.
– Tais-toi, Hortense, – il nous ècoute[39].
Наконец крышки опустились, головы появились из-за них; я успел заметить, кто из учениц шептался, и без колебаний, со строгим видом уставился на них в упор, как только завершилось их краткое отсутствие. Как ни странно, непочтительные реплики вдруг подбодрили меня и начисто лишили смущения, хотя еще недавно эти юные существа в монашески-темной одежде и со скромно заплетенными косами казались мне чуть ли не ангелами. Их легкомысленное хихиканье и шепоток помогли мне избавиться от этих приятных и в то же время угнетающих фантазий.
Три девицы, о которых идет речь, сидели прямо передо мной, менее чем в полуярде от моего возвышения, и с виду казались одними из самых взрослых в классе. Их имена я узнал позднее, но назову их сразу: Элали, Ортанс, Каролина.
Рослая Элали, прекрасно сложенная белокожая блондинка, поразительно напоминала мадонн – я повидал множество в точности таких, как она, голландских изображений Девы Марии; никаких намеков на угловатость не было ни в ее лице, ни в фигуре – только плавные изгибы и округлости; ни мысли, ни чувства, ни страсти не нарушали чистоту линий или ровный румянец ее свежей кожи; ее внушительный бюст размеренно вздымался и опускался да взгляд неторопливо двигался по сторонам – лишь по этим признакам я смог бы отличить ее от восковой фигуры человека.
Рост Ортанс был средним, сложение крепким, но лишенным изящества, а румяное лицо – на редкость выразительным, более живым и ярким, чем у Элали, волосы – темно-каштановыми; глаза лукаво и проказливо сверкали, и даже если рассудительность и здравомыслие были ей не чужды, лицо не выдавало этих качеств.
У миниатюрной Каролины был зрелый вид. Иссиня-черные волосы, почти черные глаза, безупречная правильность черт, оливковая бледность с легкой желтизной у шеи составляли единое целое, которое многие назвали бы идеалом красоты. Не знаю, как Каролине с ее бескровным лицом и классическими чертами удавалось выглядеть чувственной. Видно, эту задачу взяли на себя ее глаза и губы, в итоге сторонний наблюдатель уже не питал никаких сомнений. Теперь чувственная, лет через десять она должна была неизбежно погрубеть: будущая дурнота отчетливо просматривалась на ее лице сквозь тень многочисленных грядущих безумств.
Если я разглядывал этих девиц почти без смущения, то они выказывали его еще меньше. Элали подняла на меня неподвижные глаза, словно бездеятельно, но бдительно ждала невольного восхищения ее величавой красотой. Ортанс уставилась на меня в упор, хихикнула и беззастенчиво потребовала:
– Dictez-nous quelque chose de facile pour commencer, monsieur[40].
Каролина встряхнула пышными густыми кудрями, сверкнула шустрыми черными глазами, приоткрыла губы, полные и алые, как у африканки, блеснула ровными зубами и улыбнулась мне de sa façon[41]. Прекрасная, как Полина Боргезе, чистотой в ту минуту она могла бы затмить Лукрецию Борджиа. Каролина происходила из знатной семьи. Позднее, узнав некоторые подробности, касающиеся ее матери, я перестал удивляться преждевременной зрелости Каролины.
Мне сразу стало ясно, что эти три царят в школе, уверенные, что никто не сравнится с ними. Меньше чем за пять минут я понял, что они собой представляют, и еще пять понадобилось, чтобы облачиться в латы полного безразличия и опустить забрало непреклонной строгости.
– Возьмите перья и пишите, – велел я так же сухо и равнодушно, как если бы обращался к Жюлю Вандеркелкову и его товарищам.
Диктант начался. Три мои красавицы непрестанно перебивали меня нелепыми вопросами и лишними замечаниями. Одни я пропускал мимо ушей, на другие невозмутимо давал краткие ответы.
– Comment dit-on point et virgule en Anglais, mon-sieur?
– Semi-colon, mademoiselle.
– Simi-collong? Ah, comme c’est drôle! (Смешок.)
– J’ai une si mauvaise plume – impossible d’écrire!
– Mais, monsieur – je ne sais pas suivre – vous allez si vite.
– Je n’ai rien compris, moi![42]
Шум в классе нарастал, пока классная дама не подала голос, впервые за весь урок:
– Silence[43], mesdemoiselles!
Но никто и не подумал умолкнуть – напротив, три девицы в первом ряду принялись в голос возмущаться:
– C’est si difficile, l’Anglais!
– Je dèteste la dictèe.
– Quel ennui d’écrire quelque chose que l’on ne comprend pas![44]
Засмеялись и в задних рядах, порядок в классе требовалось срочно восстановить.
