И тут я почувствовала, что меня разом покинули все силы; ноги подо мной задрожали и ослабли, я плюхнулась на землю и некоторое время молча сидела без движения в глубокой тени под грудой старых автомобилей, тогда как нам следовало бы продолжать искать выход, вскарабкавшись на вершину этой горы ржавого металла. Я вовсе не хотела надеяться на молитву святого Бернарда, чтобы потом всю жизнь сознавать полную ее бесполезность. А что, если, думала я, моя жизнь окажется очень долгой? А значит, можно оказаться и в значительно худших обстоятельствах, вот тогда‐то и придется прибегнуть к заветной молитве, как прибегают к самой последней, спасительной, карте, заранее спрятанной в рукаве.
«Лезь наверх!» – велела мне Тэбби, и я полезла, понимая – а понимала ли это она? – что ржавое железо может в любой момент провалиться у нас под ногами и тогда мы рухнем прямо в жуткое нутро этой чудовищной горы. Но она сказала: «Лезь!» – и я начала карабкаться, и стараясь, прежде чем поставить ногу, убедиться, что поверхность под ней достаточно прочна; и все‐таки под ногами у нас все качалось и шаталось, издавало трагические стоны и кашель, словно жалуясь на заброшенность и полное отчаяние. А Тэбби все продолжала подниматься к вершине. Легконогая, она торопливо перепрыгивала с одной железяки на другую, передо мной так и мелькали подметки ее сандалий, а порой, оскользнувшись, и скребли по ржавому железу, как крысы. И вдруг она замерла в позе отважного Кортеса, куда‐то указывая рукой, и торжественно провозгласила: «Дрова! Там целые груды дров!» Задрав голову, я посмотрела ей прямо в лицо. Она повернулась, с трудом удерживая равновесие футах в шести надо мной, и наклонилась ко мне. Вечерний бриз раздувал ее юбку, обнажая тощие, похожие на палки ноги. «Там дровяной склад!» – крикнула она, и лицо ее просияло и раскрылось, точно цветок.
Слова эти ровным счетом ничего для меня не значили, но саму суть послания Тэбби я все же поняла. «Мы выбрались! – закричала она и поманила меня рукой. – Лезь сюда!» Она еще что‐то мне кричала, но я, разрыдавшись, ее практически не слышала. Потом я все же заставила себя вскарабкаться к ней – в основном я ползла на четвереньках, цепляясь руками и ногами, как краб клешнями, и на каждый мой шаг вперед и вверх приходилось по два шага вбок. Тэбби протянула мне руку, а потом ухватила меня за рукав кофты и буквально втянула, выволокла меня на вершину этой горы автомобильного хлама. Я, впрочем, тут же начала сердито стряхивать с себя ее руки, стремясь высвободиться, а потом заботливо расправила рукав своего вязаного кардигана, заправила все невольно вытянутые нитки и аккуратно подвернула за резинку на запястье. Лишь после этого я посмотрела вокруг и увидела свет, отражавшийся от неподвижной водной глади, и маленькую грязную тропку, которая привела нас сюда.
– Ну что же вы, девчонки, – укоризненно сказал Джейкоб, – неужели не догадались, что мы станем вас искать? Неужели не слышали, как мы вас звали?
Ну, предположим, я слышала, думала я. Предположим, Тэбби оказалась права. Я прямо‐таки слышала, как ору (а вы на моем месте заорали бы?): «Я здесь, папа Джек! Приди и спаси меня, папа Джек!»
В семь часов они принялись «сочинять» всякие замысловатые сэндвичи, а Джейкоб даже за мороженым и вафлями сходил. Хоть они и заметили, что мы где‐то запропали, никакого особого волнения это не вызвало, ведь с нами никогда особых хлопот не было. В данном случае главное было в том, чтобы мы явились домой в урочный час, то есть к ужину.
Домой мы возвращались уже почти ночью, и мои братишки весь обратный путь проспали, да и я, по-моему, тоже. Поэтому и следующий день, и вся неделя, и даже несколько последовавших за этим месяцев оказались как бы стерты из моей памяти. Это и до сих пор несколько меня озадачивает; я, например, совершенно не могу вспомнить, как прощалась с Тэбби, как и в какой момент вечера она вдруг исчезла, словно растворившись в темноте вместе со своими карандашами, ранцем и ее воспоминаниями. Как ни странно, но в тот раз удача явно нам улыбнулась, и вся наша семья благополучно прикатила домой; и прошло, пожалуй, еще несколько лет, прежде чем мы снова решились поехать так далеко.
