Но иногда им удавалось остаться наедине, если сержанту надоедало торчать в учебном корпусе, и он линял по своим делам. Тогда Ирина моментально сворачивала занятие, и они с Ярославом неслись к полосе препятствий, к родной яме. Проползали тоннель, врывались в штабную комнату. И тут же набрасывались друг на друга с энергией борцов.
В роте вокруг Ярослава образовался странный вакуум. Вернувшийся с «губы» Игорь его избегал. Он не мог понять, как получилось, что Ярослав не попал туда вместе с ним. Подозревал какой-то подвох. А тут еще и невиданная поблажка Ярославу в виде занятий с учительницей.
Говорить вслух и даже намекать на возможное стукачество Игорь боялся. Но на всякий случай стал обходить Ярослава стороной. Даже про "губу" не хотел говорить. Только после долгих уговоров, глядя куда-то в сторону, рассказал, как их ночью будили и заставляли маршировать босиком. Как он отбивался от лютых дежурных. Нехотя показал зуб со скошенным краем – половину отбили после того, как он отказался отжиматься от пола сразу после завтрака.
– Один парень отжался, так его тут же вывернуло наизнанку пшенкой. Его заставили собирать эту дрянь руками, без тряпки. А потом – снова отжиматься.
После этого Игорь замкнулся. Ярослав начертал на дверце туалета:
Уехал друг мой навсегда,
Уехал лучший друг.
Таймыр, Алтай, Караганда…
Все это не для двух.
Он собирался в долгий путь,
Он мне печально пел.
И я его не смог вернуть,
Я лишь в глаза смотрел.
А он мне пел про «ничего»,
Перебирал струну.
Он думал, я пойму его
И я его верну.
Он думал, я скажу слова,
А я смотрел в окно.
Луна вставала. Било два.
Все было решено.
Его рюкзак стоял в углу,
Светился потолок.
Порхал и приставал к стеклу
Случайный мотылек.
Любимая! Ты не поймешь,
Как стискивает ночь,
Берет тоска, вползает дрожь,
Бьет по карнизу дождь!
Уехал друг мой навсегда…
Уехал лучший друг.
Берлин, Лозанна, Альп гряда-
Все это не для двух.
Игорь никак не отреагировал. Ярослав стер свой стих и больше в туалете не писал.
Логвиненко тоже стал сторониться его. Не третировал, не насмехался, в наряды не загонял. Даже если Ярослав давал повод (мятый китель, не застегнутая пуговица), он отводил зевающий взгляд в сторону. Понимал, сволочь, что покровительство Сысоева – это серьезно. И дембель может случиться как в середине апреля, так и 30 июня. Большая разница. Ну его в болото, этого Молчанова, пусть живет. В университет он собрался. Да пусть хоть в два университета поступает. Главное – ему, Пете Логвиненко, дембельнуться поскорее.
Так он думал. И если бы кто-то пролез в голову Логвиненко, то сильно удивился бы: откуда такие мысли? В армии ж лафа: кормят, поят, делать ничего не надо, ходи да командуй. А на гражданке ты кто? Недалёкий парень из райцентра, отброс "бурсы". Шпыняемый "родаками", обхихикиваемый девахами из соседнего подъезда. Петя по кличке Шланг – награда за рост и тугодумность.
А поди ж ты – тоже рвался на гражданку. Потому что свобода. Полежать на травке, приобняв какую-нибудь скуластую кралю. С братаном и дядькой поглушить рыбу в пруду. Выпить "смаги" с острым привкусом ацетона. И в город, в областной центр сгонять, поглазеть на ЖИЗНЬ.
Завязал с придирками к Ярославу и ротный Зотов. Он теперь пристывал язвой к кому угодно, только не к нему. Позор советской армии стал для него словно невидимым…
Спускаясь по лестнице, Женя недоумевала. В это вечернее время Семён обычно был дома, играл на гитаре. А тут снова за дверью – как в гробу.
Она уже в третий раз к нему заходила. Один раз забегала за гитарой, дважды – отдать кассету с Цоем.
Вертя в руках кассету, она долго-долго заносила ногу над каждой ступенькой – и тягуче, как приклеивая, впечатывала подошву в камень. Ступени в доме Семёна были старинные, с полукруглыми выступами. Можно долго любоваться.
Она зависла над обрывом следующего пролета, когда дверь наверху скрипнула. Она задрала голову. В узком проеме торчали усы Семена.
Она взлетела.
– Быстро заходи, – шикнул он.
И мгновенно захлопнул за ней дверь.
В квартире стоял сперто-перегарный дух. Семён был в джинсах, джемпере и рваных носках.
Он поманил ее в гостиную. Здесь на журнальном столике стояла початая бутылка "Столичной", рядом валялся грязный стакан.
Ни слова ни говоря, Семён в него дунул и стремительно кивнул бутылкой. Резко протянул водку Жене. Та брезгливо отшатнулась. Семен выпил сам, шумно выдохнул.
Его помятая перекошенность стала заметнее. На щеках и подбородке топорщилась неровная щетина. Из-под джемпера торчал воротник засаленной рубашки.
Женя была потрясена. Всегда аккуратный, франтоватый Семён внезапно обернулся чучелом.
– Что с тобой?
