— Будешь ты говорить или нет? — взорвался-таки Володька, хлопнув ладонью по столу.
— По-моему, у него крыша поехала, — предположил я.
— Возможно, и так… Жёлтый дом по нему горькими слезами плачет — это уж точно. Такое устроить…
Неожиданно, будто преодолевая огромное сопротивление, убийца разогнулся и уставился на меня. Этот человек, по виду типичный бродяга с явно нарушенной психикой, имени которого мы не знали, сейчас смотрел на меня совершенно ясным взором. В глазах его не было и тени безумия, а были глубина, проницательность, да ещё что-то такое, чему и слов нет. Сдавленно, едва шевеля губами, он произнёс:
— Я узнал тебя, воин… Торопись, у тебя мало времени… Уже снята вторая печать… Через пять дней ты умрёшь, Виктор… В моём жилище… Твоя надежда… Возьми гри…
Он поднял руку, то ли пытаясь указать на что-то, то ли намериваясь вцепиться в меня костлявыми пальцами, но силы оставили его, и он сполз на пол. Не упал, а именно сполз, будто из него вытащили скелет, и тело теперь расползалось бесформенной массой по кафельному полу.
— Отрубился, мать его! — Володька вскочил, нагнулся над убийцей, провёл рукой над ртом, пощупал пульс на шее. — Живёхонек… Во артист!
— Артист.
Мне доводилось видеть и не таких клоунов. Единственно, что озадачивало, — откуда он мог знать моё имя? Вроде при нём никто не называл меня по имени…
— Не знаю, что и сказать, — пожал плечами врач, когда бродягу на носилках затаскивали в «скорую»,
Приткнувшуюся во дворе УВД. — На припадок, каталепсию, реактивное состояние не похоже. Пульс, мышечные реакции в норме. Но мозг не работает. Будто от электросети отрубили… Кто он хоть?
— Неясно, — ответил Володька. — Но скоро он будет самым известным человеком в городе.
Он прав. Шум завтра поднимется на всю Россию. Только что мои оперативники установили личность погибшего. В монастыре, что в десяти километрах от города, пропал монах Иоанн. Можно представить, как вцепятся в такую новость стаи стервятников, именуемых газетчиками и телевизионщиками. Ох, беда.,
— Глаз чтоб не спускали, — проинструктировал я старшину и сержанта. — Вы бы видели, что он с монахом сделал. Ножом раздробил кости. Медик сказал, что для этого нужна чудовищная сила… если врачи его откачают — пристегнуть наручниками к кровати. Пусть потом что угодно кричат о нарушении прав человека. Мой приказ. Ясно?
— Так точно, — поморщился сержант, которого не вдохновляла перспектива провести ночь рядом с маньяком.
Вернулся я домой поздно. Наскоро перекусил и сразу взялся за старую рукопись — не терпелось опять перенестись на два века назад.
Несмотря на то что ещё в самом начале русско-турецкой кампании 1787 года я проявил настойчивое желание оказаться в действующей армии, меня, откровенно сказать, просто поставили на место, пояснив, что в армии и без меня обойдутся, а вот без пороха и прочих боевых припасов никакого врага не одолеть, А поскольку я инженер, да ещё специалист по пионерным вооружениям, то и надлежит мне заниматься своими делами.
И вот один за другим минули годы летних кампаний, благоприятных для нашей армии. Гремела слава Суворова и Румянцева, взята была неприступная крепость Очаков и срыта до основания на веки вечные. А вместе с ней пал черноморский оплот Османской империи Гаджибейский замок, сданы были без боя Аккерман и Бендеры. Наши войска стояли уже около самой неприступной из турецких крепостей — Измаила.
Измаил… В ту пору это слово было на устах у всех. Именно там окончательно решалась судьба войны. Именно там России предстояло ещё раз удивить мир мощью и отвагой и ратным искусством своих сынов. Именно там в те дни решалась и моя судьба. Под стенами крепости мне предстояло перешагнуть некий барьер и узреть новые, воистину невероятные пространства. Или погибнуть бесславно, не оставив после себя ни доброй памяти, ни достойных дел. Однако тогда подобные мысли на свой счёт не могли прийти мне в голову, поскольку я ещё не знал, в какие события вовлечён и игрушкой каких сил стал. Я был легкомыслен, как мотылёк, и несказанно рад тому, что начальство, наконец, соизволило направить меня под стены турецкой цитадели. Целью поездки было испытание моего изобретения — адской машины, своеобразной контрмины, способной уничтожить любые заминированные подкопы противника методом детонации. Однако по всему выходило, что прибыл я поздновато и развернуться мне уже не будет времени.
Я был бы неискренен, если бы утверждал, что только радость владела мною тогда. Посещали меня и некоторые опасения, даже страх перед войной, опасностью, перед смертью, которая могла ожидать меня на поле брани. Немало неприятных картин подсовывало мне воображение, немало тревожных, а порой и жутких сновидений пришлось мне перевидать. Наконец, я настолько запутался в своих представлениях о войне, что мне стало казаться невероятным увидеть картины войны наяву. Но время неумолимо шло, и вот я, завершив приготовления и выслушав последние наставления родных, отправился в путь.
