– Так вы намерены совершенствоваться?
– Разумеется.
– Чем вы это докажете, мадемуазель?
Этот странный, слишком прямо заданный вопрос вызвал вторую улыбку.
– Ну как же, месье, неужели я небрежна и невнимательна? Я старательно выполняю задания…
– Это под силу и ребенку! И больше ничего?
– Что еще я могу?
– Немногое, конечно, но вы же, насколько я понимаю, не только ученица, но и наставница?
– Да.
– Вы учите чинить кружева?
– Да.
– Нудное, отупляющее занятие! Оно вам нравится?
– Нет… слишком однообразное.
– Почему же вы не бросите его? Почему не возьметесь за преподавание истории, географии, грамматики, даже арифметики?
– Вы считаете, что я сама так хорошо знаю эти предметы?
– К вашему возрасту их полагается знать.
– Но я никогда не училась в школе, месье.
– Вот как? Что же ваши друзья, ваша тетушка? Если это ее вина, то она весьма велика.
– Нет, месье, тетя хорошая, ее не в чем винить, она делает что может: приючивает и выкармливает меня (я передаю слова мадемуазель Анри дословно, именно так, как она перевела их с французского). Она небогата, у нее всего тысяча двести франков годовой ренты, отправить меня учиться ей было не по карману.
«Пожалуй», – мысленно согласился я, услышав это, но вслух продолжал тем же безапелляционным тоном:
– Плачевно, что вас воспитали, не дав никакого представления о самых обычных областях знания; будь вы сведущи в истории и грамматике, вам не пришлось бы канителиться с кружевом, и вы мало-помалу сумели бы возвыситься.
– Так я и намерена поступить.
– Как? Располагая лишь познаниями в английском? Этого мало, никакой респектабельной семье не нужна гувернантка, запас знаний которой – знакомство с единственным иностранным языком.
– Месье, у меня есть и другие знания.
– Да, конечно, вы умеете обращаться с цветной шерстью, вышивать воротнички и платочки, только от этого вам будет мало проку.
Мадемуазель Анри хотела что-то возразить, но спохватилась, видно, считая свое участие в этом разговоре достаточным, и промолчала.
– Отвечайте! – нетерпеливо велел я. – Не выношу показного согласия там, где на самом деле его и в помине нет, а вас так и тянет возразить.
– Месье, я брала много уроков грамматики, истории, географии и арифметики и прошла полный курс каждого из этих предметов.
– Браво! Но каким же образом, если тетушка не могла позволить себе оплачивать вашу учебу?
– Благодаря починке кружев – тому самому занятию, которое вы так презираете.
– В самом деле? А теперь, мадемуазель, ради практики объясните мне по-английски, как эти средства дали подобный результат.
– Месье, вскоре после приезда в Брюссель я уговорила тетушку научить меня чинить кружево: я знала, что этому métier, ремеслу, легко научиться – стало быть, вскоре я смогу хоть что-то зарабатывать. Я научилась за несколько дней и быстро нашла работу, ведь у всех брюссельских дам есть старинные, очень ценные кружева, которые приходится чинить после каждой стирки. Зарабатывая понемногу, я отдавала эти деньги за уроки, о которых уже говорила, часть денег тратила на книги, в основном английские; вскоре я смогу хорошо говорить и писать по-английски, тогда попытаюсь подыскать место гувернантки или школьной учительницы, но это будет непросто: те, кто знает, что я чинила кружева, будут презирать меня, как презирают здешние ученицы. Pourtant j’ai mon projet[80], – добавила она, понизив голос.
– Какой?
– Уехать в Англию и там преподавать французский.
Она произнесла это с жаром, а слово «Англия» прозвучало так, как, вероятно, звучало «Ханаан» из уст израильтян во времена Моисея.
– Вы хотите увидеть Англию?
– Да, такова моя цель.
В этот момент голос директрисы прервал нас:
– Mademoiselle Henri, je crois qu’il va pleuvoir; vous feriez bien, ma bonne amie, de retourner chez vous tout de suite[81].
Молча, не поблагодарив директрису за столь услужливое предупреждение, мадемуазель Анри собрала книги, почтительно кивнула мне, попыталась кивнуть и своей начальнице, но тщетно – голова словно отказалась склоняться, повинуясь ей, – и ушла.
Достаточно обладать хотя бы толикой упорства или желания, чтобы мелкие препятствия не обескураживали, а подстрекали к действию. Мадемуазель Ретер могла бы и не брать на себя труд, предупреждая о непогоде (кстати, ее предсказание не сбылось: в тот вечер дождя не было).
К завершению следующего урока я вновь оказался перед партой мадемуазель Анри и начал с вопроса:
– Что вам известно об Англии, мадемуазель? Почему вы хотите уехать туда?
К тому времени она уже привыкла к рассчитанной резкости моих манер, потому не удивлялась, не теряла самообладания и ответила лишь с той степенью нерешительности, которая неизбежно возникала у нее при переводе своих мыслей с французского на английский без подготовки.
– Я слышала и читала, что Англия несравненна; я мало что знаю о ней, но хотела бы отправиться туда, чтобы составить четкие и определенные представления.
– Хм! И по-вашему, вы увидите Англию, если отправитесь туда учительствовать? Странный способ получить четкие и определенные представления о стране. Из всей Великобритании вы увидите только школьные классы и, самое большее, один-два частных дома.
