К началу нового учебного года вдруг выяснилось, что мой брат больше никакими недомоганиями не страдает и по возрасту – а ему как раз исполнилось одиннадцать – вполне может учиться в средней школе. Мы переварили сей удивительный факт, но, как ни странно, никто по этому поводу особенно не радовался – во всяком случае, так, как надо было бы. А еще через несколько месяцев моя мать стала отовсюду получать приглашения на работу; ее услуги неожиданно потребовались и поставщикам плащей, и владельцам концессий по торговле вязаными изделиями; у нее появился огромный выбор, так что она постоянно меняла место работы, переходя из одного крупного магазина в еще более крупный; год от года ее волосы становились все светлее, и она, окончательно став блондинкой, поднималась теперь все выше и выше, подобно пузырьку в шампанском, и все сильней рисковала, командуя все большим количеством «девочек» и все большими бухгалтерскими счетами, чем, разумеется, вызывала все большую зависть и злобу. Дома она вела свое импровизированное хозяйство: ванну отмывала порошком для стиральной машины, а когда стиральная машина окончательно сломалась, просто накрыла ее скатеркой и стала использовать в качестве дополнительного туалетного столика, а моих братьев приучила ходить в прачечную самообслуживания.
Через несколько лет магазин «Аффлек» закрылся, а весь район вокруг него как‐то захирел. Его захватили торговцы порнографией и пластмассовыми корзинами для грязного белья, самодельными и весьма хитроумными, но крайне ненадежными электрокаминами и заплесневелыми рождественскими украшениями в виде сладких пирожков и свистящих ангелочков. Само здание, впрочем, взял в аренду магазин одежды с центральной улицы, который какое‐то время бойко продавал там одежду. Меня в тех краях, правда, давно уже не было, но я поддерживала связь с несколькими друзьями, по-прежнему жившими на севере, и среди них была одна девушка, которая по субботам работала у новых владельцев бывшего «Аффлека». Судя по ее рассказам, теперь использовались только нижние этажи здания, а дальше второго все этажи были опечатаны. Пожарные выходы закрыли еще раньше, накрепко заперев все двери; лифты были удалены, а черная лестница теперь упиралась в тупик. Но, как уверяла меня эта моя приятельница, у персонала постоянно вызывают беспокойство странные шумы, доносящиеся из заложенной кирпичами лифтовой шахты и ныне полностью замкнутого пространства у них над головой; там явственно слышатся чьи‐то шаги, а иной раз и пронзительный женский крик.
Услышав об этом, я похолодела от ужаса, и под ложечкой возникло знакомое тошнотное чувство: ведь я знала, что все это правда; во всяком случае, эта «история о привидениях» казалась мне правдивой настолько, насколько это возможно. Нет, это был не крошечный бесенок, что отрывал пуговицы от платьев или заставлял вешалки пролетать над полом, забредая в отдел шерстяного трикотажа. Там царило нечто иное, куда более неприятное и тяжеловесное, опасно-злобное и угрожающе-извращенное. Но об этом я догадалась, лишь оглянувшись назад, так сказать в ретроспективе. И глядя с высоты своих, скажем, двадцати трех лет на себя восемнадцатилетнюю, поняла, что на самом деле все было гораздо хуже, чем мне в то время казалось.
С чистого листа
Тем утром часов в одиннадцать – когда сиделки, как они выражались, «привели больную в порядок» и мама должным образом подкрасила глаза – я устроилась возле ее кровати и упросила помочь мне составить наше фамильное древо. Если учесть, что моя мать всегда была чрезвычайно эгоцентрична, дело пошло на удивление успешно. Она бы с удовольствием писала вам в центре листка имя «ВЕРОНИКА», а потом провела от него в разные стороны четкие жирные линии. Однако (хотя мама была, разумеется, совершенно уверена, что именно так и должна выглядеть правильная картина мира) она, конечно, не раз видела генеалогические древа королей и королев Англии с их фальшивыми портретами размером с почтовую марку и ярко, в витражных красках, написанными именами; у всех королев были чудесные льняные косы, и головы всех правителей были увенчаны грубоватыми средневековыми коронами с драгоценными каменьями, похожими на обсосанные леденцы.
Все это мама, конечно, могла видеть в книгах, которые, по ее словам, прочла, так что вроде бы можно было составить простенькое фамильное древо и для нас, представителей бедной, черт бы ее побрал, пехоты.
Впрочем, и на нем портреты были бы, разумеется, фальшивыми. Хотя одна женщина как‐то уверяла меня, что к концу минувшего столетия просто не было настолько бедной семьи, чтобы в ней не имелось ни одной фотографии. И это, скорее всего, правда. Но в таком случае, значит, кто‐то попросту сжег все наши фамильные фото.
