— Час от часу не легче… То стекло с граммами какое-то… Теперь вот погружения… эффекты странные… Егор Александрыч, ты хорошо себя чувствуешь? — заботливо поинтересовался Степан Григорьевич.
Я скрипнул зубами, но улыбнулся и заверил завхоза, что с моим здоровьем все в полном порядке. По глазам Бороды понял: не убедил, и завхоз переживает, что удар затылком о камень не прошел для меня бесследно. И теперь я то ли слегка брежу, то ли сильно фантазирую, пытаясь выдать желаемое за действительное.
— Вот смотрите, если вы рассоедините ваши стекла, — терпеливо принялся объяснять скептически настроенному завхозу. — А Вера Павловна немного изменит рисунок, нарисует каждую часть картины в трех разных плоскостях… передний план на первом стекле, средний на втором и задний на третьем… Черт, в трех измерениях…
Я окончательно запутался, не понимая, как донести до завхоза свою мысль. Человеку, который никогда не видел фильмы с живым звуком и эффектом погружения,
— … — вырвалось у меня. — Прошу прощения, — извинился перед собеседником.
— Ничего… бывает… — хмыкнул Борода. — Ты вот чего, Егор Александрыч… нарисовать сможешь? — предложил завхоз.
— Ну… художник из меня такой же, как и балерина… Но я попробую… Только вот с бумагой и карандашами напряженка… Хотя у меня есть блокнот, — вспомнил я.
— Уже хорошо, а вот тебе карандаш, — завхоз залез во внутренний карман и достал синий химический карандаш.
Я едва ли не с благоговением взял в руки это чудо человеческого гения. За такой карандаш в мое детство можно было много чего выменять. Особенное восхищение вызывал у нас двухцветный инструмент, который имелся у нашего детдомовского завхоза. Огрызок, который старый Владилен Потапович носил почему-то всегда за ухом, вызывал завистливые взгляды у всех без исключения пацанов. Наши детские души испытывали особый восторг, глядя на красно-синий карандаш.
Еще и потому, что за другим ухом у Потапыча, как называла его директриса, всегда торчала папироска. А уж каким необыкновенным цветом раскрашивались губы и язык, когда рисуешь или пишешь «химиком», тут и говорить нечего.
— Другого нет, — смутился Степан Григорьевич, решив, что я сомневаюсь использовать химическое граффити.
— Задумался, — пояснил я, взял карандаш, притулился возле подоконника и принялся старательно чертить, надеясь на то, что художница Вера Павловна поймет мои каракули.
— Ты гляди… целая конструкция… — восхищенно цокнув, покачал головой Степан Григорьевич, после того как спустя минут сорок, обливаясь потом и матерясь про себя, я наконец-то закончил рисовать чертеж буквально по деталям со стрелками и пояснениями.
— Вот смотрите, — я ткнул карандашом в стеклограм, разложенный на изобразительные запчасти. — Здесь я подписал, какая перспектива. Думаю, Вера Павловна поймет, как нарисовать и какой рисунок должен быть на каждом стекле. А затем надо подставку с тремя выемками-рельсами для каждого стекла. Ну и… дальше сами увидите…
Я взмок так, как будто в одиночку переколол сложил целую поленницу.
— Мудреное… — Степан Григорьевич повертел в руках рисунок, задал пару-тройку вопросов, задумчиво пожевал губами, похмыкал. Но под конец вроде понял, чего я навертел в схеме и как это должно работать.
— Ну… сварганю, Егор Александрыч… — неуверенно кивнул завхоз. — Вера Павловна точно поймет? Задний фон… передний… мудрено как-то… — в последний раз переспросил Борода, перед тем как сунуть листок в нагрудный карман и тщательно застегнуть пуговицу.
— Обязательно поймет, — подтвердил я, искренне на это надеясь.
— А ежели ветер, что тогда? — внезапно поинтересовался Борода.
— Какой ветер? — не понял я.
— Конструкция-то наша поболя этой фитюльки будет… Тут ты вон подставочку нарисовал на три рельсы. А сверху ничем не крепится… Так она ж для дома. А наша-то на демонстрацию, — пояснил Степан Григорьевич.
— Болтами промеж собой скрепим, — не задумываясь, ответил я.
— Болтами говоришь… ну-ну… Ладно, бывай, Егор Александрыч. Выписывают-то когда? А то сам видишь, без тебя оно, конечно, справляемся. Но идея-то твоя… а в твою голову мы влезть и подглядеть не можем, — поделился своими сомнениями завхоз.
— Очень надеюсь, что в понедельник буду уже в строю, — ответил Бороде.
— Ну, бывай, — Степан Григорьевич протянул руку, мы обменялись рукопожатиями, попрощались и разошлись каждый в свою сторону. Я в палату, а товарищ Борода обратно в Жеребцово.
Зная завхоза, я нисколько не сомневался, что он сделает все в точности, как сказано. И с Веры Павловны живой не слезет, будет стоять над душой и пытать дотошно, покуда не убедится, что учительница все поняла в точности, как изображено на схеме.
— Простите, Вера Павловна, — хмыкнул я себе под нос. — Но уж как вышло…
— Что-то зачастили к тебе, Саныч.
«Саныч? Какой Саныч?» — вздрогнул я, выныривая из своих мыслей.
— Что? — уточнил у соседа по палате.
— Говорю, Саныч, к тебе как на прием к первому секретарю… Весь день очередь. А ты ли, что ли, никак важная шишка? А чего тогда в палате простой? Не в персональной? — хохотнул новенький сопалатник, Фима Матвеев, как он представился.
