Когда моя нога ступила на усыпанный камнями берег, я вдруг почувствовал, что, как бы всё не повернулось, я теперь окончательно отрезан от своей прошлой жизни, от мира, в котором прожил больше сорока лет. Возврата в него мне не будет.
Матросы, счастливые, что отделались от нас так легко, старательно гребли к кораблю. Они, похоже, боялись, что мы передумаем и вернёмся назад. Адепт махнул им рукой, и один из них в ответ только перекрестился.
Провести ночь в сельве — испытание не для слабых духом. Равно как и изо дня в день идти по этой проклятой Богом земле. Но постепенно человек привыкает ко всему. К оглушительной ночной какофонии; скрипам, треску, продирающим до костей крикам загадочных животных, и стрекотанию насекомых, раз в десять более громкому, чем стрекотание наших милых сердцу кузнечиков где-нибудь в Англии, карканью, шелесту, свисту и многому другому, чему и названия нет.
Затрещали ветки — это пробирается в зарослях хищный зверь. Он бы показал, кто истинный хозяин в сельве — уж конечно, не эти пришельцы, жалкие и неуклюжие. Но у них есть пламя, они владеют огнём, а что может быть страшнее огня, впивающегося в нос, пожирающего шерсть? Никакая сила, никакие самые острые клыки и когти не могут противостоять ему. Поэтому лучше поискать другую добычу. Её не так трудно найти в кишащей жизнью ночной сельве, особенно когда твоя поступь мягка и еле слышна, а движения быстры как ветер…
Я подбрасывал в огонь всякий древесный мусор, который загорался с явной неохотой, что при такой сырости неудивительно. Хотелось спать даже при сильном шуме, но нельзя, погаснет костёр — и мы останемся один на один с сельвой.
На свет слетались тучи насекомых: мелкие мушки, чьи укусы очень болезненны, но ещё хуже было то, что они забивались в одежду, уши, нос. Немного отгоняло их вонючее масло, которым мы натёрли кожу ещё вечером, но всё равно эти кровопийцы очень нас донимали.
На траве вокруг нашего небольшого лагеря была проложена верёвка, пропитанная особым составом, чтобы через неё не могли проползти змеи, которых в этих местах водилось невероятное количество. Говорят, что такая защита помогает и против омерзительных пауков, иные из которых ядовиты, а другие достигают таких размеров, что питаются мелкими птицами. Разным премудростям, необходимыми тому, кто решил подольше остаться живым в сельве, нас обучал проводник индеец Мако. Он отлично прижился в этом зелёном котле, в котором кипела жизнь, в основном враждебная человеку. Мако чувствовал себя тут уютно и свободно, как ощущали бы себя мы, находясь на улицах Лондона или Парижа. Индеец был неразговорчив и, хотя в совершенстве владел испанским языком, большую часть времени предпочитал хранить молчание. Мы выкупили его из рабства, пообещали деньги и свободу. Обращались мы с ним как с равным, ничем не подчёркивая разницу в положении. Мако никак не выражал своей признательности, но я знал, что он благодарен нам за это и будет верен до конца.
Мы шли уже почти две недели, неся за плечами тяжёлый груз провизии, боеприпасов и прочих, необходимых для выживания предметов. В руках мы сжимали мачете, которыми прорубали себе дорогу через переплетения лиан, побегов, корней.
Мы продвигались довольно медленно, однако быстрее чем я поначалу мог себе представить. Сколько миль отделяло нас от места, где мы покинули корабль? Не знаю. Да это и не так уж важно. Пути назад нам не будет.
Адепт так и не объяснил, зачем он отослал обратно корабль, даже не уговорившись о новой встрече. Он оставался совершенно спокойным, а мы с Генри нервничали. Сама мысль о том, что придётся погибнуть в этом зелёном аду, нагоняла тоску. Иногда опора, на которой ты держался, чтобы не впасть в пучину отчаяния и безумия, раскачивалась и пыталась уйти из-под ног
Господи, думал я бессонными ночами, мы же никогда больше не увидим людей. Здесь их просто не может быть, а обратно мы не вернёмся. Однако если мы и встретим здесь кого-то, то спаси нас Дева Мария. Лучше уж вообще всю оставшуюся жизнь не увидеть ни одного человеческого лица, кроме собственного отражения в зеркале…
Всё изменилось. Чьё-то присутствие мы почувствовали уже через пять дней пути. Что-то мелькнуло в лесу, какой-то шорох, движение — вроде бы ничего особенного, всё привычно. Но это была не дикая кошка или свинья, и даже не обезьяна. Это были люди.
— Да, за нами идут, — подтвердил наши опасения Мако.
— Кто? — спросил я.
— Это земли племён вагайя.
— Они опасны?
— Всё опасно в сельве для белого человека. И вагайи могут быть опасными.
— Опаснее, чем бунт на корабле? — усмехнулся Адепт.
— Не всё ли равно белому человеку, как умереть? — пожал плечами Мако. — Пасть от выстрела или быть зажаренным и съеденным вагайя.
С этим трудно было согласиться. Результат, конечно, одинаков, но во втором случае процесс гораздо более мучительный.
— Они не всегда едят людей… — Мако помолчал, продолжая идти вперёд, потом дополнил:
— Никто не может знать, что захотят вагайи. Может, съесть белого человека, может, взять его в племя как талисман или Просто пропустить и дать ему идти своей дорогой. Всё в руках Бога.
— Ты же наверняка не веришь в нашего Бога, — сказал Генри.
