Я невольно ахнул и после паузы спросил:
– En ètes-vous bien sùre, Sylvie?
– Oui, oui, monsieur, mademoiselle la directrice nous l’s dit elle-même il y a deux ou trois jours[86].
Продолжить расспросы не удалось: ни время, ни место, ни обстоятельства этому не способствовали. Я не смог ни выразить свое отношение к сказанному, ни потребовать подробностей. Вопрос о том, был отъезд наставницы добровольным или нет, уже вертелся у меня на языке, но я не задал его: слишком много слушателей было вокруг. Час спустя, проходя по коридору мимо Сильвии, надевающей капор, я остановился и спросил:
– Сильвия, вы не знаете адреса мадемуазель Анри? У меня остались ее книги, – словно невзначай, добавил я, – надо бы их переслать.
– Не знаю, месье, – ответила Сильвия. – Но может быть, знает привратница Розалия?
Комната Розалии находилась рядом, я вошел и повторил вопрос. Бойкая гризетка Розалия отвлеклась от своей работы и улыбнулась многозначительно, именно той улыбкой, которую я остерегался вызвать. Ответ она приготовила заранее: нет, адреса мадемуазель Анри она не знает и никогда не знала. С досадой отвернувшись – ибо я знал, что она лжет и что за эту ложь ей заплатили, – я чуть не сшиб даму, стоявшую у меня за спиной: это была директриса. От моего резкого движения она была вынуждена отступить на два-три шага. Пришлось извиниться, что я и сделал скорее лаконично, чем учтиво. Слежка никому не по душе, а я в тот момент был настолько раздражен, что вид мадемуазель Ретер буквально взбесил меня. Обернувшись, я застал у нее на лице жесткое, мрачное и пытливое выражение; ее взгляд был устремлен на меня с почти жадным любопытством. Но едва я успел заметить все это, как она переменилась в лице: кроткая улыбка осветила его, мое резкое извинение было добродушно принято.
– О, пустяки, месье, вы только задели локтем мою прическу; это не страшно, просто теперь она в небольшом беспорядке. – Она откинула волосы назад и пропустила их между пальцами, разделяя на струящиеся локоны, потом с живостью продолжала: – Розалия, я пришла сказать, чтобы вы поскорее закрыли окна в гостиной – ветер усиливается, кисейные занавески быстро запылятся.
Розалия ушла.
«Э-э, нет, – подумал я, – напрасно мадемуазель Ретер надеется, что хитро выдуманный предлог оправдает ее недостойное подслушивание: даже кисейные занавески, о которых она вспомнила, не так прозрачны, как этот предлог». Меня так и подмывало откинуть это жалкое прикрытие и смело ответить на уловку директрисы словами истины. «По скользкой дороге подковы с шипами ступают тверже», – напомнил я себе и начал:
– Мадемуазель Анри в вашей школе больше не служит – полагаю, ее уволили?
– О, я как раз хотела поговорить об этом с вами, месье, – отозвалась директриса с самым естественным и любезным видом, – но здесь нам наверняка помешают; не хотите ли выйти на минутку в сад?
И, не дождавшись моего ответа, она шагнула в сад через распахнутые застекленные двери.
– Вот так, – произнесла она, когда мы достигли середины аллеи и очутились среди тенистых деревьев и кустов, во всей летней красе заслоняющих дом и обеспечивающих уединение даже на этом клочке земли в самом центре столицы. – Вот так! Как свободно и спокойно чувствуешь себя, когда вокруг только грушевые деревья и розовые кусты! Полагаю, и вы, месье, подобно мне, порой устаете от вечной суеты вокруг, от того, что повсюду чужие глаза, лица, в ушах чужие голоса. Признаться, я часто мечтаю о возможности провести целый месяц за городом, на какой-нибудь маленькой ферме, bien gentille, bien propre, tout entouree de champs et de bois; quelle vie charmante que le vie champêtre! N’est-ce pas, monsieur?
– Cela dépend, mademoiselle.
– Que le vent est bon et frais![87] – продолжала директриса, и верно: поднялся тихий, освежающий южный ветерок.
Свою шляпу я держал в руках, легкое дуновение шевелило мне волосы, овевало виски, словно бальзам. Однако оно принесло лишь внешнее облегчение, ибо я, шагая бок о бок с мадемуазель Ретер, все еще внутренне кипел, наблюдал, как «воспламенилось сердце мое во мне: в мыслях моих разгорелся огонь; я стал говорить языком моим»[88]:
– Насколько я понимаю, мадемуазель Анри ушла отсюда и больше не вернется?
– Ах да! Об этом я собиралась сказать вам еще несколько дней назад, но я не принадлежу самой себе, не успеваю сделать и половины того, что хочу. Вы не замечали, месье, что двенадцати часов недостаточно для выполнения многочисленных обязанностей?
– Не часто. Полагаю, уход мадемуазель Анри не был ее собственным решением? Иначе она, как подобает моей ученице, предупредила бы меня.
– А разве она вам не сказала? Странно, впрочем, при таком множестве забот немудрено забыть о незначительных мелочах.
– Так вы считаете увольнение мадемуазель Анри мелочью, не заслуживающей внимания?
– Увольнение? О нет, ее никто не увольнял; могу с чистой совестью заверить вас, месье, что с тех пор, как я возглавляю эту школу, ни один учитель или наставник не был уволен из нее.
