ицам духовного звания подобные утехи не к лицу, хотя, поговаривают, и среди них встречаются большие любители сладких запретных плодов.
— О, нашего полку прибыло, — осклабился офицер, увидев меня. — За это стоит выпить.
— Да, да, — встряхнул бородой батюшка. — Самое времечко причаститься…
— Позвольте представиться, господа. Инженер Курнаков Иван Алексеевич. Еду по служебным делам.
— Поручик гусарского полка Фёдор Васильевич Никитин. — Офицер встал из-за стола и учтиво поклонился.
— Ну а я отец Пафнутий. В миру Секретарёв Василий Петрович.
— Очень, очень приятно.
Мне на самом деле было приятно застать в этом медвежьем углу образованных собеседников, с коими можно поболтать о том о сём и тем самым скрасить тоску ненастного вечера.
— Давайте-ка, Иван Алексеевич, к столу. Тут на удивление хорошо угощают, хотя в это и трудно поверить, глядя на угрюмое лицо здешнего хозяина.
Утолив голод сытной кулебякой, действительно приготовленной недурно, я расслабился и, намереваясь со временем присоединиться к возобновлённому спору, пока что стал прислушиваться. Ну конечно же, мои сотрапезники были заняты такой привычной мне забавой — беседой о вещах возвышенных и к повседневным заботам отношения не имеющих. Безобидная болтовня — как раз то, что нужно, дабы приятно провести время и укрепиться в сознании собственных умственных достоинств.
— Мир безумно стар и дрябл, — разглагольствовал офицер, горячо размахивая руками, будто стремясь поймать назойливую муху. — Для высоких порывов истинной, всепоглощающей ненависти или любви в нём не остаётся места — просто не хватает сил и энергии. Его устои и заветы обветшали, его заповеди смешны, и лишь их отрицание способно привести к подлинному освобождению духа.
— Вы рискуете освободить не дух, но страсти, — улыбнулся, отхлебнув вина, священник.
— А разве высокая страсть не духовна?
— Какая же такая страсть? Ненависть, как вы только что изволили сказать? Ненависть… Та самая змея, которая способна погубить солнце жизни-После этих слов священника офицер хрипло рассмеялся и, как мне показалось (хотя я вполне мог и ошибиться в полутьме), на миг изменился в лице, по которому пробежала судорога.
— Почему же? Может, освободиться любовь… Бросил он эти слова невпопад, но в его голосе, который сейчас дрожал, теперь ощущалось нешуточное напряжение, будто разговор вовсе не был банально пуст, а шёл о вещах важных и имеющих для него большое значение.
— А я иногда думаю: чем плоха ненависть? — ухмыльнулся батюшка в бороду. — Она тоже может быть прекрасна, если достигла таких же высот, как истинная любовь. Ведь не только Бог, но и дьявол может быть прекрасен и притягателен…
— Несколько странные рассуждения для слуги Господа, — прожевав кусок, вмешался я.
Офицер, поддерживая мои слова, развёл руками и рассмеялся.
— Вот и я говорю, — сказал он, — напоминаете вы мне, батюшка, приснопамятного монаха-атеиста, не верившего в то, что так горячо проповедовал.
— Как такое возможно — скромно потупился священник, и выражение его лица при этом было столь кротко и благостно, что устыдиться бы должен тот, кто заподозрит его хоть в малейшей неискренности.
— Представьте себе, возможно, — махнул рукой офицер. — Того монаха-бенедиктинца звали Леже Мари Деган. В своём письменном труде он осмелился утверждать, что понятие Бог создано людьми, а гнусное неверие в Господа считал достоянием узкого круга людей, которых цинично именовал просветителями. По нему мир есть сверхчувственная сущность, и познание его доступно лишь разуму, но не чувствам. Разум…
— Разум — великая сила, — зевнув, прервал его священник. — Поручик, вы довольно неплохо образованы для офицера. Ваш ум занят вопросами, которые не часто посещают умы людей военных.
— Но ведь и ваш ум, батюшка, занят мыслями, особам духовного звания не совсем долженствующими, — с каким-то вызовом, по-моему, совсем неуместным, произнёс гусар.
— Ох, сын мой, вы просто не представляете, чем только не бывает занята голова лица духовного, какие только вопросы не мучат нас. Иногда — на какие деньги отремонтировать купол храма или как устроить церковное хозяйство? А иногда, гораздо реже, это вопросы вселенские, важные. Например, что такое чёрное и белое? Свет и Тьма! Луна и солнце!
— Луна и солнце… — задумчиво протянул офицер. — Вы, святые отцы, горазды всё усложнять, А ответ прост, он лежит на поверхности.
— Так дайте мне его.
— Дам. Не сейчас. Может, позднее. Я устал и должен оставить вас. Спокойной ночи.
Разговор, особенно его окончание, весьма озадачил меня. Он был полон намёков и недоговоренностей, в которых я ничего не понял. Насколько я уяснил, эти двое познакомились только здесь. Неужели какие-то сложные отношения, даже некоторая скрываемая неприязнь, возникла за один вечер? Как-то всё это загадочно.
— Странный человек, — покачал я головой, пытаясь вызвать священника на разговор. Меня разбирало любопытство. — Он будто хотел сказать что-то… — Разве? По-моему, что хотел — он сказал. Эти люди вообще любят поговорить. Они опутывают словами как паутиной.
