Наконец торжественный день настал. И мы с вещами отправились в Моргстрой. Собралось все моргстроевское начальство. Я внимательно осмотрел присутствующих и с некоторым недоумением заметил, что они робеют. Это придало мне силы и наглости.
Мы поставили нашу программулю на моргстроевскую тачку, и тут, конечно, выяснилось, что на ней нет сопроцессора, а без него наше творчество не стартует. Пошли на другой этаж, где была другая — с сопроцессором, но — вот ведь, блин! — с монохромным монитором. Как выглядит колор на монохроме, это надо видеть. То есть не надо этого видеть, поскольку увидеть все равно ничего нельзя.
И вот на таком полуслепом экране мы начали демонстрацию. Я вещал и разводил руками, а Сорочкин топтал клаву — делал он это по памяти, почти интуитивно, поскольку на мониторе курсор периодически сливался с фоном и исчезал. Но мы все-таки программу показали и, по-моему, произвели впечатление. Наверное, сорочинские манипуляции с невидимым курсором сделали свое дело. Моргстроевское начальство действительно въехало в идею программы. Они сказали, что все типа круто, и дали нам еще два месяца на доводку программы согласно прямо тут же возникшим пожеланиям, написание документации и обучение моргстроевских барышень работе с нашим творением.
Женя был доволен: мы таки вывернулись, он уже и не надеялся. Коля тоже был доволен: часть денег перевели. Мы довольны совершенно не были. Поскольку нам-то было понятно, что хотя все почти написано, ничего толком не катит и работы еще вагон.
65
Через два месяца мы все, что положено, выполнили, даже документацию какую-никакую написали и барышень обучили. Договор был закрыт. И мы с Сорочкиным получили по три тысячи рублей премиальных. Это была достойная сумма.
Когда Коля нас поздравил, Сорочкин только хмыкнул: «Дерьма-то». Коля потрепал его по плечу: «Все отлично. Вы молодцы. Не переживай, совершенство недостижимо».
Мы взяли по такому случаю пять бутылок коньяка «Белый аист» и сели играть в хоккей в четыре руки. Когда разлили по первой, Сорочкин горько усмехнулся: «Вот теперь мы знаем, как это надо было писать».
Буквально через несколько дней, придя в контору, я застал Сорочкина тыкающим в какую-то программу. На экран была выведена диаграмма Ганта. Но программа была не наша. Сорочкин кивнул на монитор: «Microsoft Project 4-я версия. Они ее уже лет пять пишут».
Я сел рядом, и мы стали разбираться. У Microsoft Project было по крайней мере одно преимущество перед нашим творением, но преимущество серьезное: она работала. Наверно, не всегда и не во всяких умелых руках, но работала. Возможно, в ней не был зашит такой остроумный алгоритм, как тот, который я смастерил, но ей реально можно было пользоваться. А чтобы появилась возможность уверенно пользоваться нашей поделкой, ее еще нужно было пару раз переписать. А был ли у нас шанс? Кажется, не было. За год приоритеты заказчика сильно поменялись, да и Коля не был готов финансировать наши фундаментальные поиски.
Сорочкин встал и сказал: «Короче, надо валить». И ушел выстраивать алгоритм, который превратил бы это решение в свершившийся факт.
А я смотрел на диаграмму Ганта в исполнении корпорации Microsoft и думал: «А я что здесь делаю? Вот там и нужно все эти алгоритмы придумывать». Закурил и повлекся на Царицынские пруды, чтобы посидеть на бетонной трубе и еще раз обдумать, но уже не алгоритм, а несправедливость мира.
Наша с Олей фамильная рязанская «фазенда» располагалась далеко, и добираться туда было мучительно. Кирпичный домик с большим вишневым (sic) садом находился в селе Санское, недалеко от райцентра Шилово. От Москвы — 300 с лишним километров. От Москвы до райцентра — поездом или электричками на перекладных, потом катером — до места. Или от райцентра автобусом до парома — а дальше пешком. Я как-то от Шилова по замерзшей Оке на мотоцикле доехал. Дорога от Москвы до деревни тяжелая, выматывающая. Далеко, неудобно, особенно если с вещами, детьми и собаками. А машины у нас нет.
Эту фазенду я ненавидел. И подкатывала тоска, как только я думал о ней. Когда я приезжал, у меня всегда было неподдающееся исчислению множество дел. За те годы, когда у нас была эта дача, я искупался в Оке всего несколько раз, а до реки было метров триста. Некогда. Чинить крышу, ставить забор и сортир, поправлять ворота, наводить порядок в сарае, колоть дрова, возить воду из неблизкой колонки, и копать, и перекапывать землю… И собирать вишню, что тоже и долго и нудно, — в нашем обиталище многого не хватало, но вот вишни было полно.
Главное наше несчастье заключалось в том, что село было совсем не дачное. Таких, как мы, горожан, там больше вообще не было. И местные смотрели на нас как на источник легкого дохода. Городские — ничего не умеют, ничего не могут, так и тяни из них и у них все что можно.
Большинство моих дел требовало участия местных жителей. И я готов был заплатить — и водкой и деньгами. Народ вроде не против подзаработать, но все происходит настолько неспешно, что я зверею. Ну когда? Это на зорьке. «На зорьке» — это синоним бесконечно удаленного завтра. Они, конечно, никуда не спешат, но мне-то надо срочно в Москву, у меня там работа стоит! Они мычат и телятся. А потом наоборот — не телятся и не мычат. Потому что все всегда взямши. Но в хлам — редко. Разве, «вечеру».