– Зато это будут английская школа и английские дома.
– Безусловно, и что же? Какова ценность наблюдений, если охват их настолько мал?
– Но разве нельзя учиться на примерах? Зачастую échantillon… то есть образчик… помогает понять, что представляет собой целое; и потом, величина охвата – понятие относительное, ведь так? Возможно, моя жизнь кажется вам ограниченной, жизнью такого… маленького подземного зверька, une taupe – comment dit-on[82]?
– Крот.
– Да, а между тем существование крота под землей кажется ограниченным даже мне самой.
– И что же, мадемуазель? Продолжайте.
– Mais, monsieur, vous me comprenez[83].
– Отнюдь, так что будьте добры объясниться.
– Что же тут объяснять, месье? В Швейцарии я мало чем занималась, мало что учила и видела тоже мало; моя жизнь проходила в одном кругу, изо дня в день я ходила одним и тем же путем и не могла сойти с него; если бы я не уехала оттуда, то так продолжалось бы до моей смерти, мой круг не увеличился бы, потому что я бедна, ничего толком не умею и не знаю; когда этот круг мне надоел, я уговорила тетушку поселиться в Брюсселе. Здесь мой круг не стал шире, потому что я не разбогатела и не возвысилась, я ходила по все такой же узкой тропке, но уже в другом месте, и это место снова станет другим, если я переберусь в Англию. Мне известно кое-что о жизни женевских буржуа, теперь я постепенно узнаю брюссельских, а когда буду жить в Лондоне, узнаю что-нибудь и о буржуа этого города. Вы уловили смысл в моих словах, месье, или они все еще туманны?
– Уловил, уловил, а теперь поговорим о другом: вы намерены всю жизнь заниматься преподаванием, между тем как учитель вы никуда не годитесь, ученицы не слушаются вас.
Краска мучительного стыда стала результатом этого резкого замечания; мадемуазель Анри склонила голову, но тут же подняла ее и ответила:
– Да, месье, у меня мало учительского опыта, но этот недостаток устраняется практикой; и потом, работать мне непросто – здесь я преподаю лишь рукоделие, что не дает мне ни власти, ни чувства превосходства, ведь это умение ценится низко; в этом доме у меня нет сторонников, я одинока; и вдобавок я еретичка, потому не пользуюсь никаким влиянием.
– А в Англии будете иностранкой, что не прибавит вам влияния, а окружающих оттолкнет; ваши связи в Англии будут такими же малочисленными, а положение таким же незначительным, как здесь.
– Однако я чему-нибудь да научусь; а в остальном таких, как я, трудности ждут повсюду; но уж если сражаться и терпеть поражение, то я предпочла бы подчиниться не фламандской вульгарности, а английской гордыне; и потом, месье…
Она умолкла, но не потому, что не смогла подобрать слова, а скорее прислушавшись к голосу рассудка: «Ты сказала достаточно».
– Договаривайте, – поторопил я.
– И потом, месье, мне давно хотелось вновь поселиться среди протестантов; они честнее католиков; католичество – здание, стены которого изъедены, под полом пустота, потолок фальшив, в каждой комнате есть глаза и уши, а каков дом, таковы и обитатели – они лживы и ненадежны, не видят в обмане ничего предосудительного и называют вежливостью признания в дружбе тем, кого они ненавидят.
– Все до единого? – уточнил я. – Или вы имеете в виду своих учениц, малых детей, неопытных и беспечных, еще не различающих, что хорошо и что плохо?
– Напротив, месье, дети наиболее искренни, они еще не успели научиться двуличию; они лгут, но так бесхитростно, что их нетрудно разоблачить; взрослые же фальшивы насквозь – они обманывают чужих, обманывают друг друга…
Ее прервала вошедшая горничная:
– Mademoiselle Henri, mademoiselle Reuter vous prie de vouloir bien conduire la petite de Dorlodot chez elle, elle vous attend dans le cabinet de Rosalie la portière – c’est que sa bonne n’est pas venue la chercher – voyez-vous.
– Eh bien! Est-ce que je suis sa bonne – moi?[84] – осведомилась мадемуазель Анри, а затем с той же горькой, ироничной улыбкой, которую я и раньше видел на ее губах, поспешно встала и вышла.
Глава 18
Изучение языка своей матери явно доставляло удовольствие и приносило пользу молодой англо-швейцарке. Обучая ее, я, разумеется, не ограничивался обычным школьным курсом: к английскому языку я обращался как к средству изучения литературы. Я задал ей курс чтения; у нее имелась небольшая библиотечка английской классики, отчасти оставленная ей матерью, отчасти приобретенная самостоятельно на заработанные средства. Я дал ей почитать несколько более современных произведений, на которые она набросилась с жадностью, а после прочтения представила мне в письменном виде содержание каждого. С не меньшим удовольствием она писала и сочинения. Это занятие было для нее как воздух, и она вскоре добилась таких успехов, что я был вынужден признать: те ее качества, которые я именовал вкусом и воображением, следовало определить как чувство языка и способность к творчеству. Высказав эту мысль, как обычно, сухо и сжато, я ждал сияющей улыбки ликования, какую однажды уже вызвал единственным словом похвалы, а Френсис покраснела. Если она и улыбнулась, то почти незаметно, робко, не посмотрев на меня торжествующим взглядом, а уставившись на мою руку – в этот момент я записывал карандашом указания на полях ее учебника.