Сон всё-таки одолел меня, но под самое утро. Очнулся я, когда солнце стояло высоко. Голова отяжелела, мысли — тоже. Сказывались последствия ночной прогулки, К счастью, я не схватил ни простуды, ни даже лёгкого насморка.
Петра Васильевича в палатке не оказалось. Он, как ранняя птаха, уже улетел по служебным делам. Позавидовав его умению подниматься с восходом солнца, я с трудом оделся, умылся и принялся уплетать за обе щёки пшённую кашу, пахнущую дымом от костра, приправленную доброй порцией коровьего масла. Её принёс в миске разбитной денщик капитана.
Не успел я передохнуть после завтрака, как в палатку вбежал весёлый Терехин.
— Всё в ажуре. Господин полковник Золотухин распорядился поставить вас на полное котловое довольствие. Василий Иванович командует Фанагорийским лейб-гвардии полком…
— Неужели тем самым? — удивился я.
— Да! Это суворовские чудо-богатыри, с которыми он наголову разбил османов в прошлом году, когда австрийский союзник принц Кобургский запросил подкрепления и Александр Васильевич с отрядом из семи тысяч солдат двинулся ему навстречу. В самую распутицу, преодолев около шестидесяти вёрст, он расположил отряд на левом фланге австрийского корпуса. В общем, под Фокшанами…
— Знаю, знаю, — прервал я капитана, который готов был поведать мне то, о чём уже знал каждый русский человек. — Суворов и его чудо-богатыри разгромили врага, число коего простиралось свыше тридцати тысяч…
— Более, уверяю вас. Более того! По слухам, нехристей было тысяч под пятьдесят — не меньше. Да столько же осталось в тылу у Суворова… Я сам был там после боя и насчитал более полутора тысяч трупов янычар. С боя взяли много артиллерии, а также захватили весь боезапас турок. При всём том наши потери убитыми составили всего пятнадцать человек. Чуть больше потерь у австрийцев.
— Да, это сражение войдёт в анналы славной российской истории…
— Всенепременно, — кивнул Терехин. — Надеюсь, и Измаил достанется нам малой кровью… Скажу вам, как только граф Суворов-Рымникский принял нашу тридцатитысячную армию у генерала Гудовича в день апостола Андрея Первозванного, у нас всех сразу появилась уверенность — быть славной победе! Сразу же граф Александр Васильевич приказал строить с флангов батареи, заготовлять штурмовые лестницы, делать фашины. Вся эта работа закончилась как раз в день прибытия гренадеров-фанагорийцев и мушкетёров-апшеронц её. Они прибыли в тот же день, что и вы…
— Как думаете, турки могут сдаться без боя? — поинтересовался я.
— Поживём — увидим, — вздохнул капитан. — Кстати, скажу по секрету, — в лагерь доставлена конкретная карта минных подкопов Измаила, сделанная под началом французов. Я ознакомлю вас с ней. Таков приказ командующего. Эти подкопы не плохо было бы обезвредить перед самым штурмом… Ну да ладно, о делах потом. Скажите-ка, дорогой друг, что с вами? Я вижу, вас что-то гнетёт.
Терехин заметил, как изменилось выражение моего лица. После его слов о секретной карте минных подкопов в моей памяти всплыли слова загадочных участников ночного сборища. Они ведь тоже говорили о какой-то карте. Ну что же, всё подтверждалось, дело приобретало всё более серьёзный оборот, и я ясно понял, что без помощи Терехина мне не обойтись.
— Не знаю, как и начать, — пробормотал я. — Вот что, друг мой, в нашем лагере действуют шпионы противника.
— Эка удивили! Я же говорил вам — их здесь пруд пруди.
— Вам не знаком кривоногий, низкорослый драгунский офицер, барон?
— Мало ли среди драгунов кривоногих?.. В общем-то, я неплохо их знаю — там есть немало моих знакомых. Какие-нибудь приметы…
— Он немного картавит и делает рукой вот так. — Я продемонстрировал, как ходит барон, будто помахивая при этом несуществующим прутиком.
— Кажется, я догадываюсь, о ком вы говорите. Вы что, всерьёз собираетесь заподозрить его в шпионаже?
— Собираюсь, — кивнул я.
— Не знаю, какие у вас основания говорить так, но я могу сказать, что это отважный офицер, хорошо проявивший себя на поле брани. Расскажите мне всё, я чувствую, что вы попали в какую-то историю.
— Попал. И пусть мои подозрения остаются при мне.
— Конечно, я мог бы и обидеться, видя ваше недоверие, но это было бы глупо. Думаю, что у вас есть основания вести себя подобным образом. Всё равно рассчитывайте на мою помощь…
Хотя моя голова и была забита разными тайнами, но это не означало, что я больше ничем не интересовался. В тот день, сразу после обеда, я получил возможность присутствовать при зрелище волнительном и торжественном — встрече фанагорийцев со своим командующим. Меня оно тронуло до глубины души. Прежде всего, обращением командующего. Так тепло и сердечно мог относиться к солдатам только настоящий отец-командир. Хотя немудрено — ведь этот полк создал сам Суворов, когда ещё возглавлял кубанский корпус на Тамани.
— Готов первым доложить великому князю о победе в Измаиле, — без тени улыбки отрапортовал командующему полковник Золотухин — крепыш с лихо закрученными усами.