Попытку составить фамильное древо я предприняла прежде всего потому, что очень хотела побольше узнать о тех моих предках, которые жили в утонувшей деревне. Я думала, что это поможет мне понять, почему я так боюсь воды; а если я буду знать причину этого и она окажется достаточно веской, ею можно будет воспользоваться, чтобы себя неловко почувствовали те, кто вечно советует мне научиться плавать и твердит, как прекрасно заниматься плаванием смолоду. И потом, я надеялась, что эта тема может принести мне реальный доход. Ее можно было бы развить, съездив в Данвич и написав очерк о некой деревне, ушедшей на дно морское. Или можно поехать в Норфолк и там побеседовать с людьми, которые рискнули заложить под проценты свои дома, стоящие на самом краю утеса. Да, это был бы отличный большой очерк для воскресной газеты, мечтала я. И газета могла бы послать туда вместе со мной кого‐то из своих фотокорреспондентов, и мы бы с ним стояли над обрывом где‐нибудь в Оверстренде, всего лишь одним рядом ржавой проволоки отделенные от расстилающейся перед нами бескрайней сверкающей морской синевы.
Но Веронику совершенно не интересовали те, чьи дома когда‐то ушли под воду. Она нервно теребила ленты на груди – между прочим, по-прежнему пышной и красивой – и в раздражении откидывалась на подушки. Узлы вен у нее на руках выглядели так, словно она носила под кожей сапфиры. Меня она почти не слушала, мои вопросы ее сердили, и она обиженным тоном заявляла: «Боюсь, я и впрямь не слишком много могу тебе об этом рассказать».
Дело в том, что жители «утонувшей» деревни приходились ей родственниками по отцу и были англичанами. А Вероника всегда питала слабость исключительно к матриархальным семьям; особенно ее интересовали формы ирландского матриархата и те бесконечные мифы, которые были связаны с различными великими моментами существования знаменитых матриархальных семей; все это были одни и те же старинные истории и шутки, бородатые анекдоты, давно утратившие свою соль, сожаления о былом величии и остроумные высказывания, с течением времени абсолютно оторвавшиеся от первоисточника. Возможно, мне не следовало бы так уж винить маму в чрезмерной пристрастности, но я все‐таки ее виню. Я не доверяю анекдотам. Я предпочитаю постигать историю через цифры и проценты от этих цифр, представляя себе, каковы были в то время цены на уголь и зерно; короче, мне интересно, сколько стоила буханка хлеба в Париже в тот день, когда пала Бастилия. Мне нравится чувствовать себя свободной – насколько это вообще, разумеется, возможно – от тирании чужого мнения и чужой интерпретации фактов.
Деревня Деруэнт начала уходить под воду зимой 1943 года. То есть за несколько лет до моего появления на свет. А юная Вероника тогда, несомненно, еще только мечтала о том, какие у нее будут дети и каким образом она их воспитает. У нее была белая кожа и зеленые глаза, а волосы она красила в рыжий цвет с помощью отличных патентованных красителей. Ей, собственно, было почти все равно, за кого выйти замуж: мужа она рассматривала лишь в качестве средства для осуществления собственных династических амбиций.
Мать Вероники – и мою бабушку – звали Агнес. У них в семье было двенадцать детей. Не бойтесь, я не собираюсь каждого из них описывать. Да я и не в состоянии это сделать, даже если б очень захотела. Когда я просила Веронику помочь мне как‐то заполнить пустые места в моей родословной, она тут же навязывала мне какую‐нибудь историю о себе любимой, а если я предпринимала робкую попытку вернуть ее к исходной теме, она с загадочным видом намекала, что о некоторых вещах лучше вообще не вспоминать. «На самом деле с этим эпизодом связано куда больше, чем о том когда‐либо говорилось» – таков был один из ее обычных ответов. Мне все же удалось выяснить кое‐какие неизвестные факты, связанные с тем поколением, и, признаюсь, веселым ни один из них не был. Например, бабушкин брат отправился в тюрьму (причем по собственной воле!) за кражу, совершенную кем‐то другим. А одна из ее сестер родила девочку, которая умерла некрещеной через несколько минут после родов. Коротенькая жизнь этой малышки мимолетно промелькнула где‐то между войнами; ей даже имени дать не успели, а ее младший брат и до сих пор не знает, что она существовала на свете. Человеком, личностью, она, конечно, по-настоящему стать так и не успела – это скорее был как бы негатив, который так и остался непроявленным.
Деревня Деруэнт погибла отнюдь не в результате трагического стечения обстоятельств; то было вполне конкретное и осознанное политическое решение. Крупным городам – Манчестеру, Шеффилду, Ноттингему и Лестеру – была необходима вода, а потому еще в 1935 году на реке Деруэнт было начато строительство дамбы, впоследствии получившей название «Лейдибауэр» [17].
К тому времени, как селение Деруэнт оказалось затоплено, люди давно уже успели его покинуть, а саму деревню сровняли с землей. Но в детстве я этих подробностей не знала; даже понимая, что сами люди успели оттуда уйти и спастись от грядущего наводнения, я все же воображала, что они занимались повседневными делами буквально до самого последнего момента, а потом вдруг они начинают прислушиваться к предупреждениям, звучащим будто сигнал воздушной тревоги, и только тогда внезапно бросают все, кто чем занят, и спешно уходят. Я прямо‐таки видела, как они судорожно напяливают свои тучные шерстяные пальто, застегивают детям пуговицы, ласково трепля по подбородку, затем подхватывают маленькие чемоданы и свертки из коричневой бумаги и с безроп