стречала немало бывших северян – то были известные люди, кабинетные ученые, – которые мгновенно выдавали свое происхождение, стоило им упомянуть ту черную дрянь, что сыплется на снег из каминных труб, или заказать в ресторане ту дичь, которую на севере обычно подают с гарниром из апельсинов. У мисс Вебстер был даже один стишок, в котором встречались слова push и bull, где требовался звук «у», и еще у нее, помнится, кто‐то резал хлеб в scullery и мазал его butter, и нужно было запомнить, что в этих словах нужен именно звук «а», а не «у». Целиком я эти стишки, конечно, уже не помню; видимо, они – в отличие от «шедевра» с Роем и Мойрой – были далеко не так интересны ни по форме, ни по содержанию; зато я хорошо помню, что, без конца повторяя на уроках у мисс Вебстер эти дурацкие рифмованные строчки, можно было запросто получить нервный припадок. Настоящий северянин, разумеется, скажет: «кэттинг бред энд бэттер», а не «каттинг бред энд баттер» (catting bread and batter), готовя бутерброды с маслом. А чего ему, собственно, переживать? Все равно ведь он никого никогда не обманет, какие бы попытки исправить свое произношение ни предпринимал. Родной говор так или иначе прорвется наружу, когда северянин, увидев свою старую мать, вздумает «краус» (а не «кросс», cross!) дорогу. Точно так же реклама курорта «БЛЭКПУЛ» всегда и отовсюду видна, сколько бы скалы ни пытались ее закрыть. И уж северянин точно не станет лишний раз тормозить и предаваться лингвистическому анализу того или иного слова.
Экзамены, ради которых мы, собственно, и учили заданные отрывки из произведений Шекспира, проводились в Манчестере, в Центре методистской церкви. В годы моей учебы основных экзаменаторов было двое, и, входя в комнату, ты никогда не знал, к кому из них попадешь. Экзаменатор-женщина обладала на редкость ворчливым голосом, который иной раз даже срывался от возмущения посреди фразы, словно она до глубины души была потрясена происходящим и слишком взволнована, чтобы продолжать. Экзаменатор-мужчина, уже очень пожилой – далеко за семьдесят, а может, и все восемьдесят или даже девяносто, – носил старинные часы на цепочке, имел подозрительно багровый оттенок лица и смотрел всегда прямо перед собой; еще у него была привычка вдруг наклониться к экзаменуемому и всматриваться в него, дрожа всем телом от прилагаемых усилий. Похоже, в прежней жизни он вел куда более активный образ жизни и никак не желал признавать, до чего в итоге докатился, и мириться с этим. У него вообще был вид человека, который не раз становился свидетелем того, как нарушаются различные общепринятые нормы и стандарты, и теперь его ничем не удивишь.
То, как именно декламировали ученики доставшиеся им на экзамене отрывки художественных произведений, ни в малейшей степени не являлось результатом наставничества мисс Вебстер. Свою манеру декламации каждый разрабатывал сам, пользуясь скорее невидимой помощью и опытом предыдущих поколений. Ведь на занятиях у мисс Вебстер ты, ожидая возможности прочесть заданный тебе отрывок из Шекспира, так или иначе был вынужден слушать и декламацию других – в том числе и старшеклассников, имевших более высокий уровень общей подготовки. Так, например, если кто‐то из старших ребят, страдающий, к примеру, одышкой, делал невольный вдох, то есть паузу, в неположенном месте, или позволял себе – по незнанию, невежеству или просто заскучав – ввести в текст какой‐то бессмысленный возглас, или изменить интонацию, это мгновенно бралось на вооружение всеми остальными и становилось как бы неотъемлемой характеристикой исполнения данного отрывка, закрепившись как таковая на долгие годы. Но я никогда не замечала, чтобы мисс Вебстер предложила какую‐либо собственную фразировку того или иного произведения; да она вообще, по-моему, Шекспира совершенно не понимала, а роль леди Макбет выучила, должно быть, по какой‐нибудь игре, типа painting by numbers [11]. Но выбор отрывков для декламации на экзамене был не в ее компетенции, этим занимались сами члены экзаменационной комиссии. И один раз, по-моему, в седьмом классе, мне пришлось играть как бы сразу две роли из «Короля Лира» – Гонерильи и Освальда, ее дворецкого, – и я вертелась буквально как уж на сковородке, то и дело обращаясь к самой себе, меняя тембр голоса, интонации и жестикуляцию.