Не буду утомлять вас описаниями путешествия, всех трудностей и приключений, которые выпали на мою долю в дороге. Уместнее было бы начать с того момента в конце 1790 года, когда я прибыл в лагерь наших войск под Измаилом, доложился командованию и, решив обозреть окрестности, очутился на пригорке, откуда открывался обширный вид. Светило солнце, воздух был прохладен, однако не по-зимнему, как положено на севере. Тут всё-таки юг, край благодатный, тёплый, так что погода годилась бы для осени, но не для середины зимы. Взору моему открылись чёткие прямоугольники палаточных городков. Отсюда они казались игрушечными, какими-то бутафорскими, словно их изобразил театральный художник на заднике сцены, чтобы подчеркнуть драматизм действия, которое вот-вот должно развернуться на подмостках. Интересно, какова будет моя роль в этом кровавом спектакле?
Вид на военный лагерь недолго занимал моё внимание, переключившееся вскоре на другую картину, куда более грозную и значительную, чем палатки-чайки, парящие в рваных клубах утреннего тумана. Величественное сооружение самонадеянно вознеслось в небесную высь, будто собираясь застить весь горизонт. Похоже, здесь фортификаторы вознамерились соревноваться в искусстве строительства с великими зодчими, воспевшими силу духа человеческого и славившими произведениями своими самого Творца. Их дворцы стоят долгие и долгие века. Но нет ничего более преходящего, подверженного разрушениям, чем военные цитадели, какими бы совершенными они ни казались. Возведённые лишь для одной цели — увековечить чьё-то могущество и силу, чьё-то имперское самомнение и самолюбие, они неотвратимо влекут к себе тех, кто хотел бы утвердиться в величии своём, сравняв некогда неприступные стены с землёй и тем самым оставить ещё один разрушительный след в великой исторической цепи событий.
Нет, мои размышления не казались мне бесспорными, и наверняка мой старший друг Осиповский поправил бы меня, наверное, он сказал бы: «Крепости разрушают справедливо хотя бы потому, что нередко за их стенами скрывается Тьма и Зло. Так, некогда в замках-монастырях укрывались тевтонские рыцари, которые, прикрываясь именем Господа, творили дела воистину чёрные. И мир становится лишь лучше, когда подобные цитадели зла оказываются поверженными. Но есть, к счастью, и иные бастионы, такие, как Сергиево-Печерская лавра, где православные защитники с Божьей помощью в трудные времена отстаивали нашу землю».
Вражья цитадель, вызвавшая у меня бурю чувств и мыслей, располагалась на склоне высот, полого спускавшихся к величавому Дунаю. Широкая лощина, разделявшая Измаил на две части, из которых большая, западная, называлась Старой, а восточная — Новой крепостью, особо подчёркивала высоту мощных стен. На глаз длина стен цитадели была никак не менее шести вёрст.
Как инженер, конечно, я вскоре увлёкся подсчётами. Главный вал, прикидывал я, достигает не менее четырёх сажен вышины. Он, в свою очередь, обнесён рвом глубиной не менее пяти и шириной до шести сажен. Местами ров заполнен водой. В ограде четыре воротных проёма…
Я знал, что крепость Измаил превращена в грозную твердыню. Турки под руководством французского инженера де Лафит Клове и немца Рихтера постарались на совесть укрепить её. Удастся ли нам разрушить фортификационные ухищрения, пробить в них брешь? Под силу ли будет нашим войскам взять крепость? Задача не из лёгких…
Мои размышления неожиданно были прерваны.
— Ба, никак сам господин Курнаков прибыл? Значит, туркам крышка, — прозвучал за моей спиной чей-то очень знакомый голос.
Я обернулся. Это был капитан Терехин, с которым я имел честь познакомиться ещё на Тульском пороховом заводе. Мы радостно пожали друг другу руки.
— А я как раз вас высматриваю, — сказал он. — Мне приказано всячески содействовать вам и помогать в вашем обустройстве.
Капитан Терехин — среднего роста, голубоглазый блондин — был знатоком пионерного дела. Ещё в 1787 году до меня дошёл слух, что именно он, благодаря своей сноровке и знаниям, сумел обезвредить минные поля у Очакова, за что заслужил звание Георгиевского кавалера. Я рад был, что нас вновь свела судьба.
— Хорошо, что именно вам поручили меня опекать, — сказал я и, тут же переводя разговор в интересующее меня русло, спросил:
— Что ведомо вам о противнике?
— Разведка доносит, что основное вооружение крепости составляют двести шестьдесят орудий, из коих восемьдесят пять пушечек и пятнадцать мортирок смотрят дулами на реку. Сам гарнизон состоит из тридцати пяти тысяч человек, командует ими Айдос Мегмет, — по-военному чётко разъяснил капитан.
— Что это за человек?
— О, это решительный и храбрый воин. С ним нелегко будет справиться.
— А что наши войска?
— Ещё в ноябре армия Гудовича осадила крепость, однако на штурм так и не отважилась…
— Что так?
— Военный совет сначала принял решение отвести войска на зимние квартиры, но тут прибыл Суворов с приказом светлейшего князя Потёмкина действовать на своё усмотрение. А Суворов есть Суворов. Его девиз: «Побеждать не числом, а умением». Так что войска были возвращены на исходные позиции, и сейчас вовсю идёт подготовка к штурму. Вот, взгляните-ка.