С целой командой искал утопленника и даже не задумался, почему его партнер, некий Макарие, пришедший вчера за полдень с пляжа, провел всю ночь в одних плавках. Правда, и сам он мог бы хоть на минутку усомниться в правдоподобии вести, вызвавшей спасателя на службу. Но тогда оба они, и Йон, и Макарие, были далеки от подобных сопоставлений. Факт, что какой-то незнакомец утонул, был для них всего лишь неприятной мелочью, которая на мгновение вторглась в игру и тут же ушла в забвение, ибо не могла пробить броню их равнодушия. Это была хорошо знакомая и без конца повторяющаяся чужая смерть, столь же привычная, как воздух, солнце, или смена дня и ночи, нечто такое, что существует, длится, проходит, но о чем мы почти никогда не думаем всерьез, потому что и невозможно ежеминутно думать о таких вещах.
Было во всем этом кошмаре и то, что его тронуло. Одна фраза в статье, в сущности, цитата из заявления его жены, которую вчера вечером газетчик едва разыскал в глухом переулке на окраине. Окруженная соседями, в полном отчаянии, она сказала, обливаясь слезами: «Бедный мой... Ведь он не умел плавать и сердце у него больное было...» Эти несколько слов, набранные курсивом (безусловно, для оживления статьи), заставили его прослезиться. В них было столько тепла и грусти, что он в порыве раскаяния хотел тотчас же отправиться домой и молить о прощении. Он бы так и сделал, если б уже в следующую минуту не понял, что это невозможно. Ибо, кто же, черт возьми, ездит на трамвае в плавках!
И впрямь, он только что уразумел, что он уже не сможет получить свой костюм... Следователи, вероятно, еще вчера вечером, пока он блаженствовал за картами на барже Тодора, описали все, что нашли в кабине. Затем, как это обычно делается, связали все в узел и вместе с копией описи вручили жене. «Если ты покойник,— подумал он с тоской,— то все обстоит по-другому. Твои вещи уже не принадлежат тебе. Да и сам ты становишься собственностью своих наследников».
Утерев слезы, Макарие закурил и сложил газету. На столе так и лежала перевернутая рюмка. Опустевший пляж погружался во мрак. Оставив на мокрой скатерти пятьдесят динаров, он вышел из ресторана.
Вдали множились огни города. Глядя на них, он отчетливо представил себе, какими толстыми цепями прикован он к берегу. Макарие испугался, поняв, что вообще не знает, как ему быть. Он шагал по песку почти по кругу, наподобие робота, в механизме которого что-то заело.
Оказавшись подле барака, он вспомнил Тодора и его баржу. «Пожалуй, надо пойти к нему, рассказать все как есть. Он, наверное, выручит...» Это была первая дельная мысль, пришедшая ему на ум с тех пор, как он прочел в газете сообщение о собственной смерти. И не теряя времени, он поспешил к деревянным мосткам, перекинутым с берега на баржу.
Подойдя к тому месту, где стояла баржа, Макарие увидел, сколь обманчивы были его надежды. Теперь там стоял большой буксир. Стало быть, Тодор уплыл... Наверное, еще днем, пока он спал на траве у барака, Тодор отправился в рейс сонный, непротрезвившийся и с пустым карманом, в тысячный раз проклиная сухопарого рыжего Йосифа, который всех их оставил в дураках. Тодор уплыл, а Макарие остался один-одинешенек на пустом пляже, и нигде поблизости не было человека, которому он, не стесняясь своей наготы, мог бы объяснить, что вся эта история его гибели недоразумение, и одолжить у него старые брюки, пусть даже протертые до дыр, только бы влезть в них и доехать до своего дома на далекой окраине.
Опять тот же круг на песке — от барака к буфету и обратно. «Попадись мне сейчас кто-нибудь из знакомых, наверняка принял бы меня за привидение... А было бы занятно встретить кого-нибудь из бывших коллег. Долго бы потом шли толки об этой встрече. Уж они бы постарались. Ты, Макарие, хотя и не совсем умер, все же часть твоего существа почила. Тот мир, к которому ты принадлежал по восемь часов в день, канул в вечность. Между вами разверзлась глубокая, непреодолимая пропасть, которую тебе никогда не перейти. В сущности, дорогой мой, ты ходишь по кругу не несколько минут. Это началось еще вчера утром...» Вновь ему стало жаль жену. «Как глупо все получилось! Ссора только увеличила ее отчаяние». Бедняжка, может быть, она и сюда приходила, может быть, бродила сегодня по пляжу, ища место, где, по мнению спасателей, мог он утонуть. Может, даже и прошла мимо мужа, спавшего в тени барака, так и не почувствовав, на сколько близок выход из всей этой нелепой западни, в которую они попали по воле и прихоти случая.
Надвигалась ночь, а он все еще не знал, куда податься и что можно предпринять без денег и одежды. «Что-то подобное должен был испытывать Адам, когда его выгнали из рая». Есть ли вообще разница между этими и библейскими джунглями, в которых первый человек дрожал голый и беспомощный. Правда, это было начало, первый день бытия, и отчаяние неоперившегося птенца было огромной движущей силой в борьбе с бессмыслицей. А все случившееся с ним походило на глупую и смешную интермедию. Происшествие в ряду многих, одна жизнь среди многих. И смерть... Бессмыслица в его душе с лишь малой частью огромного, необозримого царства, которое никому не дано победить.
