взглядом, полным неприязни, тревожащим своей интенсивностью. Он отвел глаза, оценивая остальных. Фермеры и торговцы, подумал он про себя, разглядывая крепкие заляпанные грязью сапоги, выглядывающие из-под мантий, мускулистые руки, вцепившиеся в полы одежды. Ни у кого из них не было солдатской выправки. Как и дисциплины, заметил он, когда один человек спросил:
— Кто поставил тебя главным, Лейси?
— Кто сказал, что это не так? Это мое место, и я единственный рискую всем. Поэтому мы поступим по-моему, — Лейси медленно обвел взглядом собравшихся. Немногие встречались с ним взглядом, но Уиллоу встретила его взгляд с холодным вызовом. Вандиен заметил, что Лейси отвел глаза в сторону, освобождаясь от этого вызова. Больше никто не оспаривал его полномочий, поэтому Лейси откашлялся и сказал: — Кто-нибудь из вас принесет ему поесть. Остальные… если вы должны остаться, сядьте, а не слоняйтесь вокруг, как овцы.
Пока остальные медленно подчинялись его предложению, Лейси повернулся к Вандиену.
— Иди сюда, парень, присаживайся. Сюда, — он указал на шаткий стол и старый стул. Вандиен медленно последовал за ним, внимательно следя за тем, как люди расступались, пропуская его. Лейси указал ему сесть, а сам прислонился к стене. Вандиен сел, и в этот момент он осознал, каких усилий стоило ему стоять. Он уперся ступнями в пол, чтобы унять дрожь в ногах. Чертовски неудачное время для такой слабости.
Лейси, казалось, изучал его. Вандиен уставился на него в ответ. Темные глаза, вздернутый нос… Лейси внезапно превратился в мужчину из его сна, а сон внезапно превратился в более раннее пробуждение. Осознание этого еще больше дезориентировало его. Он сидел, молча уставившись на мужчину. Кто-то со стуком поставил перед ним супницу с супом; сероватая подливка перелилась через край и растеклась лужицей по столу. Рядом с ним были брошены ломоть хлеба и деревянная ложка. Вандиен не подал виду, что заметил это или подавальщика.
— Давай, ешь, — мягко сказал Лейси. — Прошло полтора дня. Ты, должно быть, проголодался.
Смещение во времени заставило его внезапно почувствовать дрожь, или, возможно, это был жирный аромат супа. Внезапно чувство голода пересилило все остальное, и он оторвал кусочек от ломтя хлеба, макнул его в суп и набил рот. Его чувства затопил не вкус супа, который был жирным и сильно приправленным специями, а скорее физический акт приема пищи. Резкая головная боль, которая стала частью его жизни, ослабла, и он внезапно почувствовал себя более склонным к рациональному мышлению. Он взглянул на Лейси и обнаружил, что тот внимательно наблюдает за ним. Если уж на то пошло, все глаза в заведении, казалось, были прикованы к нему, пока он ел. Он проглотил.
— Итак? — спросил он Лейси.
— Ты убил Келлича, — утверждение, а не обвинение.
Вандиен молча кивнул. Он не стал говорить им, что не собирался этого делать; для друзей Келлича это могло прозвучать только как оправдание. На мгновение их взгляды встретились. Вандиен снова переключил свое внимание на еду, не уверенный в том, что он прочел в глазах Лейси.
— Келлич был нашим лучшим шансом. Мы возлагали на него все надежды. Ты знаешь, что фестиваль начинается через два дня здесь, в Текуме? — он сделал паузу, чтобы получить короткий кивок от Вандиена.
— И что герцог будет здесь, чтобы забрать у фермеров долю урожая в разгар лета.
Вандиен пожал плечами. Он продолжал есть, стараясь не выдать своего сильного любопытства. К чему клонил этот человек? Очевидно, это была не месть за смерть Келлича; он мог убить Вандиена в любое время за последние сутки или около того, или просто оставить его на расправу брурджанцам. Так что же это было?
— Герцог увлекается многими видами спорта, большинство из них — кровавые. Но его фаворит — фехтование. Он всегда смотрит сражения во время Фестиваля и вручает медальон со своим изображением человеку, которого считает лучшим. Мы планировали, что Келлич выиграет эту медаль. Мы даже предприняли шаги, чтобы гарантировать, что не будет ни одного конкурента, даже близкого к его уровню мастерства.
Вандиен выгреб последнюю ложку супа из миски. Шум показался громким в тишине комнаты. Что, черт возьми, может быть для них так важно в выигрыше медальона за фехтование? Он сомневался, что городская гордость может иметь такое значение в месте, где даже торговцы выглядели затравленными. Он мельком взглянул на собравшихся людей, увидел, как они наблюдали за ним, пока Лейси говорил. Ждали его реакции, цепляясь за каждое его слово. Он обманул их, просто уставившись на Лейси и ожидая. Лейси вздохнул.
— После того, как Келлич бы выиграл медальон, герцог, скорее всего, пригласил бы его отобедать с ним в своих личных покоях, вероятно, в тех, что над гостиницей “Байроуд Инн”. А после ужина и нескольких бокалов вина герцог пригласил бы его на товарищеский поединок на клинках.
Вандиен позволил себе заговорить.
