Однако ярость Пеле угасла; двух недель хватило, чтобы она вскипела, усилилась и сошла на нет, и как раз в это время в соседней школе уволили неугодную наставницу, а я решил разыскать свою ученицу, просил сообщить мне ее адрес, получил отказ и оставил свою должность. Этот последний поступок, казалось, сразу же образумил мадемуазель Ретер; прозорливость и сообразительность, которые так долго вводила в заблуждение притягательная иллюзия, наставили ее на верный путь сразу же, едва исчез источник этой иллюзии. Под верным я подразумеваю не крутой и кремнистый путь принципов, на который мадемуазель Ретер никогда не ступала, а торную дорогу здравого смысла, от которой в последнее время значительно отклонилась. И она возобновила поиски, а потом старательно двинулась по следу своего давнего поклонника, месье Пеле. Вскоре добыча была настигнута. Не знаю, на какие ухищрения она пошла, чтобы смягчить и ослепить его, но ей удалось и усмирить гнев, и усыпить бдительность, отчего Пеле стал вести себя и выглядеть иначе; должно быть, мадемуазель Ретер сумела убедить его, что я никогда не был и не мог быть ему соперником; так или иначе две недели направленной против меня злости закончились приступом излишнего дружелюбия и учтивости, сдобренных ликующим самодовольством, скорее смехотворным, чем досадным. Холостяцкая жизнь Пеле проходила во французском духе, с полным пренебрежением к нравственным рамкам, и я полагал, что в супружестве он тоже проявит себя истинным французом. Он часто хвастался ужасом, который якобы наводил на некоторых женатых знакомых; я предположил, что теперь им не составит труда отплатить Пеле той же монетой.
Кризис надвигался. Едва начались каникулы, как звуки приготовлений к торжественному событию огласили владения Пеле; маляры, мебельщики и обойщики немедленно взялись за дело, в доме только и говорили о «спальне мадам» и «гостиной мадам». С трудом верилось, что старая хозяйка дома, в настоящее время именуемая здешней «мадам», вызвала у сына такой прилив родственных чувств, что он решил заново отделать апартаменты, предназначенные только для нее. В полном согласии с кухаркой, двумя горничными и судомойкой я заключил, что в свежеотделанных покоях поселится другая, молодая мадам.
Наконец о грядущем событии объявили официально. Через неделю месье Франсуа Пеле, директору, и мадемуазель Зораиде Ретер, директрисе, предстояло связать себя узами брака. Месье лично объявил об этом мне и завершил сообщение, выразив надежду, что я и впредь останусь его самым способным помощником и верным другом, а также пообещав повысить мне годовое жалованье на двести франков. Я поблагодарил его, не сказав пока ничего определенного, а едва он удалился, я сменил рабочую блузу на пальто и устроил себе долгую прогулку за Фландрскими воротами, надеясь остудить кровь, успокоить нервы и привести перепутанные мысли хоть в какое-то подобие порядка. В сущности, меня только что уволили. Я не мог и не желал скрывать от самого себя убежденность в том, что теперь, когда превращение мадемуазель Ретер в мадам Пеле неотвратимо, просто не может быть речи о том, чтобы я остался приживалом в доме, который вскоре будет принадлежать ей. В настоящее время она держалась со мной с достоинством, не пренебрегая правилами приличия, но я уже знал, что ее чувства остались прежними. Декорум подавил их, Благопристойность замаскировала, но Возможность окажется сильнее и того и другого, Соблазн разобьет их оковы.
Я не папа римский, не мне хвалиться непогрешимостью – словом, если я останусь, по всей вероятности, не пройдет и трех месяцев, как под крышей ничего не подозревающего Пеле будет разыгран современный французский роман. Но французские романы не в моем вкусе – ни в теории, ни на практике. Каким бы ограниченным ни был мой житейский опыт, однажды мне представился случай своими глазами увидеть, к чему приводит увлекательная и романтичная измена в семейном гнезде. Этот образец не имел никакого ореола беллетристики, я видел его в истинном свете, и он был омерзителен. Я видел, как разум приходил в упадок, вынужденный постоянно изворачиваться и лгать, как тело разрушалось под губительным воздействием души, загрязненной пороком. Я сам изрядно пострадал, вынужденный в течение длительного времени быть свидетелем этого зрелища, но теперь вспоминал свои муки без сожаления, ибо одного воспоминания о них оказалось достаточно, чтобы послужить мощным противоядием от соблазна. Они высекли на скрижалях моего рассудка убеждение, что противозаконное удовольствие, посягательство на чужие права, – это обманчивое, отравленное удовольствие: его лживость и пустота со временем приносят разочарование, а яд продолжает жестокую пытку, его действие сохраняется навсегда.
