отным, типично дербиширским выражением лица направляются к месту общего сбора на углу. Видела, как они откладывают свое вязание, не довязав последнюю петлю; как бросают в дуршлаг не до конца вылущенный гороховый стручок; как сворачивают утреннюю газету, не дочитав до конца фразу; и я понимала: ощущение незавершенности будет преследовать их всю оставшуюся жизнь.
– Лестер? Ты, кажется, назвала Лестер? – переспросила Вероника, лучезарно мне улыбаясь. – Кстати, твоего дядю Финбара в последний раз видели именно в Лестере. Он там на рынке свой прилавок держал.
Я еще ближе придвинула к ее кровати больничный стул, скребя ножками по ковру с логотипом BUPA [18].
– Это тебе он дядя, – сказала я. – А мне – двоюродный дедушка.
– Ну да. – Вероника никак не могла понять, зачем мне все эти уточнения; ведь ясно же: то, что принадлежит ей, заодно принадлежит и мне; раз Финбар был ее дядей, значит, и мне он тоже дядя.
– А чем он торговал на рынке?
– Старой одеждой. – Вероника загадочно усмехнулась, как бы сознавая, что тут все тоже не так просто. – Так говорили.
Но я на ее наживку не клюнула. Мне было нужно, чтобы она всего лишь назвала мне несколько дат. Мама страшно любила наводить тень на плетень, намекая, что обладает некими тайными знаниями. Она, например, ни за что не хотела сказать, в каком году родилась, и несла откровенную ложь насчет своего возраста даже в разговоре с теми официальными лицами, которые, например, вполне могли отказать ей в получении страховки или социального пособия. Поскольку и я, ее дочь, была включена в ту же схему социального обеспечения, они, сравнив соответствующие записи, могли усомниться в реальности моего существования, поскольку, согласно этим документам, моя мать оказывалась всего лет на десять старше меня.
Один мужчина как‐то сказал мне, что легко определить возраст женщины, если внимательно посмотреть на ее икры и голени. Имеющая форму дельты кожная складка под коленкой и нездоровые вены – вот то единственное, что не способно солгать, уверял он меня.
– Они вообще все были какими‐то дикими, твои дядья, – заявила Вероника. – Ей-богу. Да ты и сама должна это помнить. Ирландцы, что с них взять!
Нет, дикими они не были. Ирландцами – да, были, признаю. Но только не дикими. Ну, ни капельки. Они, правда, любили выпить, но только когда у них были деньги, а когда денег не было ни гроша, просто молились. Они тяжело работали во влажной духоте заводских и фабричных цехов, а когда заканчивалась смена, выходили за ворота, и холод насквозь пронизывал их жалкую одежонку; иной раз казалось, что даже кости у них вот-вот треснут от мороза, словно тонкий фарфор. Можно было бы предположить, что в семьях таких бедняков рождалось много детей, но это, увы, было не так. У некоторых детей не было вовсе, у других – всего лишь по одному ребенку, и это единственное дитя становилось для них поистине драгоценным. А вы как думали? Но впоследствии оказывалось, что один из этих единственных чад так и не сумел жениться, а другой был вынужден большую часть жизни провести в психиатрической лечебнице…
В общем, как‐то так. А вы чего ожидали? Думали, что я родом из семьи, где все поют и танцуют? Вы поймите: любой из этих людей мог запросто заболеть туберкулезом, а то и сифилисом; мог, согласно медицинской справке, считаться безумным или умственно отсталым; мог страдать дислексией или частичным параличом; мог быть подвергнут обрезанию или ограничению в правах; мог стать жертвой недобросовестного опознания личности; с ним мог произойти несчастный случай на производстве – например, ему мог снести голову вилочный погрузчик; он мог стать беззубым калекой, или пасть жертвой содомитов, или ослепнуть в результате перенесенной кори; его легкие могли оказаться изъеденными асбестовой пылью или гибельными ветрами, прилетевшими из Чернобыля… В общем, вы, наверное, уже знакомы с моим новым романом «С чистого листа» (The Clean Slate)? В тот период я как раз работала над его первым вариантом, потому и решила слегка потормошить Веронику. У меня даже имелась собственная теория насчет того, что наша семья изначально была склонна к самоуничтожению – через разводы, добровольный целибат и некоторые гинекологические катастрофы. «Но у меня же были дети, – растерянно возразила Вероника в ответ на мои рассуждения. – И тебя тоже я родила, разве нет?» Да уж, мисс Беджакет, это точно!
Возможно, единственное, о чем вы не смогли догадаться, это то, что и я тоже родом из «утонувшей» деревни. В детстве я и сама вряд ли способна была это осознать. Хорошо известна такая вещь, как перегруженность сознания всевозможными предчувствиями. Хотя тогда я, разумеется, очень многое воспринимала и понимала неправильно. Да к тому же была склонна верить всякой чуши, которую мне подсовывали.
Предположим, жители Помпей получили некий сигнал тревоги, но времени у них осталось очень мало. Что бы они решили бросить в первую очередь? Амфоры с маслом? Ткацкие станки? Сосуды с драгоценным вином, уже треснувшие и протекающие? Я даже вообразить себе это по-настоящему не могу. Я и в Италии‐то никогда не бывала. Но, предположим, они прислушались к предостережениям и вовремя убрались из города. Именно так, по-моему, поступили впоследствии и жители Деруэнта – это ведь тоже были своеобразные Помпеи или «Мария Селеста» [19].