Суворов тоже не улыбнулся, хотя лучше Золотухина знал, что до штурма оставалось ещё несколько дней.
— Исполняйте.
И только после этого они обнялись и рассмеялись, вспомнив, должно быть, как Потёмкин послал год назад Золотухина в Петербург, чтобы доложить матушке-императрице Екатерине Второй о Рымникской победе, которой к тому времени ещё не было и в помине.
Поздоровавшись с фанагорийцами, Суворов прошёл к строю черноморских казаков, стоявших при полной боевой выкладке у своих куренных знамён и осмотрел их вооружение.
— Молодцы! — похвалил он черноморцев. — Оружие своё содержите толково.
— Наказной атаман Захарий Чепега, — представился пожилой казак в ладно сидевшей на нём полковничьей форме. — Це ж мы готовы бить супостата.
— Любезный Захарий Алексеевич, а где же давнишний атаман Антон Андреевич Головатый? — поинтересовался Суворов о своём знакомце.
— Бьёт турку и в хвост и в гриву за Дунаем. Намедни отхватил Тульчу и Исакчу со всем их флотом, — и неожиданно, вовсе не по уставному, казак обратился к командующему:
— Нам бы, отец родной, вместо казачьих пик ружьишки какие ни есть да пушечки — дали бы этой турке горячую порку и тут.
Я уже не услышал, что ответил Александр Васильевич, поскольку меня отвлёк разговор двух старых казаков, стоявших рядом в праздной толпе любопытных, сбежавшихся посмотреть на встречу Суворова со своим любимым полком.
— Помнишь, побратим, ту зиму, когда по слову Суворова вернулись мы с турецкой стороны из-за Дуная и Польши, из разных мест Украины и встали под знамёна черноморских казаков?
— Как же можно не помнить такого?
— А помнишь, друже, как в конце февраля на плацу перед крепостью Кинбурн Суворов вручал нашему первому атаману войска Сидору Белому драгоценные регалии бывшего запорожского войска — большое кошевое знамя с лучезарным солнцем в центре и малые куренные знамёна Запорожской Сечи?..
— Как же не помнить? Даже скажу, сколько знамён куренных было — тридцать восемь! Тем летом приняли мы боевое крещение при разгроме на лимане турецкой эскадры. Помнишь, как пылал адмиральский фрегат? Да ещё флаг самого Гасан-паши захватили. Доброе было времечко, добрая забава…
— Да! Вот только не уберегли тогда нашего вожака атамана Белого…
— Вечная память Сидору Ивановичу — и пусть земля ему будет пухом!
— Да уж… Зато сполна отомстили мы за него под новым наказным атаманом Антоном Головатым. Взяли штурмом укреплённый остров Березань, захватили склад оружия и продовольствия. И остались турки в Очакове без всего — голы как соколы…
Взирая на монолит казачьего войска, слушая разговор стариков, я волей-неволей припоминал особую милость нашей государыни, проявленную к этому войску. Ещё летом 1775 года Екатерина Вторая повелела сформировать в дополнение к уже имевшейся у неё личной гвардии — кавалергардам, ещё две особые конвойные казачьи команды — Чугуевскую и Донскую. Набором в эти привилегированные команды занимался лично его светлость князь Потёмкин. Григорий Александрович постарался угодить императрице и выбрал в лейб-конвойцы отменных хлопцев, всех как на подбор красавцев-удальцов. И мундиры им скроили соответствующие. Но и эти казаки, что стояли теперь перед Суворовым, были не хуже своих собратьев, служивших при дворе. Орлы!
Переполненный впечатлениями от увиденного, я вернулся в нашу с капитаном Терехиным палатку и сразу почувствовал неладное. Пахло горелым, а в углу… лежало распростёртое тело моего приятеля. Наклонившись над ним, я обратил внимание на его распахнутый мундир и пропитанную кровью рубашку. Когда отвернул ворот и обнажил грудь убитого, содрогнулся. Снова, как и год назад, увидел страшную отметину — круг и полосу под ним. Метка самого дьявола. Рядом на серебряном блюде лежала кучка пепла от сожжённых бумаг. И всё же один из краёв бумаги, обуглившись, не сгорел до конца. Я взял его и осторожно расправил в руках. Тут до меня дошло: убийца сжёг карту минных подкопов у Измаила.
Вечером я, тупо уставившись на догорающую свечу, лежал в своей палатке. Мысли одолевали невесёлые о погибшем товарище. Эх, Терехин, Терехин!.. Ты боялся артобстрелов и имел на это полное право. Мне вновь стало стыдно за то минутное чувство презрения к нему за это. У Терехина остались в Тульской губернии мать и две сестры, которые души в нём не чаяли, гордились бравым капитаном. Для них весть о его смерти будет страшным потрясением.
Тут неожиданно полог палатки распахнулся, в проёме на фоне закатного неба возникла тёмная коренастая фигура. Рядом со мной лежала сабля Терехина. Успею ли я увернуться от предательского удара кинжалом или выстрела из пистолета? Если успею, тогда посмотрим, чья возьмёт. Я успел ухватить ребристую рукоять сабли, и тут…
— Иван Алексеевич, что с вами?
Голос этого человека был мне знаком. Он не походил на скрипучий бас барона и принадлежал капитану Вепреву — доброму приятелю Терехина.
— О, капитан, вы напугали меня… Видите ли… Я почувствовал, что краснею от сознания того, в какой дурацкой ситуации оказался.