В соответствии же с представлениями мисс Вебстер при декламации произведений Шекспира был допустим только один Жест – широкий взмах рукой ладонью к аудитории; при этом три последних пальца оставались как бы склеенными вместе, большой палец поднят почти вертикально, а указательный разрезал образовавшийся угол подобно биссектрисе. Всю страсть, всю радость, всю растерянность или даже отчаяние надлежало уместить в одном-единственном движении рукой; мисс Вебстер считала этот Великий Жест вполне достаточным и для Тита Андроника, и для Чармианы, служанки Клеопатры, и для констебля Догберри (он же Кизил) из «Много шума из ничего». Я, должно быть, проявляла излишнюю медлительность, а может, и некоторый скептицизм, поскольку мисс Вебстер часто сама брала меня за руку и своей холодной, покрытой старческими веснушками рукой нужным образом складывала мои пальцы, заставляя все же сделать этот драматический Жест.
Оказавшись в экзаменационной аудитории, я обычно декламировала предложенные мне экзаменаторами отрывки так, как это нравилось мне самой; но, должно быть, моя самобытность не слишком им нравилась, а может, даже резала им слух, потому что, хотя я все делала правильно, отличных оценок мне никогда не ставили, зато у меня появлялось ощущение проявленного мной лицемерия. Мне было семнадцать, когда я в последний раз сдавала этот экзамен в Центральном зале методистской церкви и после этого должна была уже получить аттестат. Я явилась туда ноябрьским промозглым утром в грубых ботинках на толстой подошве, в школьном плаще, в школьной темно-синей юбке и полосатой блузке; единственная вольность, которую я себе позволила, – зашла в дамский туалет на станции «Пикадилли» и распустила волосы, вытащив из кос, к которым была приговорена школьными правилами, дурацкие резинки. Стоя перед зеркалом, я тщательно расчесала волосы, и оказалось, что они очень прямые, очень длинные и очень светлые, даже какие‐то бледные, почти как я сама; в общем, когда я наконец отвернулась от пятнистого зеркала, висевшего в вокзальном туалете, образ мой был, надо сказать, весьма причудлив: казалось, прекрасная дама из замка Шалот, оставив свой ткацкий станок и бессмысленные попытки завлечь в свои сети благородного Ланселота, вдруг превратилась в регулировщицу уличного движения. Плотная толпа промокших насквозь манчестерцев текла по Олдэм-стрит, и когда я влетела наконец под крышу Сентрал-Холла, там тоже стояли запахи сырости, старого линолеума, «Деттола» и звучала негромкая методистская молитва.
Мисс Вебстер уже с нетерпением ждала меня; она выглядела взволнованной, бледной, а вокруг рта у нее даже разлилась какая‐то синева. Увидев мои грубые ботинки, она вздрогнула и заявила, что в таком виде сдавать экзамен нельзя, это наверняка не понравится экзаменаторам. Мне, собственно, ответить ей было нечего, так что я молча стянула с себя шарф и повесила его на спинку стула. Учащиеся разных классов, тоже пришедшие сдавать экзамен, сидели рядом со своими преподавателями, нервно шаркая ногами и испуганно стиснув на коленях тощие ручонки. Письменный аттестационный экзамен я уже благополучно сдала, и это оказалось очень легко, так что я без капли волнения предложила мисс Вебстер: «А может, мне в одних чулках туда зайти? Может, так экзаменаторам больше понравится?» В коридоре тускло горели светильники в виде шаров из белого матового стекла. За окном с плеском преодолевали лужи автомобили с включенными фарами, двигаясь по Олдэм-стрит в сторону дальних, вечно покрытых сажей окраин. Под моими ботинками на линолеуме уже успели образоваться лужицы грязной воды. Я скинула их со своих ног и сразу уменьшилась на пару дюймов. И тут мисс Вебстер заявила: нет, так дело не пойдет. И вознамерилась одолжить мне свои туфли.