– Тем не менее кое-то из них покидал ваше заведение – так, мадемуазель?
– Многие. Я считаю частые перемены необходимыми: смена наставников благоприятна для школы, она привносит в учебный процесс жизнь и разнообразие, развлекает учениц, внушает их родителям мысли о напряжении и достижениях.
– Но вы утверждаете, что не решаетесь уволить учителя или наставницу, когда они вам надоедают?
– Уверяю вас, прибегать к таким крайним мерам нет нужды. Allons, monsieur le professeur, asseyons-nous, je vais vous donner une petite leçon dans votre état d’instituteur[89]. (Жаль, что нельзя и далее излагать все, что она сказала мне, по-французски – в переводе на английский прискорбным образом теряется смысл.)
К тому времени мы приблизились к садовой скамье, директриса села и знаком велела мне сесть рядом, но я лишь поставил колено на сиденье и остался стоять, опираясь рукой и головой о ветку тенистого ракитника, золотые соцветия которого вместе с тускло-зелеными листьями сирени образовали над скамьей арку из тени и солнечного света. Некоторое время мадемуазель Ретер сидела молча, очевидно, обдумывая некие новые шаги, сущность которых была написана на ее хитроумном лбу; предметом ее размышления был очередной шедевр политики. За несколько месяцев экспериментов она убедилась, что, выставляя напоказ несуществующие добродетели, она не заманит меня в ловушку, поняла, что я разгадал ее истинную натуру и уже не поверю в достоинства характера, которые она прежде выдавала за свои, поэтому решила наконец проверить, не подойдет ли к моему сердцу новый ключик – немного дерзости, правдивое слово, проблеск действительности. «Да, попробую», – внутренне отважилась она и перевела на меня взгляд блестящих глаз – они не вспыхнули, ничего похожего на пламя никогда не отражалось в их умеренном блеске.
– Месье боится сесть рядом со мной? – шаловливо осведомилась она.
– Я вовсе не хочу посягать на место Пеле! – отозвался я, ибо уже приобрел привычку объясняться с ней без обиняков, – привычку, родившуюся в гневе и сохранившуюся потому, что я заметил: директрису она не оскорбляет, а пленяет.
Мадемуазель Ретер потупилась, смежила веки, беспокойно вздохнула, повернулась с тревожным жестом, словно желая предстать передо мной птичкой, которая бьется в клетке и охотно улетела бы из своей тюрьмы и от тюремщика, чтобы найти себе пару и уютное гнездышко.
– Ваш урок, – кратко напомнил я.
– А-а! – воскликнула она, спохватившись. – Вы так молоды, открыты и бесстрашны, так талантливы и нетерпимы к глупости, исполнены такого презрения к пошлости, что урок вам необходим. Вот он: ловкостью в этом мире можно добиться большего, чем силой, но вы, возможно, уже знаете об этом, ибо утонченности в вашей натуре не меньше, чем силы, – пожалуй, и дальновидности наряду с гордостью?
– Продолжайте, – обронил я и невольно улыбнулся: такой обольстительной, столь искусно преподнесенной была эта лесть.
Директриса перехватила эту запретную улыбку, хотя я попытался скрыть ее, поднеся ладонь ко рту, и вновь отодвинулась, освобождая мне место на скамье рядом с собой. Я отрицательно покачал головой, хотя на миг был готов поддаться искушению, и снова попросил собеседницу продолжать.
– Так вот: если вы когда-нибудь возглавите большое заведение, никого не увольняйте. Сказать по правде, месье, – а вам я скажу всю правду, – я не выношу тех, кто вечно скандалит, кипятится, гонит всех налево и направо, подстегивает и торопит события. Объяснить вам, что я предпочитаю, месье?
Она снова вскинула голову, удачно сочетая в одном взгляде много лукавства, еще больше уважения, капельку пряного кокетства и явное осознание своих возможностей. Я кивнул; она обращалась ко мне, как к Великому Моголу, и я стал им в той мере, в которой это касалось директрисы.
– Мне нравится тихо сидеть с вязаньем в руках, месье; передо мной разворачиваются события, а я наблюдаю за ними, и если их развитие устраивает меня, я молчу и бездействую – не хлопаю в ладоши, не кричу «браво! какая удача!», не привлекаю внимание соседей и не вызываю у них зависть, – я просто пассивный наблюдатель. Но когда события складываются неудачно, когда обстоятельства становятся неблагоприятными, я не теряю бдительности, по-прежнему вяжу и держу язык за зубами, но время от времени, месье, просто выставляю ногу – вот так – и украдкой даю непослушным обстоятельствам пинка, легко и бесшумно направляя их туда, куда мне надо, и незаметно для окружающих добиваюсь желаемого. Вот и в тех случаях, когда наставницы или учителя доставляют лишние хлопоты и не справляются с работой, короче, когда их присутствие в школе противоречит ее интересам, я занимаюсь своим вязаньем, события идут своим чередом, мимо движутся обстоятельства, а я замечаю, какое из них, если совсем чуть-чуть подтолкнуть его, приведет к освобождению должности, которую я хочу видеть вакантной, – и готово: препятствие устранено, никто не видел, что я сделала, я не нажила врага и в то же время избавилась от помехи.