– А вы не останетесь посмотреть, как повесят капитана Блада? Казнь состоится ровно в полдень.
– Адмирал ожидает меня к восьми склянкам, и я не осмелюсь заставить его ждать.
По пути в гавань капитан Блад задержался у городской тюрьмы. Дежурный офицер встретил его со всеми почестями, подобающими спасителю Сан-Хуана, и открыл двери по его просьбе.
Пройдя двор, где расхаживали взад-вперед закованные в цепи удрученные пираты, Блад подошел к каменной камере, в которую едва проникал свет сквозь забранное решетками маленькое окошко, расположенное у самого потолка. В этой темной зловонной яме, сгорбившись на табуретке, сидел пиратский капитан, уронив голову на руки в наручниках. Услышав скрип дверных петель, он поднял голову, и его злое лицо уставилось на посетителя. Разбойник не узнал своего вчерашнего испачканного грязью противника в этом элегантном сеньоре в черном, расшитом серебром костюме, в тщательно завитом, ниспадающем на плечи черном парике и с длинной эбеновой тростью с золотым набалдашником.
– Уже пора? – проворчал он на своем ломаном испанском языке.
Но блестящий кастильский аристократ неожиданно ответил по-английски, да еще с явным ирландским акцентом.
– Не будьте столь нетерпеливым. У вас есть еще время подумать о вашей душе, если таковая имеется; есть время раскаяться в совершенных вами гнусностях. Я могу простить вам то, что вы выдавали себя за капитана Блада. Сам по себе этот акт даже можно расценивать как комплимент. Но я не могу вам простить того, что вы натворили в Картахене, – зверских убийств, пыток, изнасилований и других беспричинных жестокостей, которые вы совершили, удовлетворяя ваши низменные инстинкты и позоря присвоенное вами имя.
Негодяй ухмыльнулся.
– Вы говорите, как поп, которого прислали меня исповедовать.
– Я говорю как человек, которым являюсь, и чье имя вы осквернили своими низкими поступками. Советую вам за краткий промежуток времени, остающийся у вас после моего ухода, хорошенько осознать неумолимость высшего правосудия, которое привело вас на виселицу с моей непосредственной помощью. Ибо я – капитан Блад!
Несколько секунд он стоял, молча глядя на осужденного самозванца, утратившего от изумления дар речи; затем, повернувшись на каблуках, вышел к ожидавшему его испанскому офицеру.
Пройдя мимо виселицы, установленной на берегу, он сел в шлюпку, которая тотчас двинулась к бело-золотому флагманскому кораблю, стоящему на рейде.
Таким образом, в тот же день, когда фальшивый капитан Блад был повешен на берегу Сан-Хуан-де-Пуэрто-Рико, настоящий капитан Блад отплыл на Тортугу на «Марии Глориосе», или «Андалузской девчонке», конвоируя корабли с сокровищами, где не было ни пушек, ни достаточного количества людей, чтобы оказать сопротивление, когда их капитанам стала ясна ситуация, в которой они очутились.
Демонстрация
«Фортуна, – любил повторять капитан Блад, – ненавидит скряг. Она приберегает свои милости для тех, кто умеет правильно делать ставки и с блеском тратить выигрыши».
Конечно, вы можете соглашаться или не соглашаться с ним, но сам Блад всегда руководствовался этим правилом, никогда не отступая от него. Многочисленные примеры щедрости капитана можно найти в записках о его полных риска приключениях, оставленных нам Джереми Питтом, но ни один из них не может сравниться в блеске и яркости с мерами, принятыми с целью сокрушить вест-индскую политику мсье де Лувуа[13], когда она угрожала уничтожением могучему братству флибустьеров.
Маркиза де Лувуа, преемника великого Кольбера[14] на службе Людовика XIV, дружно ненавидели при жизни, с той же силой, с какой его так же дружно оплакивали после смерти. Думаю, что подобное единство взглядов является высшей оценкой достоинств политического деятеля. Ничто никогда не ускользало от внимания мсье де Лувуа. И вот, охваченный организаторским пылом, он в один прекрасный день оставил в покое государственный аппарат с тем, чтобы заняться инспекцией французских владений в Карибском море, где активные действия флибустьеров оскорбляли его страсть к порядку.
Для этой цели в Вест-Индию на двадцатичетырехпушечном корабле «Беарнец» маркиз отправил шевалье[15] де Сентонжа, элегантного, подающего надежды дворянина лет тридцати с лишним, заслужившего доверие мсье де Лувуа (что было не так-то легко) и имеющего четкие инструкции, которыми он должен был руководствоваться, чтобы положить конец пиратству.
Для мсье де Сентонжа, чье материальное положение было отнюдь не блестящим, это поручение оказалось неожиданной улыбкой фортуны, ибо, по мере сил служа королю, он нашел случай сослужить службу и себе самому. Во время своего пребывания на Мартинике, которое затянулось значительно дольше, чем этого требовала необходимость, шевалье познакомился с мадам де Вейнак, молодой и красивой вдовой Омера де Вейнака, влюбился в нее с быстротой, возможной только под тропическим солнцем, и вскоре женился на ней. Мадам де Вейнак унаследовала от покойного мужа владения, составляющие примерно третью часть острова Мартиника, которые состояли из плантаций сахара, пряностей и табака, дающих внушительный годовой доход. Все это богатство вместе с владелицей перешло в руки представительного, но плохо обеспеченного посланца маркиза де Лувуа.
