«Обязательно найду или подстрою возможность поговорить с ней, – решил я, сворачивая сочинение в трубку. – И узнаю, что в ней английского, кроме имени Френсис Эванс. С языком она знакома давно, это очевидно, между тем она заверила меня, что не бывала в Англии, не брала уроков английского и не общалась с английскими семьями».
На следующем уроке я отозвался о других работах, по своему обыкновению, скупясь на похвалу и упреки, так как строгое порицание не достигало цели, а дифирамбов мало кто заслуживал. О сочинении мадемуазель Анри я даже не обмолвился, но, надев очки, пытался по ее лицу понять, какие чувства вызвало мое упущение. Мне хотелось определить, сознает ли она сама, на что способна. «Если она считала, что поступила умно, написав это сочинение, то теперь наверняка выглядит обиженной», – рассуждал я. Ее лицо, как всегда, было серьезным, даже почти мрачным; взгляд, как обычно, устремлен в открытую тетрадь, однако ее поза показалась мне выжидательной, и когда я коротко разобрал последнюю работу, отложил ее и, потирая руки, велел открыть учебники, настроение и выражение лица наставницы едва заметно изменились, как будто в ней не осталось даже тени и без того слабого, хоть и приятного волнения: она ждала обсуждения темы, представляющей для нее некий интерес, но так и не дождалась, надежда сжалась, померкла и угасла, однако внимание тут же восполнило пустоту и оживило приунывшее было лицо; тем не менее на протяжении всего урока я скорее чувствовал, чем видел, что надежду отняли у нее, и если она не выдает огорчения, то лишь благодаря стараниям.
В четыре часа, когда прозвучал колокол и в классе мгновенно поднялась суета, я, вместо того чтобы взять шляпу и спуститься с возвышения, некоторое время не покидал своего места. Френсис убирала книги в корзинку, застегивала ее, а когда, подняв голову, она натолкнулась на мой взгляд, то почтительно поклонилась, словно желая всего доброго, и повернулась, чтобы уйти.
– Подойдите, – велел я, поманив ее пальцем.
Она остановилась в нерешительности – возможно, потому, что в шуме не расслышала меня; я поманил ее вновь, она приблизилась и с застенчивым видом остановилась на расстоянии полуярда от моего возвышения, по-прежнему сомневаясь в том, что верно поняла меня.
– Ближе! – решительно потребовал я. Только так и нужно обращаться к робким, конфузливым натурам, и я жестом указал ей, что она должна встать между моим столом и окном, отгородившись таким образом от учениц второго отделения и вместе с тем зная, что никто не подступит к ней сзади, чтобы подслушать. – Садитесь. – Я поставил рядом с ней табурет.
Мои поступки выглядели странно, но это меня не беспокоило. Френсис тоже заметила их странность, но в отличие от меня была весьма обеспокоена, судя по волнению и трепету.
Я вынул из кармана свернутую работу.
– Полагаю, она ваша? – обратился я к Френсис по-английски, точно зная, что она понимает этот язык.
– Да, – коротко и внятно ответила она, а когда я развернул сочинение и разложил на столе, придерживая одной рукой и держа карандаш в другой, Френсис вдруг словно ожила, как будто сквозь тучу ее вечной подавленности прорвался солнечный луч.
– В этой работе множество изъянов, – заговорил я. – Понадобится несколько лет старательного изучения английского языка, прежде чем вы сможете совершенно правильно писать на нем. Смотрите, я укажу вам самые грубые ошибки.
И я принялся тщательно разбирать работу, уделяя внимание каждому недочету, объясняя, почему считаю их таковыми, рассказывая, как пишется слово или строится фраза. Отрезвляющая критика не лишила Френсис спокойствия.
Я продолжал:
– Что же касается сути и объема вашей работы, мадемуазель Анри, она удивила меня, я с удовольствием изучил ее, обнаружив явный вкус и воображение. Это не самые яркие достоинства человеческого разума, тем не менее вы ими обладаете – вероятно, не в превосходной степени, но значительно превосходящей ту, которой может похвалиться большинство. Поэтому не робейте, развивайте в себе способности, дарованные Богом и природой, и не бойтесь в тяжкую минуту страданий и под гнетом несправедливости утешаться сознанием того, насколько эти способности развиты и редки.
«Развиты и редки, – повторил я мысленно, – да, сказано верно». Подняв взгляд, я увидел, что солнце рассеяло заслоняющую его тучу, Френсис преобразилась, в ее глазах засияла улыбка – почти торжествующая, которая словно говорила: «Я рада, что вам удалось так много узнать обо мне, но подбирать слова настолько тщательно вовсе незачем. Думаете, я загадка для самой себя? Я во всех подробностях с детства знаю то, о чем вы только что рассказали вкратце».
Все это прозвучало так отчетливо, как только могут сказать честные блестящие глаза, но блеск этих глаз, сияние лица тут же угасли; прекрасно зная свои способности, она сознавала и досадные недостатки, и воспоминания о них, забытые на долю секунды, теперь нахлынули с внезапной силой, сразу подавив излишне яркие проявления, связанные у Френсис с осознанием своей силы. Эта перемена чувств была настолько стремительной, что я не успел умерить ее триумф упреком: прежде чем я нахмурился, Френсис уже посерьезнела, ее лицо стало почти скорбным.