Теперь боязнь заблудиться стоит, наверное, на одном из последних мест в категории тех страхов, с которыми мне приходится жить. Я стараюсь не думать о том, утратила я уже свою душу или еще нет (хотя в последний раз исповедалась я, должно быть, лет тридцать назад), и мне крайне редко доводится прибегать к такому спасительному, хоть и весьма сомнительному, трюку, которым любят пользоваться некоторые женщины: перевернут карту вверх ногами и просто отсчитывают количество оставленных позади перекрестков. Говорят, что женщины карты читать вообще не умеют и никогда не могут определить, где именно в данный момент находятся, однако в 2000 году впервые директором Государственной топографической службы была назначена именно женщина, так что, по-моему, упомянутая клевета начинает утрачивать свою силу. Я вышла замуж за человека, которому одного профессионального взгляда достаточно, чтобы оценить рельеф местности, так вот он всегда предпочитал, чтобы именно я прокладывала курс, руководствуясь расположением могильных курганов и прочих древних памятников, а также направлением рек. Впрочем, мне достаточно пальцем проследить по автомобильной карте направление основной дороги, и я нервно сообщаю: «Знаешь, до нужного нам поворота примерно две мили, хотя, возможно, это и не совсем так». Дело в том, что отдельные участки той или иной местности постоянно меняются: там что‐то вскапывают, распахивают, бороздят, строят, а картографы в итоге просто не успевают за всеми этими изменениями, и на карте, лишь в прошлом году проданной вам как le dernier cri [9], вы зачастую видите совсем не то, что существует в реальной действительности.
Что же касается вересковых пустошей, то теперь‐то этот пейзаж уж точно остался в далеком прошлом. Даже те маленькие мальчики, что когда‐то, сидя на заднем сиденьи автомобиля, так яростно щипали друг друга, разделяют мой восторг при виде бескрайних акров щедрых пахотных земель и лугов, покрытых ковром полевых цветов. А что, если, мечтаю я, купить здесь участок и построить дом – с дальним, так сказать, прицелом? Я не знаю, что сталось с Джейкобом и его семейством, но, кажется, слышала, будто они вернулись домой, в Африку. От Тэбби с тех пор не было ни слуху ни духу. Зато в последнее время – особенно с тех пор, как Джек начал свои вечные странствия в стране мертвых, – я часто вижу его перед собой: смуглого, с беспокойными золотисто-коричневыми, как карамель, глазами и мучительной, с трудом сдерживаемой яростью, которую вызывают у него власти предержащие и их бесчисленные злоупотребления; и порой мне кажется, что Джек всю свою жизнь блуждал, тщетно пытаясь отыскать такое безопасное место, где его готовы принять, где правит справедливость и торжествует правосудие.
А пока мы все временно продолжали жить в одном из тех домов, где никогда не бывает денег, зато дверями хлопают часто и ужасно громко. Однажды от такого хлопка у нас все‐таки вылетело стекло из дверцы кухонного буфета, причем я в этот момент всего лишь прикоснулась к нему кончиками пальцев. К счастью, я успела вскинуть руки, закрыть ладонями лицо и защитить от осколков глаза. Но еще долго, несколько лет, наверное, на пальцах у меня были заметны тонкие шрамы, оставшиеся после порезов и похожие на призрак кружевных перчаток.
Учиться говорить правильно
В детстве я посещала школу в одном из фабричных поселков Дербишира; в той же школе когда‐то учились и моя мама, и моя бабушка; особых знаний они там, конечно, не приобрели, зато научились лечить обморожения, которые получали зимой в суровых Пеннинских горах. Обеим пришлось бросить учение и пойти работать на ткацкую фабрику, но я родилась в более счастливое время, а когда мне исполнилось одиннадцать лет, мы и вовсе переехали, так что я стала «дневной», то есть приходящей, ученицей школы при Чеширском женском монастыре. Я отлично себя чувствовала на площадке для игр, умела драться и даже обладала определенными познаниями в области разнообразных ругательств, а еще неплохо знала катехизис, однако ни историю, ни географию, ни хотя бы грамматику английского языка я никогда раньше не изучала. Но самое главное – меня никогда не учили правильно говорить.
Расстояние между моей первой школой и нынешней, монастырской, не превышало шести-семи миль, однако между ними пролегла социальная пропасть поистине шириной с океан. В Чешире люди жили не в стандартных каменных домах, плотными рядами выстроившихся вдоль улиц, а за чертой из гальки или псевдотюдоровским фасадом. За своими садами и лужайками здесь тщательно ухаживали, сажали деревья, красиво цветущие весной, и вешали кормушки для птиц. У большинства здешних жителей имелись семейные авто, которые они называли «маленькими драндулетами». Время обеда у них называлось «ланч», а когда пора было пить чай, они садились обедать. И мылись они в странных помещениях, именуемых «ванными комнатами».
Шел 1963 год. И люди тогда были большими снобами, хотя, возможно, и не бо́льшими, чем теперь. А еще через несколько лет, когда я уже переехала в Лондон, определенные варианты провинциального произношения уже стали восприниматься как вполне допустимые и даже оригинальные, однако выходцам из наших краев, с северо-запада Англии, по-прежнему не везло. Конец 60‐х и вовсе стал эпохой равноправия; люди вроде бы должны были перестать беспокоиться насчет своего говора, однако они все же беспокоились и пытались подстроиться под окружающих – ведь иначе они тут же начинали чувствовать, что к ним относятся с показным радушием, как к убогим лишенцам или инвалидам. Начиная учиться в новой школе, я даже не подозревала, что могу стать постоянным объектом насмешек, а одноклассницы станут группками подходить ко мне и задавать идиотские вопросы, главной целью которых было заставить меня произнести определенные слова, которые выдавали мое происхождение; после чего девицы ускакивали, улюлюкая и хихикая.