На протяжении почти всей этой тирады я держал руку на засове входной двери, теперь же отпер ее.
– Au revoir, mademoiselle, – попрощался я и сбежал, заметив, что красноречие директрисы еще не иссякло.
Она смотрела мне вслед и явно была бы не прочь удерживать меня как можно дольше. Ко мне она переменилась с тех пор, как я начал проявлять к ней жесткость и равнодушие: она чуть ли не заискивала передо мной, постоянно искала моего одобрения, досаждала бесчисленными знаками внимания. Подобострастие порождает деспотизм. Вместо того чтобы смягчить мое сердце, это рабское поклонение лишь тешило в нем взыскательность и строгость. Я превращался в каменного истукана, когда директриса кружила вокруг меня, ее лесть вызывала у меня презрение, увещевания усиливали мою сдержанность. Временами я гадал, ради чего она тратит на меня столько сил, если более выгодный Пеле уже попал в ее сети и ей известно, что я раскрыл ее тайну, ибо я не преминул открыто заявить об этом. Дело в том, что ей было свойственно сомневаться в существовании таких достоинств, как скромность, привязанность, бескорыстие, недооценивать их, считать слабыми местами и недостатками характера и соответственно ценить гордыню, жесткость, непреклонность как признаки силы. Она была способна растоптать смирение и преклониться перед надменностью, презрительно отнестись к чуткости и неустанно увиваться вокруг того, кто продемонстрирует черствость. К доброжелательности, преданности, воодушевлению она относилась неприязненно, предпочитая им лицемерие и своекорыстие, которые превозносила как подлинную мудрость, к нравственному и физическому упадку, умственным и телесным изъянам она была снисходительна – они прекрасно оттеняли ее собственные достоинства. Насилию, несправедливости, тирании уступала – они естественным образом повелевали ею, она не питала склонности ненавидеть их и не проявляла стремления им сопротивляться; негодования они в ней не пробуждали. В результате лживые и эгоистичные считали ее мудрой, испорченные и пошлые – милосердной, наглые и нечестные – дружелюбной, а честные и великодушные поначалу верили ей и принимали за свою, но вскоре позолота притворства облетала, под ней проступало истинное лицо, и тогда ее отвергали за фальшь.
Глава 16
Следующие две недели я часто наблюдал за Френсис Эванс Анри и успел составить более определенное мнение о ней. Я заметил в ее характере по меньшей мере два поразительно развитых качества, а именно упорство и чувство долга, и убедился, что она умеет прилежно учиться, не считаясь с трудностями.
Поначалу я предлагал ей такую же помощь, в которой, как уже убедился, неизменно нуждались другие, развязывал для нее каждый запутанный узел, но вскоре выяснил, что моя новая ученица считает ее унизительной и отвергает с горделивым нетерпением. После этого я принялся задавать ей большие уроки и предоставлять возможность в одиночку сражаться с трудностями, которые в них могли встретиться. Она взялась за дело со всей серьезностью и рвением, быстро справилась с одним заданием и сразу же потребовала следующее.
Довольно об упорстве, а что касается чувства долга, то его проявление было таким: она любила учиться, но не учить; ее собственные успехи в учебе зависели только от нее, и я видел, что на себя она может с уверенностью положиться; ее учительские успехи в значительной мере зависели от воли других людей, и мучительнее всего ей было вступать в противоречие с этой чужой и чуждой волей, сознавать необходимость подчинять ее своей, так как во всем, что касалось влияния на окружающих, она руководствовалась множеством строгих принципов. Ее воля была неумолимо строга, когда дело касалось только ее самой, она в любой момент обуздывала этой строгостью всякую свою наклонность, если та шла вразрез с ее убеждениями, но когда требовалось бороться с наклонностями, привычками, недостатками других людей, особенно детей, глухих к доводам рассудка и чаще всего равнодушных к силе убеждения, ее воля порой отказывалась действовать, и тогда заупрямившуюся волю побуждало к действиям чувство долга. Последствием нередко становилась напрасная трата сил; Френсис трудилась вместе с ученицами, а иногда и вместо них, как каторжная, но едва ли ее старания вознаграждались послушанием со стороны учениц: они видели, что имеют власть над Френсис, понимали, что, сопротивляясь тягостным для нее попыткам уговорить, убедить, обуздать и вынуждая ее действовать силой, причиняют ей невыносимые страдания. Люди, а дети особенно, редко отказывают себе в удовольствии проявить власть, если им кажется, что они ею обладают, даже если эта власть заключается только в способности делать других несчастными; ученик, восприятие которого отличается меньшей остротой, чем у наставника, с нервами обычно покрепче и большими физическими силами имеет огромное преимущество перед наставником и, как правило, неутомимо этим пользуется, потому что очень юные, здоровые и беспечные не умеют ни сочувствовать, ни щадить. Боюсь, Френсис немало выстрадала, ее словно угнетало непосильное бремя; как я уже говорил, при пансионе она не жила, поэтому мне неизвестно, оставалась ли в домашней обстановке она такой же озабоченной, неулыбчивой, печальной и сдержанной, как под крышей заведения мадемуазель Ретер.