Мне казалось, что сперва вода будет подниматься постепенно, дюйм за дюймом, подползая к каждой закрытой двери, подтекая под нее и образуя на линолеуме маленькое озерцо. Потом линолеум перестанет сдерживать воду, и первое, что по ней поплывет – тонкие полосатые матрасы, очень популярные в те времена. Эти дешевенькие матрасы очень быстро промокнут насквозь, а вот бетонный или каменный пол под линолеумом воду будет сохранять еще долго, как мачеха, держать в своих холодных объятиях. Сменится не одно поколение, прежде чем вода источит и каменные плиты пола…
И вот вода, на пути которой сперва возникла серьезная помеха, начинает постепенно подниматься и, подобно не любимым в семье дочерям или тем крестьянам, что впали у хозяина в немилость, тайком прокрадываться в кладовые и совать изголодавшиеся пальцы в банки с сахаром и мукой. И вот уже поплыл по воде дуршлаг, забытый в каменной раковине, и прибывающая вода фонтанчиками выплескивается через его дырочки. А кухонная флотилия все растет, к ней присоединяются и наполовину вылущенный стручок фасоли, и подставки для яиц, и сковородки с ночными горшками, но вода все продолжает подниматься, она уже добралась до подоконников. Улица словно сама себе заваривает чай из всех имеющихся запасов. Двенадцатифутовые круги мыльной пены, точно легчайшие пирожные-безе, расплываются на поверхности воды, словно сам Господь решил, выпив чайку, принять субботнюю ванну. А вода, бормоча, как компания сплетников, выбравшихся на пикник, все наступает, и с каждым часом ее уровень поднимается еще на фут; преодолевая один марш лестницы за другим, она ползет вверх, вымывая и вытаскивая наружу личные вещи жителей Дербишира; вот плывут тщательно отутюженные женские спортивные брюки, наконец‐то вырвавшиеся на свободу из тесного гардероба, где вся одежда заботливо переложена лавандой; мелкие волны полощут штанины брючек, обрамляя их концы кружевами пены. А вот тяжело липнут к полосатым матрасам промокшие насквозь фланелевые простыни и шерстяные одеяла и тянут их вниз, точно груз застарелых грехов; однако игривые волны в своем безумном веселье подхватывают все эти неуклюжие вещи и самым легкомысленным образом крутят их и вращают, как в танце. Отправляются в дальнее плавание кровати; сиденья для ванны превращаются в рыбачьи лодки; пожелтевшие кальсоны в прикрепленных к ним жилетах машут руками и ногами, стремясь поскорее освободиться от своих каких‐то поистине супружеских обязательств, плывут, как капитан Уэбб [20], навстречу свободе и Франции.
Да, вот так я все это себе и представляла. Мне казалось, что где‐то в верхнем течении реки просто повернули какой‐то вентиль, и началось наводнение.
На самом деле дамба «Лейдибауэр» была расположена в долине ниже деревни Деруэнт по течению одноименной реки. И никакого наводнения не было. Деревня Деруэнт умирала постепенно, капля за каплей. Дождевую воду там заботливо собирали. На ручьях ставили запруды. На плотине «Лейдибауэр» был полностью перекрыт сброс воды, и понемногу нижняя долина реки стала заполняться водой благодаря таким естественным ее источникам, как горные ручьи и ливни, часто выпадавшие в Пеннинских горах. Впрочем, долина заполнялась медленно, но ведь и слезами, если плакать достаточно долго, можно наполнить целую чашу.
Теперь Вероника сильно постарела, но при этом и понимает, и не понимает этого. Она всегда будто развлекалась с тем, что называют «непоследовательностью», то есть обращала внимание на наличие пропусков во времени или смысле, на этакие незаполненные бреши между причиной и следствием. Также она вовсю веселилась, придумывая самую необычную ложь, которую она рассказывала либо для того, чтобы озадачить людей, либо для того, чтобы казаться лучше. Трудно сказать, сколько раз она даже меня умудрилась направить по ложному пути. Я подношу карту к свету и внимательно рассматриваю бассейн реки Деруэнт. Потом оборачиваюсь и смотрю на мать, лежащую на постели. Простите мне подобные анатомические сравнения – я бы и рада была сравнить это с чем‐то другим, – но на карте бассейн Деруэнт с ее рукавами и водохранилищами выглядит чрезвычайно похожим на схематичное изображение женских репродуктивных органов. Не детальное, конечно, а всего лишь в том виде, в каком эту схему обычно преподносят студентам-медикам на первом году обучения или детям, которые упорно продолжают расспрашивать, откуда они появились на свет. Один яичник – это водохранилище Деруэнта, второй – Хогг Фарм. Этот второй рукав спускается от Андербенка к Коксбриджу. А первый – через деревню Деруэнт, прямо мимо ратуши, школы и церкви, а затем через также утонувшую деревушку Эшоптон тянется к «шейке матки», то есть к Лейдибауэр-Хаус и Ледибауэр-Вуд. Отсюда течение реки устремляется к плотине у Йоркширского моста и мчит дальше, в большой мир.