Оказалось, что ее туфли примерно на два с половиной размера больше, чем нужно мне. Это были вечерние туфли-лодочки из искусственной крокодиловой кожи с устрашающе острыми носами и не менее пугающими каблуками-шпильками в три с половиной дюйма. Казалось, раньше они принадлежали некой актрисе, ныне вышедшей на пенсию, но в тот момент я как‐то не уловила всей пикантности сложившейся ситуации. Я сунула ноги в туфли и попыталась сделать несколько шагов, шатаясь и судорожно цепляясь за спинки стульев. Зачем я вообще согласилась их надеть? Что ж, в тот период я совершенно не была склонна думать о краткосрочной перспективе. Напротив, я даже успела приобрести определенную привычку к уступчивости, полагая, что как раз в долгосрочной перспективе сумею сделать так, что все прочие на моем фоне будут выглядеть попросту дураками.
Когда выкликнули мою фамилию и я, пошатываясь, вошла в аудиторию, оказалось, что экзамен у меня будет принимать тот пожилой джентльмен. Ни он, ни его коллега-преподавательница ни разу не предприняли ни малейшей попытки помочь экзаменующимся как‐то освоиться и немного успокоиться. Нет, они походили на учителей по вождению, с каждым разом они все быстрее гнали вперед, точно стремясь поскорее освободиться, и задавали вопросы один за другим, но ответы никак не комментировали. Вряд ли отсутствие реакции на учеников было простой вежливостью. Впрочем, мой пожилой экзаменатор все же мрачно заметил, что я страдаю некоторой шепелявостью. Сегодня его лицо было каким‐то особенно красным, почти багровым, и он, как всегда, пребывал в состоянии несколько застывшего напряжения, однако выглядел на редкость скучным и тяжелым; казалось, всех молодых он попросту ненавидит.
Мне достался отрывок из шекспировского «Генриха VIII» – то есть повезло, потому что пришлось изображать только одного героя. Ведь если бы я попыталась маневрировать между несколькими персонажами, то непременно бы споткнулась. Я, покачиваясь, достигла места выступления, остановилась и посмотрела на себя как бы со стороны – школьная форма болтается, как на вешалке; на манжете красуется чернильное пятно; лицо белое и совершенно детское; и ко всему этому жуткие туфли из фальшивого крокодила, принадлежащие мисс Вебстер. Не знала я, что мое выступление в роли королевы Екатерины вызовет такой фурор, и главную роль в этом сыграет именно обувь. Я декламировала отрывок из того монолога, где королева Екатерина, уже почти отвергнутая жена Генриха VIII, умоляет монарха вспомнить их долгую совместную жизнь. Помнится, во время первых репетиций этой сцены на уроках у мисс Вебстер я была просто не в состоянии продолжить говорить, буквально захлебываясь от слез, и мне иногда требовалось проявить волю, чтобы перестать плакать. Итак, экзаменатор хочет услышать стих. Я сразу решила, что ни в коем случае не стану «украшать» свою декламацию пресловутым Жестом. А если экзаменатор решит, что мне этот Жест не известен, то будет вынужден понизить оценку. В этом монологе некоторые строки были, казалось, настолько пропитаны живыми чувствами и болью, словно вот-вот взорвутся, и я понимала: для меня единственный способ благополучно добраться до конца – это говорить и говорить без остановки, стараясь при этом думать о чем‐то совсем другом.