Наслаждаясь этой игрой, я не спешил ее завершить; время от времени я подавал мадемуазель Ретер надежду, делал заведомо беспомощный ход, но едва ее проницательные глаза вспыхивали, едва ей казалось, что я в ловушке, как я, сделав несколько шагов по намеченному ею пути, с удовольствием шел на попятный – демонстрировал здравый смысл и непреклонность так явственно, что надежды мадемуазель Ретер улетучивались.
Наконец служанка пришла доложить, что ужин подан, в итоге дуэль пришлось прекратить; мы расстались, сознавая, что ни один из нас не выиграл ровным счетом ничего: мадемуазель Ретер не дала мне ни единого шанса развить атаку, а я разгадал все ее уловки до единой. Исход боя так и остался неопределенным. Уходя, я протянул мадемуазель Ретер руку, в ответ она подала свою, маленькую, белую – и ледяную! Я намеренно заглянул ей в глаза, вынуждая посмотреть прямо на меня, но ничего не добился, обнаружил, что она по-прежнему сдержанна, уравновешенна и невозмутима, и был разочарован.
«Я становлюсь мудрее, – думал я, возвращаясь к месье Пеле. – Только посмотрите на эту женщину из плоти и крови – разве похожа она на героинь романов и баллад? Начитавшись прозы и поэзии, впору поверить, что женщина – не что иное, как олицетворенные чувства, будь они святыми или порочными, а здесь перед нами удивительный, на редкость благоразумный и достойный экземпляр, чуть ли не полностью состоящий из отвлеченной рассудочности. Сам Талейран не превзошел бы бесстрастностью Зораиду Ретер!» Так я думал в то время и лишь позднее узнал, что внешняя холодность – неизменная спутница страстей, бурлящих в душе.
Глава 11
Разговор с политиком в женском обличье и вправду вышел долгим, поэтому, возвратившись к себе, я обнаружил, что ужин уже давно начался. Правила школы запрещали опаздывать к столу, и если бы их нарушил кто-нибудь из учителей-фламандцев, явившись, когда суп уже убрали со стола и приступили к основному блюду, месье Пеле наверняка встретил бы виновника громогласным упреком и лишил в наказание супа и рыбы, но, увидев меня, этот учтивый, хоть и пристрастный джентльмен лишь покачал головой, а когда я занял свое место, развернул салфетку и прочитал вполголоса свою молитву; месье Пеле послал служанку в кухню за тарелкой «purée aux carottes»[49] для меня, ибо день был постный, а заодно велел не уносить следующее блюдо, копченую рыбу, не оставив мне причитающуюся порцию.
Обед закончился, мальчишки убежали играть, и учителя Кин и Вандам, разумеется, последовали за ними. Несчастные! Не будь они такими флегматичными, такими бездушными и безразличными ко всему, что есть на небе и на земле, я посочувствовал бы им, обязанным неотступно следовать за озорными мальчишками; себя я презирал, даже когда после обеда уходил к себе в комнату, чтобы обрести там если не развлечения, то по крайней мере свободу, но тем вечером, как случалось и прежде, я еще острее ощутил свое привилегированное положение.
– En bien, mauvais sujet! – воскликнул месье Пеле, едва я собрался уйти. – Où allez-vous? Venez la salle-a-manger, que je vous gronde un peu[50].
– Прошу прощения, месье, – произнес я, следуя за ним, – я опоздал не по своей вине.
– Вот об этом я и хотел узнать, – подхватил месье Пеле, пропуская меня в уютную гостиную, где приветливо пылали дрова в камине, так как печь уже унесли на лето.
Месье Пеле позвонил, велел служанке приготовить кофе на двоих, и мы почти с английским комфортом устроились перед камином, у круглого столика, на котором поместились кофейник, сахарница и две большие белые фарфоровые чашки. Пока месье Пеле неспешно выбирал в ящике сигару, я вновь вспомнил о двух отверженных, осипшие голоса которых, увещевающие подопечных, как раз доносились со двора.
– C’est une grande responsabilité, que la surveillance[51], – словно невзначай заметил я.
– Plaît-il?[52] – отозвался месье Пеле.
Я объяснил, что труд месье Вандама и месье Кина представляется мне крайне утомительным.
– Des bêtes de somme, des bêtes de somme, – пренебрежительно отмахнулся директор.
Я предложил ему кофе.
– Servez-vous, mon garçon[53], – мягко произнес он, дождавшись, когда я положу два огромных комка континентального сахара в его чашку. – А заодно расскажите, что вас задержало у мадемуазель Ретер. Мне известно, что уроки в нее в пансионе заканчиваются, как и в моем, в четыре, а вы вернулись в шестом часу.
– Мадемуазель пожелала поговорить со мной, месье.
– Вот как? Можно узнать о чем?
– Мадемуазель, в сущности, говорила ни о чем, месье.
– Изобретательно! Неужели этот разговор она завела в классе, в присутствии учениц?
– Нет. Как и вы, месье, она пригласила меня к себе в гостиную.
