Она закончила свой короткий рассказ. Посмотрела на него вопросительно. Наверно, здесь ему полагалось рассмеяться, но он молчал, потому что пропустил всё мимо ушей.
– Да ты меня не слушал.
– Мы же не на уроке, – заметил он.
И положил руки с локтями на стол, изображая демонстративное прилежание первоклашки.
– На моих уроках ты так не сидел.
– Разве?
– Ты то с Ковалёвым болтал, то назад к Барышевой оборачивался.
– А мне казалось, на ваших уроках я был таким смирным. Это на физике мы с Саней…
Он не успел закончить. Какой-то тучный идиот с подносом не вписался в поворот и налетел на их стол. На пальто Ирины выплеснулся суп.
– Кретин! – вскочил Ярослав.
Толстомясый растяпа испуганно захлопал глазами.
Ирина салфетками смахнула с подола куски картошки. Вокруг гречневой грязи на пальто расплылось жирное пятно.
Толстяк попятился со своим подносом, громоздко раздвигая стулья. Ярослав хотел догнать, но Ирина остановила:
– Не надо.
Он с досадой плюхнулся на стул.
– Может, соли насыпать? Говорят, помогает.
– Бесполезно.
К счастью, Ирина поселилась неподалеку, в гостинице «Полесье».
Жесвинск – город маленький. Четыре минуты быстрым шагом, и они были в гостинице. Пересекли холл с торчащим в углу чучелом зубра.
Толстомясая дежурная прицелилась в солдатскую шинель Ярослава.
– Ты без ночёвки?
– Без. У меня увольнительная до 8 вечера, – добавил Ярослав, косясь на зубра.
– Смотрите там у меня, – проворчала толстуха, отмечая у себя в журнале.
Они поднялись на второй этаж. В номере Ирина кое-как отстирала пальто и сунула Ярославу, чтобы он повесил на батарее. А сама заперлась в ванной, встала под горячий душ.
Ярослав снял шинель, расшнуровал парадные ботинки и растянулся на диване. Подложил руки под голову. Услышал шорох за окном. Повернул голову. По карнизу разгуливал голубь, заглядывал в комнату.
Ярослав задернул шторы.
В ванной шумела вода. Все это было необычно и странно. Он в номере со своей учительницей Ириной Леонидовной Стриж. На ее месте должна быть Женя. Но Женя не приехала. Вполне возможно, сейчас она с гитаристом разучивает очередную песню Цоя.
Пальто Ирины съехало с батареи. Ярослав его поднял, стал расправлять. Под подкладкой кармана нащупывалось что-то плотное. Не зная зачем, он сунул туда руку.
Билеты на поезд.
Нет, не только билеты. Еще что-то. Черно-белая фотокарточка…
На снимке был он.
Этот снимок был сделан где-то на стыке восьмого-девятого классов школы. Дело было в колхозе, куда их отправили на месяц собирать урожай. Гниющие кабачки, пропадающие огурцы, заросшие бурьяном плантации морковки. Колхозники Страны Советов не справлялись без школяров. Под пекучим солнцем, в кепках и спортивных кофтах, завязанных на поясе, они вскапывали, пололи, корчевали, таскали ящики, носили корзины.
Вот в таком виде, в кепке и свисающей с бедер кофте, опершегося на дерево, его кто-то и сфотографировал. Усталое лицо, темные круги под глазами. Может, фотограф перебрал с контрастностью?
Кто же это снимал? Он перевернул карточку. На обратной стороне знакомым учительским почерком Ирины Леонидовны было выведено: Любимый ученик. И ниже, уже другой ручкой: Просто любимый.
Вода в ванной шумела словно сама по себе. А может, уже и не шумела. Возможно, это была не вода, а у него внутри стоял сплошной шелест и гул.
Он засунул билеты на поезд и фотокарточку в тот же карман пальто. Зачем-то погладил по нему. Ткнулся в него носом. Как собака, затрепетал ноздрями. Какой приятный запах, завораживающая смесь ароматов – шерсти, её тела, летучих ускользающих духов…
Зажмурив глаза, он прижался лицом к меховому воротнику. Принялся целовать шершавый рукав.
– Что ты делаешь?
Встрепенулся конфузливо. Она стояла в дверях ванной. С мокрыми волосами, в голубом мохеровом халате. В треугольном просвете блестели ее влажные коленки.
От неожиданности он уронил пальто. Бросился его поднимать.
– Да я это, думал почистить.
– Губами? – улыбнулась она.
И шагнула к нему. Он поднялся, как в замедленной киносъемке.
Выпало из памяти, как она освободилась от халата. Он даже не помнил, как сам остался в одном исподнем. Они боролись яростно и жадно, часто дыша, прижимаясь друг к другу отчаянно, как смертники…
Смеркалось. Он слушал ее голос. Улыбаясь, Ирина неспешно рассказывала о себе, о своем детстве. Об отце, о маминой смерти, обо всех собаках, которые у нее были с 9 лет. Подробнее – о последнем, ирландце Киме, "парне с характером".
– Не волнуйся, тебя он ревновать не будет.
– Почему?
Она приподнялась на локте. Откинула прядь и улыбнулась.
– Потому что я много раз ему рассказывала о тебе.
– Надеюсь, только хорошее?
– Конечно. Я даже соврала ему, что у тебя в школе были одни пятерки.
– Ты хочешь сказать, что пёс всё понял?
Это было так странно – называть ее на ты. И по имени. С ума сойти.