Пьют в деревне куда больше, чем в городе. Но деревенское пьянство — оно другое. Например, собрались мужики утречком — часиков в шесть — позавтракать. Я в городе в это время ложусь не всегда! А тут — сели. Черняшка, луковица, бутылка водки, «Беломора» пачка початая. Разлили на троих. По 150 с граммулькой. Приняли на грудь. Хлебушком с лучком похрустели. Подымили и пошли по делам. Через полтора часа интенсивной работы на свежем воздухе вся эта водка — о ее качестве я мужественно умолчу — выйдет с потом, и ты трезвый как стекло. Можно опять пить. Ну, и в обед обязательно повторение пройденного. А вечером бывает и сурово… Но солнце село, все уснули. И поутру все более-менее… Особенно если начать с завтрака.
И все время денег просят в долг, а возвращают редко-редко и норовят что-нибудь украсть. А когда осенью мы уедем, могут вынести из дома вообще все, что там есть, вплоть до полов. И смотрят на тебя такими ясными, такими невинными глазами, и пьют с тобой, и считают, что так и надо. И ведь как будто не понимают, что вообще-то воровать нехорошо. У кума, может, и нехорошо, а у городских — самое милое дело. Эти еще понавезут. У них денег много.
Почему мы не бросили эту гребаную фазенду в первый же год? Не знаю. Наверно, не хватило мужества. «Дачу» нам подарили Олины родители, и они считали, что это очень удачная покупка, что все наши муки, долгая дорога, бесконечная работа по поддержанию благословенного местечка в жилом состоянии и сама деревенская простая и правильная жизнь, больше похожая на бесконечную борьбу за существование, — это все в порядке вещей. А может, потому не бросили, что Кузе и Ване там нравилось. Я смотрел, как они устраивают свои шалашики под яблонями, как копаются в пыльном сарае, который приспособили под игровую комнату, и мне становилось стыдно за собственное убожество и неспособность обеспечить им нормальное детство. Урод, наверное. Урод и есть.
67
Обычно я приезжал ненадолго. Максимум на неделю, а то и меньше. Но Оля строго заявила, что так больше продолжаться не может, нужно строить забор, поскольку без забора наши собаки разбегутся и обязательно какую-нибудь курицу придушат. Ну и пристрелят их безо всяких антимоний.
И мы с дедушкой — с моим тестем Виктором Александровичем — отправляемся в долгую экспедицию, на целый месяц, строить забор. Оля остается в Москве с детьми.
Апрель теплый. Погода стоит сухая. Дедушка — мужчина мастеровой: водитель автобуса, не то, что я. Все умеет. Я занимаюсь закупками. Мотаюсь в Дегтярное на лесопилку. Пью с народом народные напитки. У меня приятель на пиле работает. Ну, не приятель, знакомый — Битон. Оля с ним договорилась. Он обещал помочь. Он ей симпатизирует. Все время деньги приходит занимать. Зовет ее Олюнчик. Иногда рыбу приносит. Идет с утренней рыбалки, стучит в окно. Оля покупает. Рыба свежая, вкуснейшая. Живет в корыте. Однажды даже сомика принес. Юного совсем, килограмма на три.
Мы с Битоном идем к лесопильному начальству договариваться. Здесь все строго — продавать населению ничего нельзя. Можно только в виде исключения. Так что на сухую разговор не идет. Я к такому повороту готов. Достаю, разливаю. Начальство теплеет и проникается сочувствием. Но надо ехать в Спасск подписывать разрешение на продажу леса населению.
Еду попутками в Спасск. Толкаюсь в каком-то присутствии. Оформляю бумаги. Все долго и непросто. К вечеру возвращаюсь в Дегтярное. С бумагами все вроде нормально. Плачу деньги. Пьем за удачную сделку. Подгоняем «кировец» с прицепом. Грузим. Штакетник. Сороковку. Столбушки. Целая гора пиломатериалов. Грузчикам — по стакану. Трактористу — стакан, чтобы дорога была легкой. Садимся с Битоном в кабину. Поехали.
Ехать 12 километров. Дорога нормальная — почти везде асфальт. Битон байки травит. Я начинаю дремать. Дремать надо аккуратно. Трясет сильно. Голову можно расшибить. Приехали. Разгружаемся. Теперь у нас есть из чего строить.
Да здравствует забор! А забора метров сто примерно. Сад у нас большой. Приходит Вася — старичок-лесовичок. Маленький, но сухой и крепкий. Смотрит на груду леса. Связки штакетника. Цокает языком. Выпиваем, чтобы работа была легкой. Провожу ревизию жидкой валюты — осталось две бутылки. Хорошо же меня в Дегтярном облегчили. Надо заначить на всякие непредвиденные расходы. Дедушка — мужчина серьезный. Вася тоже не пальцем деланный. Так что на отдых горючего не хватает. Отправляюсь к бабке Нюрке за самогоном.
Бабка Нюрка живет одна. Как-то колола дрова и саданула с маху топором по ноге. Прихромала к Оле. Та ей рану обработала, перевязала. Говорит: «Тебе, Нюра, надо к доктору». — «Ну вот ишо, к дохтуру. Ты лучше замоташь. Да и пройдет само». — «Нет, Нюра, загноится рана, ты без ноги останешься». — «Ну, на зорьке, схожу, можеть».