— Что б по ейному завсегда было.
— Верно говоришь, Митрич, — согласно закивал завхоз.
— Так то и говорю. А твоя баба — молодая, дурная, не научил никто бабским-то премудростям. Пропадет она с таким-то норовом.
— Что ж за премудрости такие? — поинтересовался я, уже больно интересно вывернул разговор.
— А вот такие. Умная баба она мужиком как хошь вертит. Потому как секрет знает.
— Это какой-такой секрет?
— Какой?
Практически одновременно спросили мы со Степаном Григорьевичем.
— А такой! Умна баба, Ляксандрыч, она с мужика веревки вьет, потому подход правильный знает.
— Верно говоришь, Митрич, — согласился Борода. — Умная баба она ласкою берет. Вот фельдшерка новая — баба умная,
— Это да, — закивал Митрич, косясь в мою сторону.
— Тут глядеть в оба надо, не то уведут.
— Это точно, — подтвердил дядь Вася. — Только, думаю, не уведут.
— Это еще почему? — удивился Степан Григорьевич.
— Все потому — баба она умная, Оксана наша свет Игоревна. На правильного человека глаз положила, — хохотнул Митрич. — Ты, Ляксандрыч, не теряйся, не упусти счастья-то своего. А эту… выпроваживай обратно. Там ей самое место.
— И рад бы, Василий Дмитриевич, да никак не выпроваживается.
— Молодой ты, Егор Александрыч. Неопытный. Пожалел змею. А надо было сразу взашей гнать, — опечалился Степан Григорьевич.
— Ну, что уж теперь, — усмехнулся в ответ.
— Теперь только ждать и на глаза змеюке твоей не попадаться, -посоветовал Митрич
— Что ж мне, прятаться что ли? Нехорошо, Лиза на селе никого не знает, да и травма серьезная. Ни в магазин сходить, ни обед сварить, — поделился я своими печалью.
— За обед ты не беспокойся, — заверил Митрич — Я с Маней поговорю, чай, не обеднеем, куском хлеба поделимся. Ты, главное, работай спокойно, Ляксандрыч, детишек учи. Да вон махину вовремя сготовь.
— Какую махину? — не сообразил я.
— Лампочку Ильича, — напомнил дядь Вася.
— Сварганю, за это не переживайте, — усмехнулся, осознав, что за мужскими разговорами совсем забыл, зачем мы здесь сегодня собрались. Да и на душе, если честно, как-то оно легче стало. Словно камень скинул, выговорился.
— Ночевать куда определил, фифу свою? — внезапно поинтересовался Митрич.
— Так ключи от нового лома забрал у председателя. Туда и отправлю. Все лучше, чем у меня в одной комнатушке. Обустрою быт, чтобы все под рукой было. С утра проведаю и на работу. С обедом вот не знаю как…
— Сказал же, обед на себя возьму… Ежели чего, внук принесет… он все одно раньше со школы приходит, чем ты.
— Это да. Спасибо, Василий Дмитриевич, — поблагодарил соседа.
— Ты вот чего, Егор Александрыч… — заговорил молчавший до этого Степан Григорьевич. — Ты с фельдшеркой-то поосторожней. Хорошая девка-то…
— Хорошая, и спорить не буду, — опеши я. — Поосторожней-то к чему?:
— Побереги девку-то, наши бабы, ежели чего, кого хошь со свету сведут языками своими погаными. Уж не обидь докторшу, хорошая она. Светлая… прям как ручеек чистый… Это она с виду строгая да серьезная, а копни глубже тут-то все и вскроется…
— Что вскроется? — напрягся я.
— Душа, Егор Александрыч… душа чистая… водицу-то замутил кто-то, только-только посветлела. Не обидь, говорю. Папки с мамкой нету у нее, слыхал я. Сиротой осталась недавно, года с два как. Ни братьев, ни дядьев на защиту. Так что гляди у меня! — завхоз погрозил мне пальцем.
— Не обижу, — улыбнулся я.
От этой угрозы отчего-то на душе стало как-то тепло, что ли, легко. Будто с батей родным поговорил, которого отродясь не знал. Радостно стало на сердце, словно есть до меня, Егора-Саныча, на всем белом свете кому-то дело. О мыслях моих, о душевных переживаниях. Впервые за столько лет.
Глава 4
После разговора по душам я накатил с мужиками еще пару рюмок, оставил их обсуждать политику партии, пятидневку и культ личности, сам же перешел в другую часть мастерской. Последний вопрос, насчет культа, давненько занимал умы обоих друзей, если судить по репликам и началу разговора. Такое чувство, что разговор не прекращался, и начали его Митрич с Бородой давным-давно.
Разбирая подготовленные запчасти, я краем уха прислушивался к разговору, чтобы понять какие настроения бродят среди обычного гражданского населения.
— Нет, вот ты мне скажи, а, — горячился дядь Вася. — Вот придумали жеж «культ личности»! А вот товарищ Жуков заявил, что это не по заветам Маркса. Не по марксистски это. и как быть? Вот ежели нету такого этого самого понятия!
— Да что ты мне ваньку валяешь, — возмутился Степна Григорьевич. — Тыкаешь каким-то Жуковым. Он кто? Полководец? Нет! А других Жуковых я не знаю! Вот и не тыкай мне! Нету и нету этого твоего культа личности! Выдумали все, голову дурят, прихвостни капиталистические! — вещал Борода. — Ты слыхал, чего грузинские коммунисты на собрании в Москве сказали? А?
— И чего? Ну чего твои грузины сказали? — хмыкнул Василий Дмитриевич, разливая очередную порция огонь-воды.