— Что заставляет вас так думать? Каждый дворянин, с которым я когда-либо имел дело, был необычайно осторожен, подставляясь под вражеский клинок. Или вы думаете, он поверил бы, что Келлич — его верный подданный?
Взгляд Лейси упал на исцарапанную столешницу. Гримаса боли пробежала по его лицу, а затем исчезла.
— Мы думаем, что он бы так и поступил, потому что он делал это на каждом фестивале в течение последних четырех лет. Он всегда ужинает с обладателем медальона, всегда предлагает сразиться своим клинком с клинком победителя. — Голос Лейси внезапно охрип. — Он очень хороший фехтовальщик, наш герцог. И знает это. Он всегда убивает обладателя медальона…
Вандиен вытирал свою тарелку хлебной коркой.
— И дураки продолжают пытаться выиграть? — язвительно спросил он.
Лейси уставился на него. Заговорил другой мужчина в капюшоне, сидевший на одном из мешков, сложенных у стены.
— Это не похоже на турнир, где есть один окончательный победитель. Герцог смотрит все матчи, но нет ни одного финального матча. Просто есть момент, когда он говорит: “Хватит!” Или он может попросить двух выбранных мужчин сразиться друг с другом. Затем тому, кто угодил ему, он дает золото, увесистый мешок, которого хватит человеку и его семье на весь год. И тому, кто сражался лучше всех, по его личному мнению, он вручает медальон.
Вандиен кисло кивнул сам себе. Ублюдочный садист. Он готов был поспорить, что времена в Лавране были достаточно плохими, чтобы многие были готовы поставить свою жизнь против мешка золота. Большинству из них, вероятно, задача казалась легкой: сражаться достаточно хорошо, чтобы часто побеждать, но недостаточно хорошо, чтобы стать лучшим. Он вздохнул.
— Келлич думал, что он достаточно хорош, чтобы выиграть медальон. И что потом? Достаточно хорош, чтобы сразиться с герцогом и убить его?
— Нет, — тихо сказал Лейси. — Никто не думал, что Келлич достаточно хорош, чтобы победить герцога. Но клинок Келлича должен был содержать медленный яд. Келлич был готов пожертвовать собой, чтобы прорваться мимо охраны герцога и пустить ему кровь.
— Нет! — внезапно дико закричала Уиллоу. — Это было не то, что он планировал. Не умирать! Никогда не умирать! Он сказал мне, что достаточно хорош, что уверен, что сможет ранить Герцога и все равно выиграть матч. Что он выйдет из этого живым, и мы поженимся, что мы проживем вместе много долгих лет… — ее лицо стало очень бледным под скрывающим его капюшоном, глаза — два ярких уголька колдовского огня.
Лейси медленно покачал головой.
— Нет, Уиллоу. Так он сказал тебе, чтобы придать тебе смелости. Но он знал, что ему придется умереть, что ему придется перестать заботиться о собственной безопасности, чтобы пройти мимо охраны герцога. Мы все знали, что Келличу придется умереть, чтобы победить.
— Нет! — Уиллоу, пошатываясь, двинулась вперед с того места, где она прислонилась к стене. Она откинула капюшон, показывая свои остриженные от горя медно-рыжие волосы. Волосы на ее черепе встали дыбом, отчего она выглядела трогательно уязвимой.
— Поверь мне, дитя, — прошептал Лейси. — Никто из нас не хотел этого. Но мы знали… и ты должна была понимать, что даже если бы Келлич смог одолеть герцога, даже если бы он смог ранить его и каким-то образом выиграть поединок, герцог никогда бы не позволил ему покинуть эти покои живым. Даже если бы он был уверен в смертельном ударе, брурджанские стражники убили бы Келлича в считанные мгновения. Это было причиной для яда и поиска брурджанца, которого можно было подкупить, чтобы он не обнаружил, что клинок Келлича испорчен. — Лейси вздохнул. — Но теперь все пошло прахом. Козел украл у тебя имена охранников, которых можно было подкупить. И Вандиен убил Келлича.
— Нет, — Уиллоу произнесла это слово угрюмым детским голосом, как будто ей велели принести воды или пораньше лечь спать. — Нет. Келлич бы с этим не согласился. Он любил меня.
— Уиллоу, — Голос Лейси прервал ее. — Это был план Келлича. Он рассказал нам об этом, а мы отказались. Пока он не дал нам понять, что это наш единственный шанс.
— Нет! Ты это выдумываешь, ты лжешь мне!
Никто не возражал ей. Никому и не нужно было. Глаза смотрели в пол, в потолок, на стул Вандиена, на что угодно, кроме Уиллоу. Никто не пошевелился, чтобы утешить ее. У Вандиена внезапно возникло ощущение, что она одна в комнате, отделенная от всех остальных. Она была инструментом в их политике, ее любовь к Келличу обернулась на благо восстания. И теперь она была инструментом, который потерпел неудачу, потерял свою остроту и полезность. Ей не нужно было знать истинный план, она была более полезной в своем невежестве. То, что они позволили ей понять все это сейчас, могло иметь только одно значение: что она больше не приносит им никакой пользы. Вандиен почувствовал холодок в животе, когда подумал, насколько тщательно они улаживают незаконченные дела. Уиллоу осталась на месте, обхватив себя руками. Она не плакала; это звучало так, как будто все ее силы уходили на дыхание. Ее плечи поднимались и опускались с каждым хриплым вздохом, который она делала.