ять московских бандгруппировок искали его, чтобы выпустить кишки. Нас он встретил огнём из автомата. А когда наш командир спецназа Семеныч поднимал пистолет, чтобы всадить ему пулю в лоб, эта скотина ползала на брюхе и целовала землю, прося пощады. Не дождался… Сулейман был просто животным. Подлой гиеной…, Всё очень просто, Аля. В мире есть подонки, не имеющие права называться людьми, а есть обычные люди, которым эти твари мешают жить. Всё остальное — пустые фантазии.
— Есть абсолютное добро и зло.
— Ну да. «Чёрное и белое, Свет и Тьма». Вот читаю старинную рукопись. Она полна этими рассуждениями. Нет, Аля, добро и зло всего лишь противоречия внутри каждого из нас. Или человек способен жить среди себе подобных и относиться к ним как к себе самому, хотя бы стремиться к этому и жить по установленным правилам, или не способен, и ему нравится нарушать эти правила. Чем более серьёзные правила он нарушает, чем более разрушительным страстям предаётся, тем больше в нём зла. Всё очень просто.
— «Всё очень просто, сказка — обман», как пел Макаревич.
— Согласен.
— А я не согласна. Вам не кажется, что добро и зло существуют вне зависимости от каждого индивидуума, вне его? Что они являются отдельными могущественными, может, и разумными силами и стремятся увлечь не только человека, но и целые народы, может, всё человечество? Иногда зло прорывает все преграды и плотины. Оно увлекает за собой людей, как увлекает цунами песчинки. Гитлер, Пол Пот. Две мировые войны. Это только, заметьте, двадцатый век. В движении человеческих масс, сплочённых единой чёрной силой, всегда было что-то мистическое. Вторжение мирового хаоса.
— Понятно. Черти воду мутят.
— А что, и мутят.
— И черти… Бог с ними, со всеми.
— Послушайте, а что за рукопись, о которой вы мне говорили?
— По случаю досталась.
— Дадите посмотреть?
— Пожалуйста. — Я протянул ей папку.
Аля углубилась в чтение. Читала она быстро, перелистывала одну страницу за другой. Я задал ей несколько вопросов по поводу прочитанного и убедился, что она ничего не упускает и всё запоминает. Наконец, она пододвинула ко мне папку, чем очень меня порадовала. Мне уже начинала надоедать эта изба-читальня.
— Ну как?
— Очень интересно… И очень важно.
— Для кого важно?
— Возможно, что для вас… и для меня… Виктор, неужели вы ничего не чувствуете?
— Почему же ничего? Я чувствую, что у вас ладный и модный костюм, новая причёска, приятные духи. И что вообще вы мне нравитесь.
— Расскажите, пожалуйста, что с вами произошло после автокатастрофы? — произнесла она строгим и требовательным тоном. — Если, конечно, это не военная тайна.
— Да вроде нет.
Что-то меня озадачило в её голосе. И я выложил ей всё. И об убийстве, и об убийце, и о происшествии в Морге. Естественно, по возможности окрасив всё в лёгкие цинично-ироничные тона, — иначе получилось бы трагическое повествование в стиле Хичкока.
— Что вы, Аля, скажете по поводу этой печальной истории? — улыбнулся я.
— Тот патологоанатом сказал вам, что в нашу жизнь ворвался потусторонний мир. Он всегда рядом с нами, но обычно его присутствие ненавязчиво и незаметно, так что многие люди до самой смерти не верят в его существование.
— Один из этих недоумков перед вами.
— Вскоре вы убедитесь, что к нам этот мир вломится с мощью курьерского поезда, сметающего всё на своём пути.
— А, понятно.
— Всё, что происходит с вами, — происходит не просто так. Надвигается буря.
— «Скоро, скоро грянет буря». Горький. «Песня о Буревестнике».
— Я чувствую, что мы с вами оказались в центре урагана. Наши судьбы как-то связаны. Мы избраны для какой-то роли. И мы находимся под ударом какой-то силы.
— Аля, и откуда ты такая умная? Где ты всё это прочитала? — спросил я, переходя на «ты».
— Этого не объяснишь. Это ЗНАНИЕ приходит откуда-то со стороны.
— Когда бабка колдунья, и не такое бывает.
— У меня иногда подобное случалось — вещие сны, предсказания… Но сейчас… Сейчас будто приоткрывается дверь в иной мир, за которой мертвенный, жуткий свет, — прошептала она.
Я вздрогнул и поёжился. Получалось у неё настолько убедительно, что на миг мне пришла в голову мысль: а может, она права? Может, я полный дурак, который предпочитает не видеть очевидного, потому что больше десятка лет назад его обучали марксистско-ленинской философии и диамату, а кроме этого, он больше знать ничего не желает?.. Нет, всё-таки это бред…
— Знаешь, Аля, как говорится, без стакана водки здесь не разобраться. В крайнем случае — без фужера шампанского.
— У вас есть шампанское?
— Есть. Немецкое. «Шлоссер» называется. Это, кажется, по-русски будет «замок»?
— Точно.
— Ну так как?
— Все мужчины одинаковы. Сначала умный разговор. Потом шампанское…
— Вы против?
— Пожалуй, нет.
