Зотов мог даже строй остановить из-за него. Или, что гораздо хуже, отменить перекур ("Скажите спасибо Молчанову") и погнать роту по плацу на второй круг.
Было и несколько марш-бросков, каторжных, изнурительных. После одного из таких адских испытаний рота приплелась в казарму на заплетающихся ногах. Пришлось выжимать не только всю одежду, но и вещмешки. У Ярослава в голове мутилось, он не помнил, как добежал. Даже спортивный Игорь вяло чертыхался.
А наутро в «поэтической» кабинке появились такие перлы:
«Мы будем жить…», – твердил, роняя влагу.
Роняя пот с пронзенных солью губ.
«Живей! – гудел сержант. – Прибавить шагу».
И кто не прибавлял, был просто глуп.
Те дни, те штурмовые километры,
Тот полк, рванувший ночью из казарм,
Когда бросалась пыль с рычащим ветром
Навстречу обезумевшим глазам,
В меня всадились, как кусок железа,
Отяготив дыхание моё.
Я не зверел, не ныл и вен не резал,
Но сознавал, что там мы все – «сучьё».
– Старик, ты гений! – бросился Игорь из туалета к Ярославу.
Тот распрямился с сапогом в одной руке и гуталином в другой.
– Ты о чем?
– Твои последние стихи в сортире – это сильно.
– Какие стихи?
– Ну, вот эти: «В меня всадились, как кусок железа…»
– Погоди, я думал, это твои.
Минуту они шутливо подкалывали друг друга, Игорь даже вспылил и обиделся. Побежал в туалет сличать почерки. Вернулся озадаченный.
– Черт его знает, в самом деле не твоя рука.
Через день они вычислили автора. На теоретических занятиях бойцы конспектировали доклад Бокова о боевых параметрах танка Т-72Б. Логвиненко приказал Игорю собрать конспекты и отнести на проверку ротному Зотову. Улучив момент, Игорь пролистал все конспекты. Почерк одного бойца показался ему похож на чириканье в туалетной кабинке. Игорь рассказал Ярославу, тот рассмеялся.
В авторство этого парня не верилось, хоть убей. Миша Александров производил впечатление непроходимого дурака. Громче всех ржал над идиотскими шутками. Бахвалился богатыми приключениями на гражданке – пьяными загулами, разнузданными драками. Он был сутул и несимпатичен: грязные зубы, длинный, как у вальдшнепа, вечно шморгающий нос.
Игорь сцапал его на выходе из левой кабинки. Мишка отпирался, отнекивался. Но его разоблачали свежие строчки, выведенные на стенке:
Мы все, мы все не стоим слишком много,
Когда наперебой шаги гремят,
И впереди бездонная дорога,
И за спиной проклятый автомат.
Так мы бежали. Сзади кто-то харкал
И умолял сержанта не звереть,
Когда приклад в затылок хрустко шваркал,
Казалось мне, он жаждал умереть.
О, кто же он? По стону разве вспомнишь,
Когда в твоей башке идет война,
Когда и сам ползешь, едва не стонешь,
И горло рвет медовая слюна!
Гримасы сбоку, спереди и сзади,
У самых крепких рты, как у рабов.
Как жаждал я избавиться от клади,
От этих душу стиснувших оков!
Штык-нож, подсумок – колкие, собаки.
Противогаз мне печень всю разнес.
Мы создали иллюзию атаки,
Когда полроты умерло всерьез…
Игорь сунул руки в его карманы и вытащил карандашный огрызок.
– А вот и перо нашего Пушкина.
Мишке пришлось сознаться. Шепотом он поведал приятелям, что он вовсе не кретин. В детстве безумно много читал, обнаружил склонность к языкам и талант к музицированию. А после школы успел поучиться на архитектурном факультете.
– Но оказалось, не мое. Выгнали, – отбирая карандаш, грустно сообщил Миша. – Так-то я архитектуру люблю. Каталоги рассматривать, стили изучать. Но чтобы самому проектировать, конструировать – боже упаси.
Миша был к тому же артист. В школе занимался самодеятельностью, переиграл массу ролей, от Онегина до Чапаева. Но идти в театральный не решился.
Зато этот талант пригодился ему в армии. Миша с блеском исполнял роль идиота.
– Дурака никто не принимает всерьез. Посмеются, потыкают пальцами – и вся беда, – обрисовал свою стратегию Миша.
Вскоре, правда, ему пришлось скорректировать образ – придать своему "персонажу" хамскую развязность.
– Чтоб хоть немного уважали, – пояснил Миша. – Уважать не будут, могут и дурака растоптать, не заметив, как тупое стадо.
– А ты не боишься, что за два года так войдешь в роль, что…
– Отупею? Боюсь, ох как боюсь, ребята! – Миша затряс головой. – Потому и начал эти стихи писать. Чтобы совсем, как говорится, форму не потерять. Примете в свой поэтический клуб, а? Только не выдавайте никому. Пусть все думают, будто это вы упражняетесь.
Конечно, они его приняли. Их туалетная кабинка продолжила покрываться стихотворными, а кое-где и прозаическими опусами. Ярослав стал переносить сюда все то, что он хотел бы сказать Жене, но не мог. Обида мешала засесть за бумажное письмо. Поэтому он скреб по зеленой туалетной стенке:
Я с вами встречусь через тьму,
Увидит небо нашу встречу,
Я вашу прелесть отниму
Быть одинокой и беспечной.