Однажды темой задания на составление развернутых описаний я избрал всем известную легенду о том, как король Альфред Великий, скрываясь в хижине бедного пастуха, следил, чтобы не подгорели лепешки. У большинства учениц эта история вышла предельно краткой, словно они упражнялись в лаконичности, почти все изложили сюжет совершенно невразумительно, только в работах Сильвии и Леони Ледрю ощущались смысл и связность. Элали прибегла к уловке: чтобы не перетрудиться и в то же время не наделать ошибок, она где-то разыскала сокращенную историю Англии и списала легенду из нее. На полях ее работы я написал: «Глупость и мошенничество», – а затем разорвал ее.
Последними в стопке работ, занимавших одну страницу, оказались несколько скрепленных вместе, сплошь исписанных листов. Я сразу узнал почерк и даже без подписи «Френсис Эванс Анри» понял бы, кто автор этого сочинения.
Ученические работы я обычно проверял ночью в своей комнате, и если раньше это времяпрепровождение меня изнуряло, то теперь я, как ни странно, ощутил прилив любопытства, оправил свечу и принялся внимательно изучать рукопись несчастной наставницы.
«Наконец-то станет ясно, кто она на самом деле, – думал я. – Можно будет составить представление о том, каковы ее натура и способности; безупречного владения чужим языком я от нее не жду, но образ ее мышления неизбежно проявится в работе».
Сначала я прочел описание хижины крестьянина-сакса в чаще огромного зимнего леса; далее говорилось о том, что был декабрьский вечер, шел снег, пастух предрекал, что скоро начнется сильная метель, и потому позвал жену помочь ему собрать стадо, пасущееся на берегу Тона, и предупредил, что они вернутся поздно. Доброй женщине хочется допечь лепешки к ужину, но, признавая, что спасти стадо гораздо важнее, она кутается в овчину, а следить за лепешками до ее возвращения поручает попросившемуся на ночлег путнику, отдыхающему на ворохе камыша возле очага.
«Только смотри, юноша, – продолжает она, – сразу запри дверь за нами и никому не открывай, пока мы не вернемся; услышишь шум – замри и не выглядывай. Близится ночь, лес безлюден и дик; после заката в нем часто слышатся странные звуки, волки охотятся неподалеку в чаще, округа кишит датчанами; всякое рассказывают: мол, услышишь детский плач, сжалишься, дверь откроешь, а в дом возьми да и ворвись огромный черный бык или пес-призрак; или еще того страшнее – будто крылья захлопают под окном и влетит в дом ворон или белый голубь, да и усядется у очага: такой гость – верный знак, что дому грозит беда; так ты послушай моего совета, не открывай никому».
Тут муж окликает ее, оба уходят. Путник остается один, некоторое время прислушивается к приглушенному вою метели и далекому шуму разлившейся от талого снега реки, потом говорит:
«Я надолго запомню этот сочельник! Сижу один на жестком ложе из камыша, под соломенной крышей хибары пастуха; я унаследовал королевство, но вынужден просить приюта у смерда; у меня отняли трон, мою корону носит самозванец, я потерял друзей, после поражения на холмах Уэльса мои войска рассеялись, лихие разбойники разоряют мою страну, мои подданные пали ниц, придавленные пятой безжалостных датчан. Рок, твоими стараниями худшее уже свершилось, и теперь ты стоишь передо мной с затупившимся клинком в руке. Да, я вижу, как ты смотришь на меня, и требую ответа: почему я еще жив, почему жива моя надежда? Я не верю, что ты всемогущ, языческий демон, и не признаю твою власть. Мой Бог, сын которого в такую же ночь принял страдания, истекая кровью ради человека, сдерживает твою руку, ты не нанесешь ни единого удара без его позволения. Мой Бог безгрешен, вечен и всемудр, на него я уповаю, и хотя тобой я обобран и сокрушен, хотя я наг, всеми покинут и беспомощен, я не отчаиваюсь, не мог и не должен был отчаиваться, даже если бы с копья Гутрума[76] стекала моя кровь. Я наблюдаю, тружусь, надеюсь и молюсь; когда придет время, Иегова поможет мне».
На этом закончу цитату: в таком стиле была выдержана вся работа. В ней попадались орфографические ошибки, иностранные обороты, изъяны в построении фраз, встречались ошибки в использовании неправильных глаголов; предложения повсюду, как в приведенном примере, были построены простовато, и в целом стилю недоставало огранки и благородства, но тем не менее ничего подобного за все время работы с учениками я еще не встречал. Воображение мадемуазель Анри создало лесную хижину, двух крестьян, утратившего корону короля; она представила себе, как выглядит зимний лес, припомнила древние легенды саксов о призраках, воздала должное мужеству Альфреда в трудную минуту, отметила, что он был воспитан в лоне христианской церкви, и показала, с какой непоколебимой верой в те давние времена он полагался на Иегову, защитника от языческого Рока. Все это ученица проделала по своему почину: предлагая тему, я ни словом не обмолвился о том, каким должно быть по форме сочинение.