— Свет и Тьма. Луна и солнце. В этом есть что-то поэтическое. Кстати, на руке гусара я увидел необычный браслет. На нём изображены луна и змея.
Священник улыбнулся.
— Не луна, а солнце… Наверное, мой взгляд упал на его руку, и я невольно подобрал противопоставление в пылу спора. Вы правы, оно довольно поэтично и красиво. По-моему, подошло к теме.
— В этом видится нечто забавное, — сказал я, пытаясь продлить, разжечь затухающий разговор, но мне это не удалось.
— Даже чересчур забавное, — произнёс батюшка, прикрывая зевок ладонью…
Ворочаясь в постели, я никак не мог заснуть. Справедливости ради надо отметить, что священник казался мне личностью не менее странной, чем гусар. Неожиданно меня осенило, я понял, что мне напоминает состоявшийся, безобидный на первый взгляд разговор. Он походил на сложную карточную партию, а повисшее напряжение говорило об одном: ставки высоки!
Ближе к полуночи, когда я уже стал подрёмывать, мне послышался шум в соседней комнате. Вскоре неясный силуэт промелькнул в проёме окна. Приподнявшись на локте, я стал пристально вглядываться в ночную темень. Тучи, нёсшиеся по небу, время от времени приоткрывали луну, так что можно было что-то увидеть. Постепенно, не сразу, я сумел рассмотреть ещё один силуэт.
Глаза мои слипались, поэтому я не склонен был к каким-то размышлениям. Лишь подумал: может, моим соседям не спится, решили погулять по свежему воздуху. Ну что ж, вполне естественно после неумеренных возлияний, которым они с увлечением предавались весь вечер. Ну и Бог с ними, со всеми! Я повернулся на другой бок и закрыл глаза.
Утро выдалось таким же ненастным, как и вчера. Серое, дождливое небо, мерный перестук капель отнюдь не пробуждали стремления вскочить с постели и окунуться в заботы нового дня. Разлепив глаза, я провалялся ещё с полчаса. Нежился бы в постели и дальше, не принуди меня подняться неучтивый стук кулаком в дверь.
— Какого чёрта? — недовольно буркнул я.
— Подымайтесь, барин! — прокричал хозяин постоялого двора. — Господина гусара зарезали…
Труп поручика Никитина лежал в конюшне на земляном полу. Вокруг тела растеклись и впитались в землю бурые пятна крови.
— А что это у него на груди, барин? — боязливо спросил хозяин, отворачивая ворот рубахи. — Здесь какой-то круг, полоса. Батюшки, да это ж ножом вырезано!
«Убили беднягу, — подумал я. — Кто же это сделал? Неужто… Вот так святой отец…»
Из-за всех этих скорбных дел я вовремя не прибыл на службу, так как оказался временно задействованным здешним полицмейстером в роли свидетеля. Убийцу найти не удалось, он как сквозь землю провалился. Ищи теперь ветра в поле. Зато я, по возращении на службу, получил строгий выговор от начальства — мол, платят мне деньги не за выведение на чистую воду окаянных лиходеев, а за изыскания в области пиротехники. На том вроде бы и кончилось…
Он молчал. Из него ничего нельзя было выдавить. Наши слова и увещевания отскакивали от него, как комки жёваной бумаги от слоновьей шкуры. Мы не в силах были пробить броню отчуждения.
Тусклая лампочка в комнате для допросов изолятора временного содержания слабо светила на него, и он, будто спасаясь от луча мощного прожектора, щурил глаза с подрагивающими, в красных прожилках веками Казалось, на его плечи давит неподъёмная тяжесть, которая сомнёт-таки его, как сминает атмосферный столб тело глубоководной рыбы, выброшенной на берег. Он как будто вёл неимоверно тяжёлую борьбу с земным притяжением.
— Как тебя зовут?.. За что ты убил человека?.. Как тебя зовут?.. — вновь и вновь долдонил Володька Савельев, старший следователь по особо важным делам городской прокуратуры, барабаня холёными пальцами по белоснежному манжету своей рубашки. Сколько я его знал, даже в самое неподходящее время и в самом неподходящем месте, он появлялся в тёмном отутюженном костюме и в белоснежной рубашке, а ботинки всегда сверкали. На его худом красивом (а ля Ален Делон) лице трудно было что-то прочесть, но я видел, что он теряет терпение.
А убийца молчал…
Два часа назад, в ноль-тридцать, дежурный по городу получил сигнал от работяг, выехавших ночью на ремонт линии газопровода, что со стороны «бульни-ка» слышны крики. Машина АП-7 прибыла на место через восемь минут. Патрульные немного покрутились на «уазике», ничего подозрительного не увидели, выехали на пригорок, а когда уже собрались двинуть обратно, свет упал на «бульник» (так называли его горожане) — огромный древний валун с выбитыми в граните доисторическими символами. Убийца в синей робе лежал, уткнувшись лицом в траву. Одна его рука с обломанными ногтями, скребла сухую землю, в другой был зажат нож с острым длинным лезвием. На самом «бульнике» лежал истерзанный труп.
Его кромсали с какой-то запредельной яростью. На убиенном была монашеская ряса.