— Зато вы верите…
С того момента прошло больше недели, но вагайи никак не проявляли себя.
Я держал на коленях заряженное ружьё. Встряхнул головой, прогоняя сон, ударил себя с размаху ладонью по щеке, убив дюжину мушек. Немного помогло, но вскоре сон вновь попытался овладеть мной. Наконец мне удалось отогнать его и прийти в себя. Через час надо будить Генри, он должен сменить меня на посту.
По моей спине пробежал озноб. Я обернулся, и желудок подскочил, как мне показалось, к самому горлу, когда я увидел то, что скрывалось в чаще позади меня. Темень сельвы была усеяна, как небо звёздами, блеклыми переливающимися огоньками. Они не казались красивыми и привлекательными. Такое лучше не видеть нигде. Мало что на земле могло бы показаться более отвратительным и чуждым человеку, чем энергия, исходящая от этих огоньков. Они завораживали и были способны высосать у слабого духом все силы. Конечно, они не могли причинить вред тому, кто выиграл поединок с чёрным богом Торком. Но всё равно по моей спине будто поползли липкие, холодные и скользкие пальцы.
Огоньки эти были глазами гигантских змей — анаконд. Рядом с лагерем раскинулись душные, кишащие невиданными гадами болота. Их королевами и были анаконды. На этих громадных пресмыкающихся будто лежит печать иных реальностей, они случайные гости в нашем мире. Индейцы боятся их больше всего на свете и приписывают этим богопротивным созданиям магические свойства, для чего, возможно, имеют все основания.
Я стойко дотянул свою часть ночного караула и растолкал Генри. Тот жалобно простонал:
— Лучше сразу убей меня, жестокий инквизитор, чем предавать бесконечным пыткам.
— Потом отоспишься.
— В могиле? Ох, как тяжело! — Он присел к костру.
— Не засни.
— Никогда! — Генри так сладко зевнул, что меня одолели сомнения в его искренности, и я счёл необходимым посидеть с ним несколько минут, пока он окончательно не очнётся.
Поход по сельве, жуткий климат, нервное напряжение — всё это порядком измотало нас. Если вагайи чувствуют себя здесь так же, как я сейчас, зачем им вообще приходить на этот свет? Впрочем, сельва — их дом, возможно, у них совсем иное мнение о прелестях местного климата? Лето в Париже показалось бы им лютым морозом, похлеще русской зимы.
С этой мыслью я и провалился в глубокий сон. Всю ночь меня мучили дурацкие сны, содержание которых я вряд ли вспомню. Помню лишь чёрное небо в крупных алмазных и рубиновых звёздах под ногами и голубую чашу над головой. Я почему-то чётко осознавал, что голубая чаша — это моя родная и вместе с тем какая-то иная планета. И я что-то должен решить. От этого решения зависит очень многое. Потом я лечу в самый центр расколовшегося на части и вращающегося мироздания в головокружительном калейдоскопе мироздания…
— Пора в дорогу, мой друг! — расталкивал меня Адепт.
— Все дороги ведут в Рим.
— Наша ведёт в Абраккар. Я уверен в этом.
— А я — нет! — нахмурившись, произнёс я. — Надоело!
— Останешься здесь?
— Хотелось бы. Устал… Хорошо, в дорогу.
Я перекрестил себя и наступил на горло своему раздражению. Сегодня я чувствовал себя гораздо хуже, чем вчера. Сколько ещё мы сможем идти вперёд? Сколько ещё нас будут терпеть вагайя, ни на миг не выпускающие нас из поля зрения? Вот и сейчас они схоронились где-то за листьями и настороженно разглядывают нас. А мы даже не видим их. Один раз мне удалось проникнуть мыслью в убогое сознание одного из них, и я почувствовал страх, ожидание и любопытство. И ещё побуждения охотника, который идёт за дичью. Адепт тоже пытался разобраться своими способами в этой ситуации.
— Идёт борьба, — заключил он. — Она вне нас. И даже вне сил Хранителя. Вокруг нас странные эфирные возмущения, готовые перерасти в бурю.
— Что это значит?
— Не знаю. Знаю лишь, что от этого зависит наша жизнь.
— Сколько нам осталось до цели?
— Пока есть силы — надо идти. Может, мы и дойдём.
Да, идти! Идти, пока не кончатся припасы, порох. Пока мы не свалимся замертво, и нас не проглотят эти вонючие болота, и наши тела не обовьют кольца анаконд. Идти, и всё! Вперёд! Под ногами хлюпает вода, рука устала рубить. Раз — вместе с веткой разрублено тело змеи, едва не ужалившей Адепта. Два — пополам развалилась огромная ядовитая лягушка… Я проделывал всё это автоматически, не задумываясь. В сельве у человека нет времени на раздумья. Его спасает не изысканный ум, а быстрая реакция. Опять змея — не наступить бы. Хлюп — вода под ногами. Взмах руки — лиана перерублена. Вперёд…
Сельва. Взметнувшиеся ввысь стволы деревьев с разветвлёнными корнями-подпорками, в которых живёт всякая живность. Кора этих деревьев белая и гладкая на ощупь. Отяжелевшие ветви с зелёными бородами мхов и лиан, вьющихся побегов и самых разных растений образовывают свод, через который с трудом проникает свет, — жизнь на дне сельвы проходит в полутьме. Огнями вспыхивают орхидеи и огромные яркие цветы, которые не смог бы себе представить ни один цветовод-голландец.