— Водка — напиток богов и смертных, все равны перед нею. Она великолепный аперитив. Она будит вкусовые железы, и они приходят в состояние повышенной чуткости. Они взведены как курки. Чехов пишет в «Сирене»: «Ее, мамочку, наливаете не в рюмку, а в какой-нибудь допотопный дедовский стаканчик из серебра и выпиваете не сразу, а сначала вздохнете, руки потрете, равнодушно на потолок поглядите, потом этак не спеша, поднесете ее, водочку-то, к губам и — тотчас же у вас из желудка по всему телу искры…». Водка мгновенно катапультирует самую хмурую компанию в пространство веселья и чудесного единения. Ее «мокрый пламень» крепко встряхивает организм, стирает пыль повседневности и готовит к празднику. Пить водку следует одним большим глотком, запрокинув голову, как пианист, а не цедить по глоточку. Так можно и весь эффект растратить понапрасну. Закуска под водку — это поэма. Профессор Преображенский рекомендовал закусывать непременно горячим. Но не это главное. Закуска обязательно должна быть резкой — замечательны крохотные маринованные корнишоны. Чеховский герой говаривал: «Самая лучшая закуска, ежели желаете знать, селедка. Съели вы ее кусочек с лучком и с горчичным соусом, сейчас же, благодетель мой, пока еще чувствуете в животе искры, кушайте икру саму по себе или, ежели желаете, с лимончиком, потом простой редьки с солью, потом опять селедки… Но налимья печенка — это трагедия!». Как не вспомнить Мышлаевского, который говорил Лариосику, утверждавшему, что водки он не пьет: «Как же вы будете селедку без водки есть?». Водка и селедка — нераздельны и неслиянны. Пора, пора наконец всерьез увлечься классикой и закусить налимьей печенкой! Так выпьем же сей напиток богов и закусим благословенною балтийскою сельдью!
Хорошо, что сегодня суббота, что никто никуда не спешит, что мы есть, что мы вместе сидим за столом и не знаем, что такой вечер никогда не повторится.
41
Мой начальник Женя Залещук не то чтобы был великий программист, но, безусловно, выдающийся мастер разговорного жанра. Он знал какое-то непредставимое количество забавных и поучительных историй и умел эти истории рассказывать.
Женя разведал по каким-то своим каналам, что в Москве строится МЖК — огромный молодежный жилищный комплекс на три тысячи квартир, и предложил мне поучаствовать в безнадежном предприятии — попробовать туда вписаться.
МЖК — это была такая комсомольская затея. Вот давайте сделаем так, чтобы комсомольцы (беспокойные сердца) строили себе дома, а потом в них жили, вместе обустраивали грядущий коммунизм и проводили культурный досуг. Каким образом они будут все это строить, если они и не строители, и не архитекторы, и ничего у них нет, кроме желания в этих квартирах поселиться? Дом-то построить — это не сортир на даче. Да и сортир пока построишь, сто потов сойдет. Нужна ведь какая-никакая квалификация. Разнорабочих на современной стройке особо много не надо. Не Днепрогэс, чай, бетон ногами не месят. Да и землю копают все-таки экскаватором.
Начальственное воспаленное воображение по поводу МЖК неожиданно стало воплощаться в жизнь. И такие комплексы появились по стране. И комсомольцы, а часто давно уже не комсомольцы, а просто работоспособные бездомные граждане за будущую квартиру работали на стройке бесплатно в свободное от основной работы время. Этакое хобби — песочек покидать часочек-другой. И вот Женя про такое МЖК узнал. Но узнал слишком поздно. Комплекс достраивался, разнорабочие были не нужны, а квартиры поделены. Но поскольку и у меня и у Жени никакого другого варианта получить собственную жилплощадь в перспективе ближайших лет двадцати не просматривалось, мы решили поиграть в эту игру с мизерными шансами.
Пришли в это МЖК. Сидит народ и что-то такое активно впаривает начальству. И начальство этот народ не прогоняет, а внимательно слушает. Оказалось, есть такие вполне реальные вещи — «целевые программы», и под них выделяется ни много ни мало — 200 квартир. Эти целевые программы были направлены на нездешнее развитие комплекса после того, как он будет достроен и заселен. Например, один великовозрастный комсомолец предлагал построить подъемник на спуске к Москве-реке и короткую, но вполне себе действующую горнолыжную трассу. К нам это отношения не имело. Но был и другой проект — создать компьютерную сеть, которая объединила бы ДЭЗ, школу, детские сады, поликлинику и жильцов. И вроде был шанс получить за квартиру работающую Эсэмку в качестве сервера, и персоналки где-то туманно прорисовывались, а компьютерный класс для школы был уже получен. Квартиры и были той валютой, на которую собирались развивать этот МЖК, а тверже валюты не бывает. Если тебе такое светит — да только брезжит, — ты эту Эсэмку вынесешь по частям под полой через любую охрану, соберешь — и будет работать как часы.
А вот это было уже про нас. И Женя начал методично проталкиваться в МЖК. Мы приходили в пустую квартиру, где заседало правление, как на работу, — почти каждый вечер, и мелькали, и участвовали в каких-то обсуждениях, правда, на непонятных условиях и с невнятными правами, но поскольку в компьютерах мы разбирались неплохо, к нам стали прислушиваться.