– Благодарю вас, сэр, – произнесла она и встала. Признательность чувствовалась и в ее голосе, и во взгляде, которым он сопровождался.
Беседу и впрямь пора было заканчивать. Оглядевшись, я обнаружил, что приходящие ученицы уже разошлись, а пансионерки столпились неподалеку от моего стола и глазеют на нас, разинув рты; три классные дамы перешептывались в углу, а сбоку от меня, чуть ли не под локтем, устроилась на низком стуле директриса, невозмутимо подравнивающая кисточки готового кошелька.
Глава 17
Дерзко использованная мной возможность побеседовать с мадемуазель Анри оправдала себя, однако не вполне: я намеревался выяснить, откуда у нее два английских имени – Френсис и Эванс в сочетании с французской фамилией и, кроме того, как она приобрела такой отличный выговор. Но забыл и о том, и о другом, точнее, наш разговор получился столь кратким, что мне не хватило времени на расспросы; мало того, я лишь отчасти проверил, как она говорит по-английски, добившись от нее на этом языке лишь двух фраз – «да» и «благодарю вас, сэр».
«Ничего, – думал я. – В другой раз завершу то, что начал сегодня».
И я сдержал это обещание, данное самому себе.
При таком количестве учениц переброситься даже несколькими словами с одной из них непросто, но, как гласит давняя поговорка, было бы желание, найдется и возможность, и я вновь и вновь умудрялся находить возможность поговорить с мадемуазель Анри, хотя каждая такая попытка вызывала у остальных завистливые взгляды и злобный шепот.
– Тетрадь мне! – так я обычно начинал наши краткие диалоги, как правило, в конце урока; жестом приказав мадемуазель Анри подняться, я занимал ее место, предоставив ей право почтительно стоять рядом, ибо считал мудрым и правильным в данном случае требовать строгого соблюдения этикета, принятого в общении наставника и ученика, в значительной мере потому, что я заметил: чем строже и авторитетнее веду себя я, тем более покладистой и выдержанной становится она – безусловно, странное противоречие результатам, обычным в таких случаях; тем не менее так и обстояло дело. – Карандаш, – потребовал я и протянул руку, не глядя на мадемуазель Анри. (Сейчас я вкратце расскажу о первом из наших разговоров.) Она подала мне карандаш, и я, подчеркивая грамматические ошибки в ее упражнении, осведомился: – Вы ведь родом не из Бельгии?
– Да.
– И не из Франции?
– Да.
– Где же вы родились?
– В Женеве.
– Полагаю, вы не считаете имена «Френсис» и «Эванс» швейцарскими?
– Нет, сэр, они английские.
– Вот именно. У женевцев есть обычай давать детям английские имена?
– Non, monsieur, mais…
– По-английски, будьте любезны.
– Mais…
– По-английски.
– Но… (медленно и смущенно) мои родители не два женевца…
– Лучше сказать «оба», мадемуазель.
– Не оба родом из Швейцарии: моя мать была англичанкой.
– А-а! Из английского рода?
– Да, все ее предки были англичанами.
– А ваш отец?
– Он был швейцарцем.
– И все? Чем он занимался?
– Был духовным лицом… пастором приходской церкви.
– Если ваша мать англичанка, почему же вы не говорите по-английски свободно?
– Maman est morte, il y a dix ans[77].
– И в память о ней вы решили забыть ее родной язык? Сделайте одолжение, на время нашего разговора выбросьте из головы французский и говорите только по-английски.
– C’est si difficile, monsieur, quand on n’en a plus l’habitude[78].
– Но раньше, полагаю, у вас была эта habitude? Отвечайте на языке вашей матери.
– Да, сэр, в детстве я говорила по-английски чаще, чем по-французски.
– Почему же теперь не говорите?
– Потому что у меня нет друзей-англичан.
– Вы ведь живете с отцом?
– Отец умер.
– У вас есть братья и сестры?
– Никого.
– Вы живете одна?
– Нет, у меня есть тетя, ma tante Julienne.
– Сестра вашего отца?
– Justement, monsieur.
– Разве это по-английски?
– Нет, но я забыла…
– И будь вы ребенком, мадемуазель, я непременно наказал бы вас за это, но в вашем возрасте – вам ведь двадцать два или двадцать три?
– Pas encore, monsieur, – en un mois j’aurai dix-neuf ans[79].
– Девятнадцать – возраст, по достижении которого тяга к самосовершенствованию должна быть достаточно сильна, чтобы наставник не напоминал вам дважды о том, что надо практиковаться в английском всякий раз, как только представится случай.
На эту здравую речь мне не ответили, а когда я поднял голову, то увидел, что моя ученица улыбается самой себе многозначительно, но невесело, словно желая сказать: «Он сам не понимает, что говорит», и смысл этой улыбки был настолько ясным, что я решил разобраться в вопросе, на мою неосведомленность в котором она безмолвно указывала.