Он мигнул ей пьяными глазами, выдавил что-то невразумительное. Она не узнала его голос. Этот ли человек пел ей Боба Дилана, Dare Straits, Стинга, а иногда под настроение наяривал что-нибудь забористое из "Гражданской обороны"?
Кстати, где его гитара?
Она завертела головой в поисках инструмента. Гитара Семена обычно висела на стене, на почетном месте между постерами Боба Марли и Эрика Клэптона.
– Гитару я продал, – прохрипел он.
Женя даже привстала. Для Семена это было немыслимо. То же самое, что отрубить руку. С гитарой, настоящей испанской, которую его дед привез с гражданской войны из Барселоны, Семен жил. Почти как с женой. Она была для него словно член семьи.
Женя решила, что друг сошел с ума.
После ссоры в гараже они помирились. Она свыклась с тем, что он женат и имеет сына. Тем более что он как мантру твердил, что вот-вот разведется.
Но сейчас это был совсем не тот Семен, с которым ей хотелось быть. И он это чувствовал, даже сквозь похмелье.
– Зачем пришла?
Она разозлилась. Швырнула кассету с Цоем на столик рядом с водкой и собралась идти. Семен схватил ее за руку.
– Сядь, Жека.
Она поморщилась. Ее всегда раздражало это его пацанско-панибратское «Жека». Она попыталась вырваться.
– Сядь. Выслушай меня.
– Ладно.
Рассказанная им история была грустна и ужасна. Обувной кооператив, которым они рулили вместе с приятелем, попал в поле зрения бандитов. К ним пришли набыченные хмыри и грубо предложили платить половину выручки. У приятеля дядя служил в милицейском главке, поэтому они посмеялись хмырям в лицо.
Как выяснилось, зря. На следующий день их обувной цех сгорел. Дотла.
А еще через четыре дня компаньон Семена был найден повешенным в своем гараже. Абсолютно голый. Все тело – в кровоподтеках. В разинутом рту белела записка: "Ты следующий".
Семен затарахтел горлышком бутылки о край стакана.
– Хватит тебе, – бросила Женя.
Он глотнул водку, как зевнул – настежь раскрытым ртом. Они помолчали.
– Тебе надо куда-нибудь уехать, спрятаться, – сказала Женя. – Где твой мотоцикл?
Он захлебнулся рыданием.
Оказалось, мотоцикл он тоже продал. Как и драгоценности матери, и даже часть мебели. И все равно не хватало, чтобы расплатиться с бандитами. К тому же тикал счетчик, с каждым днем сумма дани росла.
– Мне теперь хоть в петлю, – проскулил Семен.
Она посмотрела на него в смятении. На его обвисшие усы, на вконец пьяные, отупевшие глаза навыкате. Испытала сложную смесь чувств, брезгливости, возмущения и жалости. Так жалеешь уличного бродягу. Хочется помочь, а противно.
Но все же прижалась к нему. Пусть он и обидел ее, но с ним ей было хорошо. Она заставила себя не думать о запахе пота, закрыла глаза, чтобы не видеть его трясущихся рук. Зашептала что-то ободряющее. А может, просто подумала. Он обнял ее крепко, как раньше.
– Спасибо тебе, Же…
Она зажала ему рот.
– Пожалуйста, не называй меня "Жекой".
Fructus temporum
31 января 1990. Открытие первого "Макдональдса"
В Москве на Пушкинской площади открывается первый в СССР ресторан McDonald's – крупнейший в мире.
26.
– Ирочка, что у тебя с голосом? Простыла?
– Немножко, папа.
– Где тебя продуло?
– Не важно.
– Ты чем-нибудь лечишься?
– Папа, прекрати. Лучше расскажи о себе.
– Ирочка, мы все-таки свалили Бодягина!
– Как?
– Его выгнали! Вместо него первым секретарем горкома сажают какого-то Дульского. Молодой, перспективный. Мне показывали его портрет – умное лицо. Не то что это свиное рыло!
– Ничего себе у вас перемены.
– Это еще что, Ирочка. К нам вот-вот должен приехать следователь Карпов. Это человек из группы Гдляна и Иванова. Тех самых, которые раскрутили хлопковое дело, помнишь? Так вот этот Карпов займется нашим глиноземным заводом. Теперь мы точно его отстоим. Между прочим, Ира, твой отец играет в этом деле не последнюю роль. Как-никак, я председатель Комитета его спасения!
– Пап, я тебя не узнаю. Ты же всегда был далек от этого "активизма".
– Время, Ирочка, такое! Перестройка, свобода! Люди по-другому задышали, впервые почувствовали, что могут что-то решать!
– Ну-ну. Как там Ким?
– Скучает.
– Бедный. Как мне хочется вас обоих видеть.
– Когда ты вернешься?
– Не знаю.
– Алло, Ирочка! Ира! Плохо слышно.
– Целую, папа…
С удивлением Ярослав посмотрел на мелкий почерк на конверте, на знакомый адрес, выведенный фиолетовыми чернилами.
Женя.
Блуждая по казарме с конвертом, он налетел на толстяка Беляева. Раньше тот заверещал бы противным голосом. А сейчас испуганно съёжился. Просто отступил в сторону со своей банкой варенья и на всякий случай прикрыл ее рукой. Связываться с человеком, которому покровительствует сам командир части, Беляев боялся.