Шевалье де Сентонж был слишком добросовестным и убежденным в сознании важности своей миссии, чтобы позволить браку быть чем-то, кроме прекрасной интерлюдии в течение исполнения долга, приведшего его в Новый Свет. Отпраздновав свадьбу в Сен-Пьере[16] со всем блеском и пышностью, соответствующими высокому положению невесты, он вновь приступил к выполнению своей задачи, пользуясь возросшими возможностями, которые предоставила ему счастливая перемена обстоятельств. Взяв жену на борт «Беарнца», мсье де Сентонж отплыл из Сен-Пьера, чтобы завершить свой инспекторский объезд, прежде чем взять курс на Францию и полностью насладиться баснословным состоянием, свалившимся ему на голову.
Доминику, Гваделупу и Гренадины[17] он уже посетил, так же как и Сент-Круа, который, говоря по чести, принадлежал не столько французской короне, сколько французской Вест-Индской компании. Оставалась самая важная часть его миссии – остров Тортуга, другое владение вышеозначенной компании, служившее цитаделью английских, французских и голландских корсаров, к уничтожению которых шевалье был обязан принять все меры.
Уверенность мсье де Сентонжа в своей возможности справиться с этой трудной задачей значительно возросла, когда ему сообщили, что Питер Блад, наиболее предприимчивый и опасный из всех флибустьеров, недавно был пойман испанцами и повешен в городе Сан-Хуан-де-Пуэрто-Рико.
В один из тихих знойных августовских дней «Беарнец» бросил якорь в Кайонской бухте – окруженной рифами гавани, казалось, предназначенной самой природой быть пиратским логовом.
Шевалье взял с собой на берег свою молодую жену, усадив ее в специальное кресло, которое его матросам не без труда удалось пронести сквозь пеструю толпу европейцев, негров, маронов[18] и мулатов, собравшихся поглазеть на знатную даму с французского корабля.
Двое почти совершенно обнаженных мулатов-носильщиков несли кресло с драгоценным грузом, в то время как напыщенный мсье де Сентонж, облаченный в голубой костюм из тафты, державший в одной руке трость, а в другой шляпу, которой он обмахивался, шествовал сзади, проклиная жару, мух и вонь. Высокий румяный мужчина, уже начинающий полнеть, он обливался потом, а его голова взмокла под тщательно завитым золотистым париком.
Поднявшись вверх по главной улице Кайоны, усаженной пальмами, задыхающийся от пыли шевалье добрался наконец до губернаторского дома и, пройдя через сад, вскоре очутился в прохладном полумраке комнаты, надежно защищенной от солнца зелеными шторами. По счастью, губернатор, радушно принявший знатного гостя, сразу же распорядился подать прохладительный напиток, искусно изготовленный из рома, сахара и лимонов.
Однако этот краткий отдых оказался лишь временным. После того как мадам де Сентонж удалилась вместе с двумя очаровательными дочерьми губернатора, в кабинете разгорелась дискуссия, от которой шевалье снова бросило в жар.
Мсье д’Ожерон, управляющий Тортугой от имени французской Вест-Индской компании, с мрачным унынием выслушивал резкие замечания, которые его гость высказывал от имени мсье де Лувуа.
Худой низенький мсье д’Ожерон, будучи надолго заброшенным на этот забытый богом остров, сумел сохранить в своем доме атмосферу придворного изящества и элегантности, приличествующую прирожденному дворянину. Только сдержанность и безукоризненные манеры позволили ему сейчас скрыть раздражение. Когда шевалье закончил свои резкие и напыщенные разглагольствования, губернатор тяжело вздохнул, и в этом вздохе чувствовалась усталость.
– Полагаю, – отважился сказать он, – что мсье де Лувуа не совсем точно информирован о положении дел в Вест-Индии.
Фраза эта привела в ужас де Сентонжа. Его убежденность во всеведении мсье де Лувуа была так же непоколебима, как и уверенность в том, что он сам обладает этим качеством.
– Сомневаюсь, мсье, есть ли в мире что-нибудь, о чем маркиз не был бы полностью информирован.
Улыбка д’Ожерона была вежливой и обходительной.
– Разумеется, никто не сомневается в достоинствах мсье де Лувуа. Но его превосходительство не обладает моим опытом, приобретенным за долгие годы жизни в этом захолустье, а это, осмелюсь заметить, придает некоторую ценность моему мнению.
Но шевалье нетерпеливым жестом отмахнулся от мнения д’Ожерона.
– Мы только зря теряем время, мсье. Позвольте мне быть откровенным. Тортуга находится под сенью французского флага, и, по мнению мсье де Лувуа, с которым я полностью согласен, не слишком пристойно… Ну, короче говоря, покровительство шайкам разбойников не делает чести флагу Франции.