– Donnez-moi votre cahier, – резко обратился я к Элали и, не успела она опомниться, потянулся и сам взял тетрадь с ее стола. – Et vous, mademoiselle – donnez moi le vôtre[45], – продолжал я чуть мягче, обращаясь к маленькой бледной дурнушке из другого отделения: я приметил ее, как самую некрасивую, зато самую внимательную в классе. Она поднялась, подошла к моему столу и со строгим, скромным книксеном подала мне тетрадь. Я просмотрел обе работы. Диктант Элали был неряшлив, пестрел кляксами и множеством самых нелепых ошибок, а в тетради Сильвии (так звали некрасивую ученицу) было чисто, количество помарок и орфографических ошибок не превышало допустимого. Я невозмутимо прочел вслух оба диктанта, указывая на ошибки, потом взглянул на Элали.
– C’est honteux! – объявил я, неторопливо разорвал ее диктант на четыре части и вернул их хозяйке. Потом с улыбкой отдал тетрадь Сильвии: – C’est bien – je suis content de vous[46].
На лице Сильвии отразилась тихая радость, а Элали надулась, как разозленный индюк, однако бунт удалось подавить: вместо тщеславного кокетства и бесплодного флирта на передней парте воцарилось хмурое молчание, удобное для меня, и остаток урока меня никто не перебивал.
Из соседнего двора донесся звон колокола, который возвестил об окончании школьных трудов. Одновременно я услышал звон в нашей школе и сразу же за ним – еще в одном учебном заведении, расположенном неподалеку. Порядка не осталось и в помине: все вскочили с мест, я торопливо схватил шляпу, поклонился классной даме и вышел, чтобы меня не захлестнул поток учениц из соседнего класса, помещающегося за раздвижной перегородкой, – я знал, что в нем около сотни учениц, и слышал, что они уже зашумели.
В коридоре на выходе из зала меня встретила мадемуазель Ретер.
– Зайдите на минутку, – распорядилась она и приоткрыла дверь в боковую комнату, откуда вышла, ожидая меня.
Комната служила, по-видимому, столовой, так как в ней помещались буфет и застекленный шкаф со стеклянной и фарфоровой посудой. Мадемуазель Ретер едва успела прикрыть за нами дверь, как в коридор хлынула толпа приходящих учениц, срывающих с вешалок плащи, капоры и корзинки; время от времени классная дама подавала визгливый голос, тщетно пытаясь восстановить хотя бы подобие порядка, – да тщетно: бурлящая толпа не признавала дисциплины, и это в школе, которая славилась на весь Брюссель!
– Итак, вы провели первый урок, – ровным, спокойным тоном начала мадемуазель Ретер, словно не подозревая о хаосе, отделенном от нас единственной стеной. – Вы остались довольны ученицами? Или считаете нужным пожаловаться на их поведение? Доверьтесь мне и ничего не скрывайте.
К счастью, я считал, что сумею справиться с ученицами и без посторонней помощи: золотистая дымка очарования, поначалу затуманивающая мое восприятие, почти развеялась. Не скажу, чтобы разница между пансионом для девиц, нарисованным моим воображением, и тем же пансионом в действительности расстроила меня – скорее просветила и позабавила, потому я и не собирался жаловаться мадемуазель Ретер, а ее предложение довериться выслушал с улыбкой.
– Премного благодарен, мадемуазель, все прошло как по маслу.
Она явно не поверила мне.
– Et les trois demoiselles du premier banc?[47] – уточнила она.
– Ah! tout va au mieux![48] – ответил я, и мадемуазель Ретер прекратила расспросы, но ее глаза, не огромные, сверкающие, жгучие или воспламеняющие, а зоркие, проницательные и практичные, свидетельствовали, что она не поверила мне, а мгновенно промелькнувший в них огонек недвусмысленно говорил: «Хотите промолчать – воля ваша, а я осведомлена и без ваших откровений».
И настроение директрисы почти неуловимо изменилось, лицо уже не было озабоченным, она завела разговор о погоде и о городе, принялась по-соседски расспрашивать о месье и мадам Пеле. Я отвечал на ее незначительные вопросы, она затягивала разговор, а я следил за его многочисленными поворотами, и это продолжалось так долго, слова лились таким бурным потоком, темы менялись так часто, что любой догадался бы: цель моей собеседницы – задержать меня. Ничто в ее словах не указывало на эту цель – в отличие от ее лица: пока губы произносили любезные банальности, внимательный взгляд то и дело устремлялся на мое лицо. Посматривала она не исподтишка и не в упор, и хотя делала это очень осторожно, я, кажется, не пропустил ни одного взгляда. Я сам наблюдал за ней так же заинтересованно, как она за мной, и вскоре понял: мой характер изучают, нащупывают достоинства, слабости и причуды, пробуют то один, то другой прием в надежде отыскать какую-нибудь трещинку, выступ, на котором можно утвердиться маленькой ножкой, а оттуда переставить ее на мою шею, подчинить меня себе. Читатель, не поймите меня превратно: повелевать моим сердцем она не стремилась, в то время она жаждала лишь политической власти. Я официально получил место учителя в ее заведении, и ей хотелось знать, в чем ее преимущество передо мной, каким способом мной можно управлять.