– А старая дуэнья, мадам Ретер, с которой сплетничает моя матушка, присутствовала при этом?
– Нет, месье. Мне выпала честь остаться с мадемуазель наедине.
– C’est joli – cela, – произнес месье Пеле и улыбнулся, глядя в огонь.
– Honi soit qui mal y pense, – негромко, но многозначительно откликнулся я.
– Je connais un peu ma petite voisine – voyez-vous[54].
– В таком случае вы наверняка поможете мне понять, зачем мадемуазель заставила меня битый час сидеть на диване и слушать, как она многословно и неутомимо распространяется о пустяках.
– Она изучала вас.
– И мне так показалось, месье.
– Она узнала, в чем ваша слабость?
– А в чем она состоит?
– В сентиментальности, в чем же еще. Любой женщине достаточно вонзить копье поглубже, чтобы обнаружить в вашей груди неиссякающий источник сентиментальности, Кримсуорт.
Мне показалось, что сердце мое облилось кровью, прежде чем вспыхнули щеки.
– Это под силу далеко не всем женщинам, месье.
– А мадемуазель Ретер? Говорите не таясь, mon fils; elle est encore jeune, plus âgée que toi peut-étre, mais juste assez pour unir la tendresse d’une petite maman а l’amour d’une épouse dévouée; n’est-ce pas que cela t’iràit supêrieu-rement?[55]
– Месье, я предпочел бы видеть свою жену женой, а не заменой моей матери.
– Стало быть, для вас она старовата?
– Если бы речь шла только о возрасте, он ни в коем случае не стал бы помехой.
– Чем же она вам не угодила, Уильям? Ведь она мила, не так ли?
– Очень. Ее волосами и цветом лица я могу лишь восхищаться, а сложена она на редкость грациозно для бельгийки.
– Браво! А ее лицо? Его черты? Как они вам?
– Резковаты, особенно рот.
– Ах да! Рот. – Месье Пеле подавил усмешку. – Ее рот – признак твердости характера, зато улыбка прелестна, вы не находите?
– Ей недостает искренности.
– Верно, но виной тому брови – вы заметили, какие у нее брови?
Я ответил отрицательно.
– Значит, не обращали внимание, как она опускает глаза?
– Нет.
– А стоило бы. Понаблюдайте за ней, когда она вяжет или занята другой женской работой и сидит – олицетворение покоя, невозмутимая, занятая своими спицами и шелком, а между тем вокруг ведут разговоры, в которых неизбежно выказывают особенности характера или затрагивают насущные интересы, но она не принимает в них участия; единственная забота ее смиренного женственного ума – ее вязанье; ее лицо – как маска: ни одобрительной улыбки, ни укоризненной гримасы; маленькие ручки прилежно выполняют немудреную работу; ей бы только закончить кошелек или греческую шапочку – и довольно с нее. Если к ней приблизится джентльмен, она лишь погрузится глубже в свою безмятежность, на ее лице отразятся кротость и скромность, окутывая, как дымкой, ее привычное выражение. Взгляните в этот момент на ее брови, et dîtes-moi s’il n’y a pas du chat dans l’un et du renard dans l’autre[56].
– Непременно присмотрюсь, как только представится возможность, – пообещал я.
– А потом, – продолжал месье Пеле, – веки дрогнут, светлые ресницы приподнимутся, голубые глаза метнут краткий, испытующий, внимательный взгляд и снова спрячутся.
Мы обменялись улыбками, помолчали несколько минут, потом я спросил:
– Как думаете, она когда-нибудь выйдет замуж?
– Замуж? А как же иначе? Конечно, она решительно настроена выйти замуж, как только представится достойная партия, и кому, как не ей, знать, какое впечатление она способна производить? Кому по душе больше, чем ей, втихомолку прибирать добычу к рукам? Вряд ли я ошибусь, предположив, что в вашем сердце, Кримсуорт, уже остались следы ее вкрадчивых шагов.
– Ее следы? Ну уж нет! Мое сердце не половица, чтобы по нему расхаживать.
– Нежные прикосновения patte de velours[57] ему не навредят.
– Никаких patte de velours я покамест не заметил: со мной она чопорна и сдержанна.
– Это лишь начало, дабы уважение стало фундаментом, симпатия – первым этажом, любовь – надстройкой; мадемуазель Ретер сведуща в архитектуре.
– А заинтересованность, месье Пеле? Как же она? Неужели мадемуазель Ретер не принимает ее во внимание?
– Принимает, вне всякого сомнения: подобно цементу, заинтересованность скрепит между собой камни. Но довольно о директрисе: поговорим об ученицах. N’y a-t-il pas de belles études parmi ces jeunes têtes?[58]
– Достойных внимания? Есть любопытные – по крайней мере так мне показалось, но вряд ли можно судить о них по первому впечатлению.
– А-а, скрытничаете!.. Но скажите, неужели этот цветник ничуть не смутил вас?
– Поначалу мне было не по себе, но я взял себя в руки и провел урок как ни в чем не бывало.