Устав от ходьбы, он лег на песок кверху лицом и загляделся на звезды. Одинаково далекими были огни неба и огни города. Он зажмурился, стараясь ни о чем не думать и пытаясь найти в себе ту почти неуловимую нить сна, которая только и могла безболезненно стереть это вечер. Но сон не шел. Он продолжал лежать, представляя себе, как коллеги и знакомые в городе восприняли весть о его гибели. В конторе должны были узнать об этом ещё днем. Первый выпуск вечерних газет выходит около двенадцати. А впрочем, и жена могла позвонить. Все, конечно, разом забыли про работу. А Петроние, как всегда, первым спохватился, смекнув, как и что делать в подобных обстоятельствах. Наверняка, он велел Митару составить сообщение о его смерти для газет. Такие дела поручались Митару. Это уже четвертое сообщение о смерти с тех пор, как Макарие поступил в страховое общество. В юности Митар пробавлялся стишками, но как поэт успеха не имел и с горя перешел на некрологи. Он был хорошим работником, и о его юношеских заблуждениях вспоминали лишь в тех редких случаях, когда нужно было почтить память ушедших из жизни коллег.
«Черт возьми! — прошептал Макарие, — ведь у Митара есть телефон!» Он даже номер телефона помнит... Все оказывается проще простого. Он быстро встал и направился к раздевалке, на которой, у самого входа на пляж, был телефон-автомат. В самом деле, надо только набрать номер и все рассказать. Правда, придется перебороть стыд, пойти на риск, на исходе жизни стать посмешищем в глазах друзей, стать притчей во языцех во всех учреждениях, вплоть до часа великой технической революции, когда роботы беспощадно вытеснят чиновников и в огромном довоенном здании страхового агентства наступит долгожданная тишина. Хотя легенду сложат в любом случае, позвонит ли он Митару или нет. И без того все будет известно, может только с меньшими подробностями, но суть дела почти не изменится. Все вышло ужасно глупо. Ни ум, ни тщеславие здесь не помогут. Впрочем, как он ни тужился, он так и не смог из своей памяти, уже начавшей сдавать, выкопать еще какой-нибудь телефон.
— Алло, — послышался на другом конце провода женский голос. — Алло! Я вас слушаю.
— Извините,— пробормотал Макарие, испугавшись, что ошибся номером.— Митар дома?
— Одну секундочку, он у себя. Сейчас позову его.
Дым от сигареты жег ему рот. Он давно столько не курил, сколько в последние два дня. Голода он совсем не ощущал. В маленькой душной телефонной кабине на него вдруг напала непонятная слабость. Он толкнул ногой дверь, и в кабину ворвался сухой, еще довольно теплый воздух с берега, но ему не стало лучше. «Я слишком потрясен,— решил он.— В мои годы нелегко перенести такой удар...»
— Да? — задрожал в трубке угодливый и бесполый тенорок его коллеги.
— Митар, друг...— плачущим голосом выговорил Макарие, — как хорошо, что ты дома. — А, это вы...— снова раздалось щебетание, в котором, как ни странно, не было ни тени изумления.
— Да, это я, Макарие...
— Все в порядке, товарищ Йова, в полном порядке. Я только что закончил. Мама переписывает на машинке. Через несколько минут иду в редакцию «Политики». Не беспокойтесь, товарищ Йова, я все помню...
«Неужели я так осип,— подумал огорошенный Макарие,— что этот кретин спутал меня с начальником отдела? Ну, конечно, осип. Ведь я спал на земле, курил без всякой меры, скитался ночью голый по баржам... Может, даже бронхит заработал, а может, и воспаление легких!» Он хотел сразу ликвидировать недоразумение, объяснить Митару, кто он и как вышла эта путаница, но коллега все еще молол какую-то чепуху, полагая, что разговаривает со своим непосредственным шефом.
— Если вы хотите, я могу прочитать вам, товарищ Йова. Я ничего не имею против, поверьте. Вот мама как раз дала мне текст...
— Правда? — Макарие не узнал собственного голоса‚— Ну, ладно, прочти...
Макарие затрепетал — движимый непоборимым желанием услышать о себе заупокойное слово, которое завтра вместе с фотографией появится в самой популярной газете, он в первую минуту и не понял, как легко поддался искушению. Заблуждение Митара было вполне естественно.
Ну разве мог он предположить, что с ним разговаривает тот самый покойник, из-за которого он сегодня после работы столько прокорпел за письменным столом? Было просто невозможно усомниться в хриплом голосе, доносившемся откуда-то из города и своей назойливостью грозившем отравить те несколько свободных часов, какие еще оставались до сна. Одутловатый усач, Йован Белогрлич ничего не пускал на самотек. Педант и привереда, он всегда по несколько раз проверял, как выполняются его распоряжения.
— Знаете, — откашлялся Митар, заранее соглашаясь со всеми замечаниями, — это, в сущности, скромный обычный некролог. Самый обыкновенный... Сначала, как водится, идут биографические данные. В их точности можете не сомневаться, мне их дал товарищ Петроние. А затем, две фразы общего характера.