В этом клублении Женя чувствовал себя превосходно, а я еле держался. С моей точки зрения, все происходящее было тягостным бездельем. Вот программу написать — это пожалуйста, это без проблем. И обязанности наши мы с Женей поделили так: он пробивает проект, я пишу софтину, какую попросят, мы получаем по квартире, и наступает полное счастье.
В один из вечеров, когда все уже наговорились до полного изнеможения, речь как-то боком зашла о загадочной русской душе. И Женя рассказал историю.
На одной подмосковной птицефабрике затеяли радикальную модернизацию. А чтобы не пустить деньги на ветер (как всегда), кто-то больно умный решил заключить дорогущий контракт с голландской компанией, монтировавшей разделочные куриные линии, способные быстро и без потерь превращать квохчущее множество в готовых к употреблению бройлеров. Голландцы приехали, посмотрели, покивали головами и сказали: «Все будет ОК».
Привезли из Голландии все оборудование — вплоть до гаечных ключей и крестовых отверток, — и правильно сделали: если бы решили закупать инструмент на месте, то никогда бы не закончили. Линию собрали, наладили и запустили месяца за два, что само по себе выглядело как чудо. Никогда бы местные товарищи за такой срок даже из готовых комплектующих ничего толкового не собрали — минимум годок-другой, а там, глядишь, материалы и комплектующие куда-то подевались, надо новые заказывать, и так далее по кругу.
Работала линия так. Живую курицу подвешивали за ноги на транспортере и пускали в дело. Сначала ее окунали в крутой кипяток, перья у курицы вставали дыбом, и ее — еще живую — пропускали через аэродинамическую трубу, которая все перья с нее аккуратно сдирала, и только после этого курицу провозили над металлической полоской с высоким напряжением, которой она касалась гребешком. Разряд курицу убивал, и она, уже начисто ощипанная, шла дальше — на разделку, где ее потрошили, обрубали лапки и голову, паковали и отправляли по магазинам.
Голландцы все отладили, персонал обучили и уехали. Через полгода они поинтересовались, как идут дела, и были неприятно удивлены: производительность линии оказалась в раз десять ниже, чем у точно такой же, работающей в Голландии. Неленивые разработчики приехали посмотреть, в чем же дело. Приехали и ахнули. Местные умельцы линию перемонтировали. В самом начале процесса они поставили электрическую полоску — курицу сразу убивали током, и только потом все остальное. Но сколько ты мертвую курицу в кипятке ни купай — перья у нее дыбом не встают, а, наоборот, обвисают, и аэродинамическая труба почти бесполезна — курица остается неощипанной. И на российской линии в дополнение к голландским новациям поставили мужика, который, матеря на чем свет стоит хитроумных изобретателей, вручную выдирал перья — получалось долго и плохо. Когда разработчики указали на явное нарушение технологии, им ответили: «Это, может, у вас все такие безжалостные, а мы живого куренка в кипяток кунать не могем». Голландцы подивились нездешней русской доброте и уехали.
Женина байка имела успех оглушительный. Она не вызвала ни у кого сомнений: а так ли было-то, да и вообще было ли, не является ли эта история сочинением на заданную тему? Рассказ выглядел как несомненная правда. Да, конечно, только так и могло, и должно быть. Почему? Неужели какая-то парадоксальная доброта и фундаментальная глупость русского человека настолько очевидны?
Когда все отсмеялись, Женю отозвал в сторонку один из главных эмжэкашных комсомольцев и сказал: «Я вижу, ребята вы бравые, но квартиры получить вы сможете только в одном случае: если уволитесь со своей работы и придете в нашу поликлинику — ее компьютеризовать. Тогда шанс есть и высокий». Мы, ни секунды не колеблясь, так и поступили.
42
Откуда взялись в Советском Союзе такие сильные программисты при таком удручающем состоянии вычислительной техники? Это совершенно непонятно. На колене ведь писать не научишься.
А то, что наши программисты не хуже, стало очевидно уже в свободные времена: они выдержали конкуренцию с очень высокой американской программистской культурой. А там-то с машинами все и всегда было лучше всех.
Советский программист всегда работал на устаревшей, непрерывно падающей технике, на дырявой операционке, которую плохо перекроили из американского аналога, на ворованном компиляторе, без документации. Написать в таких условиях хоть что-то работающее — это чудо, и это — подвиг. Написать что-то работающее устойчиво — нельзя.
Свою лучшую программу я смастерил для школьного компьютера БК-0010, на котором не работало ничего, кроме копеечной демонстрашки. Я еще вспомню об этой истории.
Но стесненность в технических средствах компенсировалась нечеткостью, а иногда и полным отсутствием внешних обязательств — мы могли писать все, что хотели, экспериментировать, с чем хотели, и никто у нас над душой не стоял, и сроки давили не шибко. А мы самовыражались, преодолевая нечеловеческие трудности, созданные нам глупостью родного государства, которое, ориентируясь на собственное представление об оптимальной стратегии, решило, что воровать софт выгоднее, чем разрабатывать, и сделало ставку на цельнотянутые у американцев Еэски и Эсэмки.