— По работе, — отмахнулся я, не желая разговаривать.
Утомился я знатно, хотелось рухнуть в кровать и просто полежать с закрытыми глазами, переваривая последние сутки.
Слова Лизы о том, что она беременна, как и подсмотренный разговор Бариновой с Лиходедом и последняя очень выразительная улыбка бывшей Егоровской невесты не давали мне покоя.
Глава 14
— Егор Александрович, дорогой! Вас-то мне и надо! — радостно вскричал Юрий Ильич, едва я вошел в его кабинет на мгновение отвлекаясь от поисков чего-то важного на собственном столе.
— Добрый день, Юрий Ильич. Вот, выписали меня, наконец-то, готов приступить к труду и обороне.
— Это хорошо, да-да, — рассеянно закивал Свиридов, роясь в залежах документов на столе. — Да что же вы стоите, Егор Александрович. Присаживайтесь! — махнул рукой директор, заметив, что я стою в дверях. — Я сейчас… сунул куда-то, понимаешь… теперь вот… ищу… — посетовал начальник, не прерывая поиски.
— Спасибо, належался, — пошутил я, но все-таки прошел в кабинет и присел за стол.
В школе я появился после обеда, когда занятия уже закончились и практически все ученики разбежались по домам. Строгий доктор внял моим доводам и после тщательного осмотра дал согласие на выписку в понедельник. К обеду я уже практически освободился от больничных дел, забрал все документы и вещи из палаты, пожелал сопалатникам выздоровления и рванул в Жеребцово. Домой!
Какое все-таки хорошее слово «дом». А ведь дом — это не только место, где тебя ждут. Это место, где ты сам себя чувствуешь дома, откуда не хочется убегать, куда хочется возвращаться из коротких и длинных командировок. Где уютно сидеть в тишине на крыльце, глядя на звезды и не раздражает рутинная каждодневная работа: уборка, починка.
«А ведь это второе место в жизни, которое ты, Саныч, считаешь домом на самом деле», — подумалось мне, едва увидел знакомый поворот на Жеребцово, а затем и свежевыкрашенный забор с калиткой. Темно-зеленый цвет приятно радовал глаз и в какой-то степени подчеркивал краски осени. «Зимой и цветом одним цветом, — схохмил про себя. — А красиво получилось!» — довольно улыбнулся. — Жаль, Штырька не встречает. Надо сегодня же забрать его у Митрича'.
«Дом, милый дом», — первая мысль, которая возникла в голове, едва я переступил порог своей избушки-полуразвалюшки, но все-таки, все-таки… Не такая уже и развалюшка! Покрашена, побелена, отремонтирована собственными руками. Красота!
Я огляделся по сторонам, примечая и пыль, накопившуюся за неделю, и грязные чашки, оставшиеся после посиделок и разговора с Лизой. В комнате тоже царил бардак в моем понимании. Дома у меня обычно армейский порядок, постель заправлена по линейке, тетради и книги по струночке. Ну что поделать, профдефформация, кажется, так это называют психологи. Ну да все равно, мне по душе так жить и ладно. Кому не нравится, как говорится, не задерживаю.
Я усмехнулся, отгоняя промелькнувшую мысль про Баринову. Посещение соседнего участка решил отложить на потом. Сначала дела, затем уже неприятности. За последние дни имя Бариновой ни с чем другим, кроме как с проблемами, у меня не ассоциировалось.
Разобрал сумку, с которой прибыл из больницы, прихватил сменную чистую одежду и отправился приводить себя в порядок в уличный душ. Хотелось взбодриться и смыть с себя больничный пот, въевшийся запах кислой капусты и лекарств.
— У-у-ух ты-ы-ы… э-э-эх… а-а-ах…
Я плескался в душе, фыркая, как морж. Холодная водичка бодрила просто отлично, чай, на улице уже не лето. Осенняя прохлада еще не пробирала до костей, но уже ощущалась. Вода в железном баке здорово прочистила мысли. Наплескавшись я растерся до красноты и выскочил из душа, обернутый в одно полотенце.
«Похоже, придется сооружать предбанник, чтобы не пугать соседей и не смущать соседок, — шагая к дому, думал я. — И подогрев не мешает сообразить для бака. А нуден он? Зимой все одно в уличном душе не поплескаться. Не та погода, не тот климат. Морозы будут такие, что вся конструкция полетит к чертям, промерзнет, если воду не слить. Значит, надо вернуться к проекту душа в доме. И побыстрее, зима не за горами. И баня… Хорошо бы поставить баню», — размечтался я, заходя в дом.
— Уф… хорошо-то как! — поставив чайник на плиту, довольно выдал я, оглядывая кухню.
Наскоро привел себя в порядок, закинулся сладким чаем и сухими баранками, которые откопал в шкафчике. Прибрался везде, вымыл полы и посуду, переоделся в цивильное и отправился в школу, сдать больничный и узнать последние новости.
И вот теперь сидел в директорском кабинете и ждал, когда Свиридов отыщет потерянное.
— Ага, вот он где! — воскликнул Юрий Ильич, выуживая из стопки очередной документ и откладывая его в сторону. — Ну, всё Егор Александрович, готов выслушать, прошу простить за задержку. С выздоровлением, коллега! Мы тут без вас как без рук! Да-с! — довольно произнес директор, потирая ладони, усаживаясь за стол и фокусируя на мне взгляд.