет? Да что там человека! Фронтовика! Тянул с колодца, и об камень хрясь! Голову и зашиб. А ты — пьян! Не пил он, — упрямо повторял дядь Вася. — Упал и сознание потерял.
«Очнулся — гипс», — вспомнилось мне. Я попытался понять, имеются на мне лишние части, но без рук дело не пошло, а шевелить в полную силу руки не хотели, как, впрочем, и все тело.
— Ну что, сестра, где доктор? Зову, зову, а он не идет, — подключился второй мужской голос.
— Сказано вам — ожидайте! — отрезала видимо медсестра.
«Точно, Митрич. А это Степан Григорьевич, — вспомнил я. — Интересно, кто упал? И почему я не могу открыть глаза? Почему я в больнице?» — мысли гулко стукались друг о друга, раскачивая память. В горле першило, все еще хотелось пить. Я попытался раскрыть глаза, с третьей попытки мне удалось, наконец, разлепить ресницы. Свет больно ударил по глазам, пришлось зажмуриться.
— Пи-и-ть… — просипел я, как мне показалось, достаточно громко.
— Ляксандрыч, чего? Ну, чего! — раздался надо мной взволнованный голос Митрич. «Точно, Митрич», — подтвердило сознание.
— Пить, — более членораздельно прохрипел я.
— Пить… Григорич, пить захотел! Это жеж хорошо, да?
Голос исчез и раздался где-то неподалеку от меня.
— Воды налей, заполошный. Сестричка, доктор где? — резко бросил второй голос, который Митрич назвал Григоричем.
«Григорич… завхоза…», — наморщился я, фиксируя в голове. В голове отчего-то возникла длинная взлохмаченная борода, я покрутил ее и так, и эдак, но никак не мог сообразить, почему при звуках второго голоса возникла именно бородища.
— Ожидайте. И вообще, кто вам разрешал беспокоить больного? — строго поинтересовался незнакомый женский голос. — Я вам что велела? Ожидать в коридоре. А вы?
— Да кто жеж беспокоит, сестричка? Мы жеж это… приглядываем… вот водички захотел… — принялся оправдываться Митрич.
Зажурчала вода, я облизал пересохшие губы и усилием воли разлепил ресницы. Поморщился от неприятного света, проморгался и окончательно прозрел.
— Где я? — прохрипел вслух, откашлялся и повторил. — Почему… больница… Василь… Дмитрич…
— Очнулся, Григорич. Ты гляди! Очнулся! Ну, слав богу, партии и комсомолу! Ляксандрыч! Ох, и напугал ты нас! А! Ты это чего удумал-то, а? Да ежели бы ты… нам тока в петлю и все дела! — запричитал дядь Вася.
Митрич подскочил ко мне, радостно улыбаясь, протянул стакан воды. Я попытался поднять руку, мне это удалось, только весила моя рука несколько тонн.
— Сейчас, сейчас, Ляксандрыч! — засуетился дядь Вася. — Давай подмогну, приподниму и попьешь.
— Что вы делаете, товарищ? — возмущенно рявкнула какая-то женщина.
«Медсестра», — сообразил я, разглядывая округлые коленки, край белого халата. Взгляд поднялся выше и уперся в… сердитые глаза. Красивые.