После второго фужера я поцеловал её. А потом… У неё было прекрасное гибкое тело, высокая, мягкая грудь. Чувствительностью и страстностью Аля могла дать сто очков всем женщинам, которые у меня были раньше. Но дело даже не в этом. Те мгновения были просто неповторимыми, в них присутствовало нечто гораздо большее, чем просто секс. Такое, что в какой-то миг я даже готов был поверить Алиным бредням. Мне показалось, что я живу её чувствами и мыслями, а она — моими, мы будто проникли в какие-то иные пространства…
— Мне нужно домой, — сказала Аля.
— Ещё рано.
— Уже одиннадцать.
— Без двадцати. Я довезу тебя.
— Доберусь сама.
— Троллейбусы ходят редко.
— Я доберусь.
— Когда ты появишься?
— Не знаю. Как получится.
— Но ты придёшь?
— Приду.
— По-моему, я люблю тебя. — Эти слова я ещё не говорил ни одной женщине.
— Я тоже, — деловито произнесла она. — До свидания.
Она ушла. А я остался один. Если не считать того тепла, которое она оставила.
…Мне снился прекрасный город. Такие города бывают только во снах и в сказках. Невесомые хрустальные мосты соединяли ажурные изумрудные башни. В видимом беспорядке, за которым скрывались гармония и высшая правда, громоздились здания из всех эпох. Этот город не раз возникал в моих детских снах. Теперь он снился мне снова, и казалось, что я вернулся домой. Мой взор двигался по нему, взбирался ввысь, и обрушивался в глубины, наполненные полутьмой и тишиной. Наконец, я очутился перед огромной, уходящей к горизонту шахматной доской… Я стоял перед ней, и мне было одиноко и грустно. В этом городе не было никого. Он был прекрасен… И мёртв…
Передо мной лежит старая рукопись с пожелтевшими страницами. На чём же я тогда остановился? А, вот где!..
Пётр Васильевич Терехин нравился мне всё больше и больше. Он теперь не задавал лишних вопросов и беспрекословно исполнял всё, о чём я его просил. Вот и теперь, когда мне понадобилось узнать о расположении старой заброшенной мельницы, он сразу же вышел из нашей общей палатки и вернулся, разузнав то, что меня интересовало.
— Ветряных мельниц в окрестностях с добрый десяток, — задумчиво произнёс он. Но вас, как понял, интересует скорее всего водяная мельница на Чёртовой речке… Местные жители не любят это место. Считают, что там по ночам собирается нечистая сила, не так давно сгубившая мельника. По-моему, это пустая болтовня.
— Спасибо, друг мой, — поблагодарил я. — Этой ночью сопровождать меня не потребуется. Спите спокойно. Считайте, что я получил увольнение из лагеря на ночь для улаживания амурных дел.
— Но ведь… — попытался что-то возразить мой добрый капитан.
— Провожатый мне не понадобится! — отчеканил я каждое слово, и Терехин оставил меня в покое.
Я понимал, что всё глубже увязаю в какой-то авантюре и что мне вовсе не следовало отказываться от помощи и сломя голову бросаться в пасть тигру. Но что мог значить всё более слабеющий голос разума перед лицом тайны. Полночь, Чёртова мельница — красиво и изысканно, чем-то напоминает французские романы. А мне ещё ко всему и везёт. Как ловко прознал я о месте встречи. Это вселяло в меня уверенность в собственных силах и веру в удачу. Поэтому я самонадеянно устремился навстречу неизвестности, никому ничего не сказав и оставив озабоченного Терехина, опасающегося за меня.
Часам к одиннадцати лагерь угомонился, и окрестностями овладела тишина, изредка нарушаемая перекличками постов, фырканьем лошадей и лаем собак, которые обычно прибиваются к полкам и сопровождают их во всех сражениях. Я поднялся, укутался в тёмный плащ, который не только спасал от холода, но и скрывал в темноте меня самого.
Несмотря на долгое бездействие, прерываемое одной забавой — артиллерийскими дуэлями с турками из Измаила, службу в лагере несли исправно. Через каждые тридцать метров меня останавливали, чтобы удостовериться в личности. Железная рука командующего чувствовалась во всём.
Мне помогало то, что я с детства хорошо ориентируюсь на местности и чувствую направление. Кроме того, ещё днём я запомнил дорогу, ведущую к мельнице. Без труда я выбрался за линию передового охранения.
Дальше мне следовало углубиться в рощу деревьев с узловатыми, разлапистыми ветвями и, дойдя до берега одной из речушек, впадавших в Дунай, отыскать развалины старой мельницы. Луна изредка выглядывала из-за туч, и тогда идти становилось легче. Я несколько раз утопал в каких-то лужах, покрытых тонким слоем льда, который утром растопит солнце, падал, и могу представить, какой неприглядный вид теперь имел. Мельницу я всё-таки нашёл, но подойти к ней оказалось не просто, поскольку дряхлая постройка находилась на небольшом островке, затерянном в зарослях камыша и осоки. От мостика, соединявшего некогда берега, остались одни быки. Пришлось раздеться и, прихватив с собой узелок с одеждой, пуститься вплавь.
Бр-р-р, до сих пор мороз по коже, едва припомню! Как я решился на это, сам не пойму. Видно, слишком силён был гнавший меня вперёд азарт. Помогло ещё то, что отец, воспитавший меня в военных традициях, уделял немало внимания закаливанию, хотя и те процедуры я вспоминаю, мягко сказать, без особого удовольствия. Как бы там ни было, я всё-таки вошёл в воду. Речушка оказалась неглубокой, хотя течение валило с ног. Не раз оступившись, я наконец выбрался на островок, оделся. Ничего, чувствовал я себя лучше, чем можно было бы предположить.