Куда же мы пойдем тогда?
Где я скажу вам ЭТО СЛОВО?
Сгорю, быть может, от стыда.
О, слово, слово, ты готово?
Я к вам притронуться смогу.
Быть может, в ваших пальцах сжатых
Увижу то, что стерегу -
Любовь вдвоем, в нас вместе взятых.
Любовь меж нами и кругом,
Вверху летит она над нами.
Как я б хотел бежать бегом
И гнаться за ее лучами!..
В благодарность за партизанское молчание Миша дал им несколько уроков, как правильно себя вести в "армейском зверинце", как он выразился. Во-первых, поменьше уединяться, побольше быть в толпе.
– Так они скорее начнут принимать вас за своих, – наставлял он. – Это же инстинкт стадных животных. Если они постоянно видят тебя рядом, чувствуют твой запах, слышат твое дыхание, они тебя признают. И, следовательно, перестают на тебя гавкать и скалиться.
Во-вторых, советовал Миша, не надо бояться мата. Или, в его терминологии, "дерьмовых слов".
– Жонглируйте ими как можно легче, походя, с веселой бравадой. Чем необязательнее мат, тем уважительнее на вас будут смотреть. Это как орангутан, бьющий себя в грудь: вот я какой крутой, альфа-самец. Понимаю, непросто. Мне самому это нелегко далось. Но оно того стоит.
Закуривая, Миша протянул сигарету Ярославу. Тот неумело ее повертел, просыпая табак.
– Еще один совет касается тебя, друг мой. Ты хоть и Ярослав, но не мудрый. Тебе надо начать курить. Это же общий код здешних болванов: куришь – значит свой.
Ярослав без удовольствия вспомнил сигарету в поезде: едкая горечь в нёбе, вязкая противная слюна.
– Пробовал. Не пошло.
Миша сочувственно одернул его гимнастерку.
– Надо себя заставить.
Fructus temporum
9 ноября 1989. Падение Берлинской стены
4 ноября на площади Александерплатц в Берлине собирается около 400 тысяч демонстрантов, требующих свободы слова, отставки правительства и свободных выборов. По всей ГДР начинаются волнения.
9 ноября в ФРГ фактически отменяют визы для жителей ГДР. В этот же день многие восточные немцы отправляются к Берлинской стене. Пограничники еще не знают о новых правилах выезда и пытаются отогнать собравшихся, но вскоре вынуждены уступить и открыть проходы. Берлинская стена дает первую трещину и вскоре рушится под напором толпы.
16
Утром в воскресенье солдат вырвали из постелей на час раньше обычного, в 5 утра. Лязгал голос ротного Зотова:
– Живей, строиться на этаже!
Спешно позавтракали, натянули рабочие бушлаты и высыпали на улицу. Холод был страшный. Руки под рукавицами быстро заледенели.
У ворот части их ждал грузовик ГАЗ 66. Зотов скомандовал садиться в машину и прыгнул в кабину. Курсанты полезли в кузов, натыкаясь друг на друга.
Водитель несся, как оглашенный, не сбавляя скорости на поворотах. Старый кузов трясло и болтало, словно мачту корабля во время шторма. Бойцам приходилось хвататься за борт, чтобы не улететь. От ветра слезились глаза, закладывало уши.
Они вскоре выехали из Жесвинска и понеслись среди заснеженных полей. Мелькнул старинный замок, вернее, его развалины. За выстроившимися в несколько шеренг домишками в туманной дымке возвышался донкихотский силуэт колокольни.
Они тряслись добрый час. Ярослав чувствовал, что засыпает, причем довольно крепко. На диво реалистичные сны успевали прошмыгнуть между двумя кочками, на которых подпрыгивал бесшабашный грузовик. Вздрагивая от очередного толчка, он крепче сжимал край борта. «Не хватало еще вылететь на полном ходу, вот будет кино», – весело думал он.
ГАЗ свернул на проселочную дорогу и завилял. Ярослав снова закивал головой, валясь в дрему. Уже почти ткнулся носом в спину Игоря. Тот тоже то ли спал, то ли заворожено таращился на несущиеся мимо хаты, заборы, будки, сараи, на возникавшие поржавевшие лозунги с осыпавшимися буквами: "Слава ударному т..уду!", "Вперед, к …обеде коммунизма!", на каких-то теток в шерстяных платках с ведрами картошки вдоль обочины, на магазин с крест-накрест заколоченной дверью, на бегущих собак…
– Стоп! Приехали! – вырвал из марева металлический голос ротного Зотова.
Курсанты, сонно толкаясь, полезли, попрыгали с кузова. Пошатываясь, построились.
Перед ними высилось полуразрушенное каменно-кирпичное нечто. В его очертаниях угадывался силуэт старинной усадьбы 19-го века. Или, возможно, даже 18-го.
– Эпоха Павла Первого, – со знанием дела шепнул Ярославу Миша Александров. И тут же громко сморозил какую-то дикую пошлятину, удостоившись многоголосого гыгыканья.