И вдруг – такой транспарант! Ирина замерла в восхищении.
Она присмотрелась к лицам. Это были уже другие люди. На давешнем митинге месячной давности были сплошь потрепанные работяги. Нынче же толпа суровых пролетариев была щедро разбавлена интеллигентами. Один из них, бородач с внешностью НИИшника, энергично скандировал стих: Прощай, гнобитель мой Бодягин, Гроза рабов, слуга господ, Вали-ка прочь, сдавай бумаги, Мы не дадим убить завод!
Несмотря на явное эпигонство и прямолинейность, стихи Ирине понравились. Они были искренни и романтичны, эти славные люди.
«Присоединиться к ним, что ли?» – мелькнула шальная мысль. Присмотревшись, она заметила в толпе нескольких женщин. Правда, это были те еще бабенции – бойкие, горластые. Да и налетевший острый ветер вдруг так защипал ее за щеки и уши, что она, ссутулившись, побежала к автобусной остановке.
Отца дома почему-то не оказалось. «Куда он мог потащиться в такую холодрыгу?» – недоумевала она.
Впрочем, и хорошо, что отца не было. Можно не таясь, не спеша раскрыть свою секретную папку и разглядывать, смаковать то, что связано с любимым учеником.
Эта папка была припрятана у нее за книгами. А точнее, за большеформатными каталогами живописи. Ирина чуть сдвинула на себя Манэ и Сезанна и извлекла из-за их могучих спин картонную красную папочку с тисненой надписью по-украински «Для паперiв». Как эта папка попала к ней, она уже не помнила. То ли кто-то из родителей или учеников что-то в ней принес, то ли отец привез из очередной командировки. А ездил он как инженер-технолог много. Исколесил десятки предприятий по всей стране, проверяя работу каких-то турбин, двигателей, роторов-статоров и прочей мудреной техники, которая пугала ее одними своими названиями.
Папка была старая, местами потрескавшаяся, особенно вдоль сгиба. Осторожно развязав кустистые тесемки, Ирина раскрыла ее.
Сверху лежало самое дорогое – сочинение Ярослава на тему шолоховской «Поднятой целины». Она уже раз сто перечитывала его, знала наизусть, помнила изгиб каждой буквы. Но снова открыла и принялась читать.
В этом сочинении он превзошел самого себя. Да и не сочинение это было, а что-то совершенно иное – альтернативная версия романа, мысли о том, что могло бы быть, если бы не… Он вообразил вдруг, будто заговор белогвардейца Половцева оказался успешным – большевиков из станицы изгнали, советскую власть свергли, и вся история пошла по-другому. Все это он описал в красках, с размахом и фантазией.
Показывать такое сочинение, конечно, было никому нельзя. Она тогда поговорила с ним наедине, объяснила опасность подобных экспериментов. Кажется, он понял. А сочинение она ему не вернула. «Для твоего же спокойствия. И моего», – добавила она дрогнувшим голосом. Он ничего особенного в ее словах не почувствовал. Лишь задержал на ней свой задумчивый взгляд.
Он всегда был сдержан в эмоциях. Это ей нравилось. Ни разу она не видела его орущим, психованным. Однажды в коридоре его за что-то распекала эта идиотка Коняева. Он терпеливо и отстраненно выслушивал ее омерзительную брань. Казалось, Коняева сейчас взорвется – и потечет по школьным стенам серо-желтая липкая желчь, выплеснувшаяся из ее гнилого туловища. Если бы эта желчь брызнула Ярославу в лицо, он, вероятно, просто утерся бы платком, аккуратно переступил через вонючую дымящуюся лужу и пошел бы себе дальше.
Следом из той же красной папки "Для паперiв" были извлечены стихи Ярослава о школьном военруке. Этот сумасшедший подполковник по кличке Челюсть (в миру Федор Антонович Веревкин) был настоящей притчей во языцех.
Вообразите себе ревностного служаку, истово, до умопомрачения влюбленного в армию, военную форму, маршала Жукова, телепередачу «Служу Советскому Союзу!» и вообще во все, что связано с Вооруженными Силами. В моменты милитаристского ража (а это состояние его почти не покидало) он выпячивал нижнюю челюсть – отсюда и кличка. Эта челюсть дергалась, ходила ходуном и отбивала чечетку, в зависимости от поставленной задачи: орать, строить или вдохновенно «вспоминать войну». На войне же он кем только не был! Танкистом, артиллеристом, летчиком, моряком, пехотинцем, разведчиком, связистом… Он разил врага саперной лопаткой и щелкал из снайперской винтовки, брал языка и вместе с братьями-партизанами один за другим пускал под откос фашистские составы. Судя по его вдохновенному захлебу, Веревкин одновременно умудрился полетать с Гастелло, похлебать из одной миски с Матросовым и даже каким-то образом затесаться в число двадцати восьми панфиловцев.
Каждый старшеклассник, независимо от пола, должен был являться на урок начальной военной подготовки в пилотке и рубашке цвета хаки. От строевого шага бугаев-старшеклассников вся школа ходила ходуном, как при землетрясении. Но даже Коняева не смела пикнуть. Замерев где-то в конце коридора, она затравленно следила, как Челюсть яростно командует. Боялась даже приблизиться. Челюсть в неистовстве был подобен массированному артобстрелу и психической атаке одновременно.