— А того! Реабилитировать товарища Сталина и все тут! И правы они, вот я тебе чего скажу. Да! Пра-вы! — по слогам припечатал Борода. — Мы с товарищем Сталиным войну выиграли! А эти… — завхоз махнул рукой. — Я-что ни на есть сталинист и все тут. И пусть в меня плюнут, ежели откажусь! Вот так вот-то! — припечатал фронтовик.
— Дык, а я тебе чего? — изумился Митрич. — Вот ты вечно, не дослушаешь, не разберешься, а гнешь свою линию! Я ж тебе, старому тетереву, чего твержу. Товарищ Жуков с товарищами историками в самой «Правде» написал, так, мол, и так, дорогие товарищи. Несостоятельны эти ваши заблуждения насчет сталинизма. Возьмите свои слова обратно, а не то… — Митрич от души прихлопнул по столу ладонью. Стаканы звякнули, мужики замолчали, сурово глядя на нарушителей душевного спокойствия. — А не то всем покажем кузькину мать., — закончил дядь Вася.
— Брешешь, — уверено заявил Борода. — Не писали такого в «Правде».
— Это чего жеж не писали! Еще как писали! — возмутился Митрич. — Ежели не читал, так и нечего!
— Вот прямо-таки про кузькину мать? — прищурился завхоз. — Товарищи историки?
— Ну-у-у… может про кузькину-то мать я и приплел для полноты аргумента. А про сталинизм ни в одном глазу! Сами профессора высказались!
Как по мне, мужики спорили об одном и том же. Даже и не спорили вовсе, а делились чувствами. Я быстро потерял нить рассуждений, кто кому чего пытался доказать. Вроде бы оба за реабилитацию товарища Сталина, а никак во взглядах не сойдутся.
— То ладно, — после того как товарищи выпили, первым заговорил Митрич. — Ты мне вот чего скажи… Слыхал всеобщая воинская повинность?
— Читал, — солидно ответил Степна Григорьевич.
— Ну и чего думаешь? — пытливо затребовал дядь Вася.
— А чего тут думать? Партии виднее! Да и то, верно все: на защиту страны всем миром подниматься надобно. А то как было? — завхоз уставился на Митрича.
— Как? — чуть растерялся Беспалов.
— А то не знаешь, — цокнул языком Борода. — Вот ты мне скажи, разве справедливо, когда одни под ружье, а другие в кусты, по всяким там убеждениям.
— Несправедливо, — согласился дядь Вася.
— И по возрасту хорошо придумали. Со школы в армию вот правильно, считаю. Там и мозги-то в порядок приведут, и дисциплине опять же выучат. А вернулся и женись, и на работу! Хочешь — учись, кто мешает.
— Так не мешает никто! — и тут поддержал товарища Митрич. — Только думается мне, верно ли всех под одну гребенку, разом? Оно ж как было… и четыре, и пять годков службишка. Тут, как говорится, кто на что выучился. А теперича чего все по два годка? И чего они за два-то годика выучат? Хорошо ежели Устав.
— То ты брось, Василь Дмитрич, — не согласился завхоз. — Армия выучит. Ежели надо, и вышивать научит. Вот у нас, помню, старшина был. Зверь, а не старшина! Но — как отец родной! Тут понимать надо политику партии. Ты глаза-то разуй. Кому два годка, кому три. А как ученый, так и вовсе полтора годика.
Мужики продолжили обсуждать армейские будни, я переключился на схему светильника. Проверил размеры, количество необходимых деталей. Прикинул сколько понадобится лампочек и проводов.
— Лучше с запасом, мало ли что, — пробормотал вслух, исправляя цифру в заметках.
— А вот скажи мне, чего эта неметчина все пырхается? А? Мало им, похоже, надобно еще разок нахлобучить. Вот чего я тебе скажу! Давить их надо было всех, без разбору, к ногтю и все тут! — возмущался Митрич.
Степан Григорьевич хмуро кивнул головой, разлил по полному, друзья-товарищи подняли стаканы, помолчали и выпили, не чокаясь.
— Говорю тебе, гидра фашистская снова голову поднимает!
— Какая гидра? — буркнул завхоз.
— А такая! — навалившись на стол, принялся объяснять дядь Вася. — Мне вона внучок рассказывал. Это, понимаешь, змеюка такая, страшная. Ей голову рубишь, а заместо отрубленной новая вырастает. Две, а то и три! Вот и немчура проклятая так. С корнем драть надо с корнем!
— Брехня! — отмахнулся Борода.
— Брехня-то может и брехня, так то ж сказка из книжки. А гидра эта фашистская она самая и есть! Верно тебе говорю!
— Сдюжили раз, и другой сдюжим. Думаешь, закон на упреждение про армию-то? — задумчиво протянул Степан Григорьевич. — К войне что ли?
— Да сплюнь, тебе говорю! — Митрич смачно сплюнул через плечо и постучал по дереву. — Предупрежден, значитца вооружен! Партия знает, чего надобно!
— Я тебе так скажу: давить их, гадов, по всему миру давить, — завхоз стукнул по столу кулаком. — Чтоб неповадно было! Чтоб не расползлась зараза! Ишь, сволочи! Гидра, говоришь? Гидра и есть!
Собеседники переключились с закона о всеобщей мобилизации, о котором на днях сообщили центральные советские газеты, на зарубежную политику.
На момент моего попадания в новую жизнь, правительство Советского Союза, как я успел выяснить из газет, снова и снова обращало внимание мировых государств на ситуацию с Федеративной Республикой Германией. Даже выступило с заявлением о том, что в несмотря на Потсдамские решения в ФРГ продолжают активно процветать идеи нацизма и гитлеризма.