Она долго и с убеждением рассказывала ему о собаках – как они улыбаются и радуются, почему грустят, о чем мечтают, чем болеют. Он молчал.
Она вздохнула и коснулась его щеки.
– О чем ты думаешь?
– О том, что нам дальше делать. Как видеться. Нам просто повезло, что меня отпустили в увольнение. Это будет редко. Если вообще будет. Меня ведь не назовешь отличником боевой и политической подготовки. Так и передай своему Киму, пусть не строит иллюзий. Или наоборот, может расслабиться.
Она села на кровати. Задумалась.
Ярослав залюбовался ее силуэтом и тенью этого силуэта на стене. Восхитился профилем лица. Длинные волнистые волосы поблескивали в свете заоконных фонарей, который пробивался сквозь тонкую штору.
– Что-нибудь придумаем, – прошептала она.
В казарму он явился к концу действия увольнительной. Еще минут на десять позже, и пришлось бы объясняться с Логвиненко, а то и с самим ротным Зотовым.
– Ты чего такой счастливый? – подсел Игорь.
– А что, заметно?
– Видел бы ты свою рожу.
– Жизнь не так плоха, оказывается.
– Ага, значит, помирился со своей Женей. Ну и молодец. Ревность – глупая штука, особенно когда торчишь, по сути, под арестом.
– Армия не тюрьма.
– А что, по-твоему? Никуда один не сходишь, везде только строем, вокруг тупое стадо. Я под собою не чую этой страны. Да и земли тоже. Какая тут земля? Сплошной асфальт и бетон. Ать-два.
– И это говорит лучший строевик роты.
– Думаешь, я от этого в восторге?
Игорь сильно треснул табуретом об пол.
Рядом вырос носатый Миша Александров.
– Кто тут народное добро ломает?
– Заткнись, – буркнул Игорь.
Миша уселся на свободный табурет и резко понизил голос.
– Я хотел о деле поговорить.
– О каком деле?
– Об этой вашей яме.
У Ярослава вытянулось лицо.
– Игорь, ты про наш тайник ему рассказал?
–Тихо, не ори. Мишка в архитектуре соображает.
– Какого черта…
– Успокойся, – шикнул Миша, – не выдам я никому ваш тайник.
Быстро оглядевшись, он нагнулся к ним.
– В общем, слушайте. Я прикинул расположение этой ямы. Проанализировал ее местоположение, прохождение коммуникаций, дислокацию возможных подвалов и бомбоубежищ. И вот что я скажу вам, други мои…
Он снова зыркнул по сторонам.
– Не томи.
–Эта яма может иметь сообщение только с одним единственным зданием.
– С каким?
– Со штабом.
Fructus temporum
1 декабря 1989. Лидер СССР в Ватикане
Михаил Горбачев стал первым руководителем СССР, который нанёс официальный визит в Ватикан. Советский лидер и папа римский Иоанн Павел II договорились об установлении дипломатических отношений.
18.
– Папа, говори громче! Папа!.. Что?.. Да утихомирь ты Кима, ничего не слышно!
Дверь кабинки в переговорном пункте не закрывалась, приходилось одной рукой тянуть ее на себя. Связь была отвратительная, Ирина Леонидовна нервничала. С третьего раза наконец удалось дозвониться, но голос отца доносился как сквозь вату.
Вдруг что-то там на линии треснуло, перещёлкнулось, и отец зазвучал ясно, даже оглушительно:
– Ирочка! У меня все хорошо, я стал местной знаменитостью! Только что у меня в гостях был репортер из журнала "Огонёк". Готовит статью о голодающих работниках нашего глиноземного завода!
– А ты здесь причем?
– Я случайно, Ирочка. Понимаешь, гулял с Кимом по центру…
Его заполошный рассказ был нелеп в своей абсурдности, но в то же время характерен для того невероятного времени. Отец отправился в центр города погулять в своем любимом круглом парке, побродить, повидаться со знакомыми старичками, коих у него было добрых полгорода. Но до парка он так и не добрался – свернул к горкому. Там что-то "явно происходило", как он выразился. В доносящихся с главной площади звуковых вибрациях ему почудились тревога и напряжение. Он подошел. Оказалось – голодовка рабочих. Они обложили своими угрюмыми телами колонны горкома. В тот самый момент, когда отец с Кимом подошли к зданию, на них ринулись милиционеры. Но едва они пустили в ход резиновые дубинки, как их окружила толпа людей – жены, пенсионеры, студенты.
– Я не мог остаться в стороне, Ирочка, – заявил отец.
С песнями и прибаутками милиционеров загнали в горком. Многократное "ура!" разнеслось над площадью. Лишь оглядевшись, воодушевленный народ заметил старика с собакой, распластавшихся у ступенек. Им обоим досталось: у отца был разбит лоб, у Кима поранена лапа. Среди протестантов быстро сыскался врач, который оказал им первую помощь. К счастью, обе раны оказались лёгкими. Но люди были настолько тронуты мужеством пенсионера с собакой, что тут же, немедленно, прямо на площади избрали Леонида Аркадьевича Стрижа председателем Комитета спасения глиноземного завода.
– Я не смог отказаться, Ирочка.
Вся эта история попала в объективы тележурналистов из Москвы, которые прибыли в город, привлечённые шумихой вокруг завода. Грех было упустить такую картинку: пенсионеру соратники по борьбе перевязывают окровавленную голову. А рядом – его верный пес с кровоточащей лапой. Прямо на месте из растерянного Леонида Аркадьевича выцедили несколько слов на камеру. А на следующий день пришли к нему домой.