Трещали нитки на штанах парней, неприлично взмывали девичьи юбки – а он командовал и командовал, жестко, рыча, хрипя: «Ррраз! Рррраз! Рррраз-два три!!!» И если он вдруг замечал у кого-то слабину, лёгкую дрожь или неуверенность шага, то пулей выскакивал перед строем и сам начинал припечатывать стоптанными ботинками постанывающие половицы – словно сваи забивал. "Вот как! Вот как надо!" – визжал он и ярился.
И весь класс – вернее, уже не класс, а взвод, полк!– маршировал ему вослед, гремя десятками ботинок, потрясая потолки нижних этажей. Малыши за крохотными партами вздрагивали, некоторые принимались плакать. А директор школы Померко лишь морщился, смахивая с лысины штукатурку. Что он мог сделать? Попробуй осади такого бесноватого, или, не дай бог, пожалуйся в гороно-районо. Обвинят в поклепе на ветерана, заклеймят в ренегатстве-ревизионизме. «Ну его в ж…, – думал вялый Померко, – потом ремонт сделаю».
Все это Ярослав обыграл в своих стишках, взяв на вооружение размер филатовского «Федота-стрельца». Он писал на уроках и переменах, на тетрадных страницах и обрывках листков. Их потом расхватывали одноклассники.
Ирине удалось изъять большинство этих стишков под предлогом их похабности. На самом деле ничего неприличного в них не было, ей просто хотелось иметь их у себя.
Например, вот это. Ирина развернула, разгладила замявшийся лист в клетку с красной линией полей:
Козлик – бравый адъютант,
Он бросается под танк.
Совершить чтоб этот подвиг,
Должен быть большой талант.
Ирина усмехнулась. «Козликом» в ее десятом Б называли Сашу Козлова, единственного, кто благоговейно трепетал перед Челюстью. И не просто трепетал, а и сноровисто исполнял все его требования, вплоть до добросовестного ведения тетради по НВП (текст песни «День Победы», рода войск, схема государственного военно-политического управления, виды оружия массового поражения и отравляющие вещества – иприт, фосген, зарин, заман, v-газы…)
Она вынула из папки другой листок. Ага, это начало комедии «Челюсть на войне».
Челюсть:
Лейтенант Козлов, сейчас
Расцените как приказ:
Отправляетесь в засаду
И сидите ровно час.
Вот вам каска, пулемет,
Плюс солдат неполный взвод…
Да не мямлите, как рохля!
А не то пущу в расход!
По уставу нужно жить,
Верно родине служить,
Чтоб в бою не растеряться
И в штаны не наложить…»
Козлик:
Есть, товарищ командир!
Где мой новенький мундир?
С нами Жуков, с нами Невский,
Мономах, Аскольд и Дир!..
Заворочался ключ в дверном замке. Ирина быстро вложила листочки в папку. Не завязывая тесемок, засунула обратно за импрессионистов.
Пришедший с мороза отец был невероятно бодр.
– Ирочка, куку! – закричал он из коридора. – Ты не представляешь, с какими замечательными людьми я сегодня познакомился.
– И где ты откопал этих замечательных людей? Ты же дальше шахматного клуба и общества филателистов никуда не ходишь.
– Ты меня совсем за старого пня держишь, – обиделся отец. – Сегодня я был в центре. И видел, представь себе, манифестантов.
– Я тоже их видела.
– Я к ним примкнул, – заявил с гордостью папуля, разматывая шарф.
– О господи, только этого еще не хватало.
– Ты не представляешь, какие это золотые люди.
Он принялся рассказывать о работниках глиноземного завода, которые не побоялись выступить за свои права:
– Я давно не видел таких смелых, чистых людей. Эти лица, эти взгляды, Ирочка! И они такие деликатные. Я шел в горком по своим делам…
– Кстати, зачем ты туда шел?
– Да просто решил заглянуть к Пельмухину. Он давно обещал мне помочь с льготной путевкой. Ну и вообще, поболтать, вспомнить прошлое. Он же совсем один остался… Ну так вот, подхожу я к зданию, а там толпа. Демонстранты. Я сначала расстроился – думал, все, никуда я сегодня не попаду. И что ты думаешь? Увидев пожилого человека с палочкой, они тут же расступились, какая-то девушка помогла мне подняться по скользким ступенькам. Если бы не она, я бы точно расшибся!
Дальнейший рассказ отца был в его стиле. Ни к какому Пельмухину он в итоге не пошел, а остался с пикетчиками. Выслушав их, он крайне возмутился планами закрыть завод. И недолго думая повел активистов в горком. Отпихнул милиционера, показав удостоверение ветерана войны, и потопал с протестантами к Разворотневу, второму секретарю горкома.
– Мы же с Пашкой Разворотневым пуд соли вместе съели. Учились вместе в Политехническом, в общаге жили, за одними девушками бегали, – хихикнул батя. – В общем, пробился я к Пашке. Так и так, говорю, решайте вопрос с заводом положительно. Понятное дело, пригрозил гласностью. Я, говорю, позвоню на программу "Прожектор перестройки" Юрке Черниченко. Он вас быстро высветит! Пашка помялся, поюлил, но в конце концов пообещал, что поговорит с самим Бодягиным, и они вынесут этот вопрос на ближайшее совещание партхозактива. Пусть только попробует обдурить. Я ведь и до ЦК могу дойти, до самого Горбачева!