Из этого следовало, что мне надо покинуть дом Пеле, причем немедленно. «Но ведь тебе некуда идти и негде жить», – напомнила Осмотрительность, а следом за ней явилось видение истинной любви: мне казалось, что рядом со мной стоит Френсис Анри, ее тонкая талия так и манит обнять ее, наши руки ищут одна другую; я ощутил, что она вложила свою ладонь в мою, и не сумел отвергнуть ее, не мог отвести взгляда от ее глаз, в которых видел столько счастья, такое родство душ; на выражение этих глаз я оказывал несомненное влияние – мог пробудить в них блаженство и благоговение, глубокое удовольствие, искру воспрянувшего духа, даже приятные опасения. Мои надежды побеждать и обладать, моя решимость работать и возвышаться надвигались на меня стройными рядами, а я собирался ринуться в пучину крайней нужды. «И все только потому, что ты боишься злодеяния, которое может и не произойти!» – подхватил внутренний голос. «Оно произойдет, и ты знаешь это, – возразила упорная стражница Совесть. – Поступай так, как считаешь нужным, повинуйся мне, и даже среди трясин я найду для тебя надежную опору». А потом, пока я быстро шагал по дороге, мне вдруг пришло в голову, что некая Верховная Сущность, незримая, но вездесущая, в своем милосердии пекущаяся лишь о моем благе, теперь наблюдает за борьбой добра и зла в моей душе, желает увидеть, подчинюсь я ее голосу, шепчущему в моем сознании, или прислушаюсь к софистике, с помощью которой ее и мой враг, дух зла, пытается совратить меня с пути. Нелегким и крутым был путь, указанный мне божественным внушением; поросшей мхом и ведущей под гору – зеленая тропа, вдоль которой Искушение разбросало цветы, но если бы божество любви, дружественное всему сущему, и улыбнулось довольной улыбкой, то лишь увидев меня, препоясавшего чресла и направившегося вверх по крутому склону; если же меня потянет к бархатистому пологому спуску, проблеск триумфа покажется на лбу демона-человеконенавистника, отвергающего Бога.
Я тотчас повернулся, быстро зашагал в обратном направлении и через полчаса уже был в доме месье Пеле, где нашел его в кабинете; краткой беседы с доходчивыми объяснениями оказалось достаточно, я дал собеседнику понять, что настроен решительно, и он, верно, в душе одобрил это решение. Уже через двадцать минут я вошел в свою комнату. Я сам лишил себя средств к существованию, сам вынес себе приговор покинуть мой нынешний дом, всего за неделю успев подыскать себе другой.
Глава 21
Еще закрывая дверь, я заметил на столе два письма, которые поначалу принял за приглашения от знакомых кого-нибудь из моих учеников; такие знаки внимания я порой получал, но, поскольку не имел друзей, о корреспонденции другого рода и не мечтал; с тех пор как я прибыл в Брюссель, мне не случалось с нетерпением ждать почтальона. Я небрежно придвинул к себе письма, равнодушно и неторопливо оглядел их и уже хотел было взломать печати, как вдруг мой взгляд и моя рука остановились; увиденное взбудоражило меня, словно я обнаружил красочную картинку там, где ожидал увидеть чистый лист бумаги. На одном письме была английская марка, на другом – адрес, надписанный явно женским, изящным и четким, почерком; второе я распечатал сразу.
«Месье, я узнала, что Вы сделали, на следующее утро после Вашего визита; можете не сомневаться, пыль с фарфора я смахиваю каждый день, а поскольку ко мне уже целую неделю никто не заглядывал, вдобавок колдовские деньги в Брюсселе не в ходу, без лишних слов ясно, кто оставил двадцать франков на каминной полке. Мне показалось, я услышала, как Вы поставили на место вазочку, пока я искала Вашу перчатку под столом; помню, я еще удивилась: неужели Вы решили, будто перчатка могла туда попасть? Так вот, месье, это не мои деньги, и себе я их не оставлю; я не приложила их к этому письму только потому, что они могли затеряться, вдобавок письмо стало бы тяжелее, но я обязуюсь отдать эти деньги Вам при первой же встрече, и даже не вздумайте отказаться от них: во-первых, Вы наверняка понимаете, что долги надо возвращать, что приятно не оставаться должными никому ничем[104], а во-вторых, теперь я вполне могу позволить себе вернуть эти деньги, так как у меня появилась работа. По этой последней причине я и пишу Вам – приятно сообщать хорошие новости, а мне, кроме своего учителя, не с кем поделиться ими.
Неделю назад, месье, за мной прислала миссис Уортон, англичанка; ее старшая дочь выходит замуж, и кто-то из богатых родственников преподнес ей фату и платье из дорогого старинного кружева – если верить его хозяйке, этот наряд стоит так же дорого, как драгоценные камни, – но ему требовалась починка, которую поручили мне. Работать пришлось в доме у заказчиц, потом им понадобилось закончить несколько вышивок, так что дел набралось на целую неделю. Пока я работала, мисс Уортон часто заходила ко мне, и миссис Уортон тоже заглядывала; с ними я беседовала по-английски, они стали расспрашивать, как я научилась так хорошо говорить на этом языке, потом – что я еще знаю, какие книги прочла; вскоре они уже смотрели на меня как на диковину, несомненно, считая на редкость образованной для девушки, занимающейся починкой кружев. Однажды миссис Уортон привела ко мне какую-то даму из Парижа – видимо, чтобы проверить мои познания во французском; вероятно, предстоящая свадьба настроила мать и дочь на добродушный лад и вызвала желание сыпать благодеяниями налево и направо, вдобавок обе доброжелательны по натуре, в итоге они сочли мое желание заниматься чем-нибудь посерьезнее починки кружев вполне законным, однажды усадили меня в экипаж и отвезли к миссис Д., директрисе первой в Брюсселе английской школы. Оказалось, ей как раз нужна француженка, которая вела бы уроки географии, истории, грамматики и словесности на французском языке. Миссис Уортон дала мне прекрасные рекомендации, и поскольку две ее младших дочери учатся в этой школе, это покровительство обеспечило мне место учительницы в ней. Мне предстоит вести шесть часов занятий ежедневно (к счастью, проживать при школе не требуется: было бы очень жаль расставаться с прежним домом), а миссис Д. – платить мне за это тысячу двести франков в год.