Ракушкин, прыщавый, плюгавенький мальчишка с короткой стрижкой «под крутого», совершенно неуместной для его тощей шеи и маленькой головы, скрючился на стуле и бросал злобные взгляды на моих сотрудников. Две недели назад банда взяла питерскую фуру. Один водитель чудом остался жив — умудрился вырваться и убежать в лес. Но перед этим он увидел, как зверски избили его товарища, а потом этот прыщавый гадёныш долго, с остервенением тыкал стальным метровым штырём в распростёртое тело и размазывал по лицу чужую кровь.
— Хочу адвоката, — упрямо долдонил Ракушкин. — Меня арестовали не правильно. Я на вас буду жаловаться…
— Пожалуешься? — спросил я, заходя в кабинет. — Я начальник уголовного розыска. С удовольствием выслушаю твои жалобы.
— Ну, эта… — Ракушкин приосанился. — Всё не правильно. Арестовали зазря. Я ничего не делал. Адвоката не дают. Когда забирали, чуть руку не вывихнули. А этот, — он указал на начальника отдела, — меня толстой книгой по голове ударил… Больно, блин!
Я смотрел в его мутные глаза и думал: где тот механизм, который превращает человека в чудовище? Что служит толчком, заставляющим убивать, насиловать? Может, Дима и Аля правы, действительно зло живёт само по себе и собирает свою кровавую жатву?
— Ты, Ракушкин, задержан по подозрению в совершении разбойных нападений и умышленных убийств.
— Это враньё! Всё враньё! Ничего такого я не делал. Честное слово…
— Адвокат тебе будет. Уже вызвали. Чуть позже будет.
— Я без адвоката говорить не стану… Я свои права знаю!
— Будет тебе и следователь, и адвокат. Будет тебе и кофе, и какао с чаем.
Я взял стул и уселся напротив Ракушкина. Судя по всему, упёрся он основательно, кто-то ему насоветовал, как вести себя в милиции. Колоться он не собирался. А расколоть его надо было во что бы то ни стало. Прошла информация, что банда завтра обещала /строить ещё одну «мокруху». Значит, опять труп, опять слёзы и похороны.
— Вот ответишь, где твои подельники, и всё тебе будет…
— Ничего не знаю! — обиженно засопел Ракушкин, понял, что в моём лице вряд ли найдёт защиту своим «законным интересам». — Не буду говорить! Адвоката!
Таким голосом обычно кричат: «Доктора!»
— Будешь ты говорить, животина. Ещё как будешь. — Я взял его за шею и притянул к себе. — Ты думаешь, волчина позорная, что тут с тобой кто-то сюсюкаться будет? Нет. Ты убийца. И никуда тебе от этого не деться. Будешь отвечать… Тебе сейчас за жизнь свою надо бороться. Признаешься, изобразишь в суде на своей поганой роже чистосердечное раскаяние, глядишь, от стенки отмажешься. Получишь каких-нибудь лет пятнадцать… Сейчас общественность наша такую мразь, как ты, обожает. Вам и гуманизм судебный, и помилования, и амнистии. Глядишь, и выживешь. Я отпустил его и отбросил на спинку стула.
— На понт берёте, менты!
— Ух ты, какие они слова знают.
— Ничего не скажу! — визгливо завопил Ракушкин.
— Правда? Заложишь ты своих корешей, как миленький, деваться тебе некуда.
— Нет!
— Ты что, боишься их? Что за стукача сочтут, отомстят? Не отомстят и за стукача не сочтут, потому как скоро вы будете наперебой друг друга закладывать, чтобы свою вину на других свалить.
— Нет!
— Тебе не их надо бояться. У водителя, в которого ты штырём тыкал, трое детей осталось, притом одна из дочек больна церебральным параличом, прикована к коляске. А Гейдар Абдуллаев, тот милиционер, его вы месяц назад «сделали». Он через Афган и Чернобыль прошёл. А вы его, сучьи дети, бензином облили и ещё живого сожгли.
— Это не я. Я ничего не скажу, — долдонил Ракушкин. — Я требую адвоката.
— До адвоката ещё дожить надо… Слушай, Сергей, а ты летать умеешь?
— Как это?
— У нас на допросах всякое бывает. Иногда клиенты нервные попадаются, из окон выпрыгивают. А тут шестой этаж, внизу двор УВД, плиты навалены — гараж строим. Самое главное, это окно ниоткуда со стороны не просматривается. Улавливаешь?
— На понт берёте! Ментам это нельзя… Я взял его за шкирку, сдёрнул со стула и потащил к открытому окну.
— А!.. — начал было орать Ракушкин, но я так сдавил ему ладонью рот, что теперь вырывалось только мычание. Я прижал мерзавца к подоконнику. Он смотрел на меня, выпучив глаза. Не знаю, что он такого прочитал в моём лице, но только начал бледнеть. Я подтолкнул его вперёд. Ещё одно усилие — и он полетит вниз.
— Даю тебе три секунды на размышление.
Я прижал его так, что только косточки хрустнули.
— Скажу… Всё скажу!..
Он рассказал всё. Клык — Виктор Клычков: «у своей бабы на Челюскинской»; Балбес — Матвей Шипунов: «наверняка дома чалится, очкарик»: Гоги Паркадзе, кличка Гога: «в спортзале на Купеческой железяки тягает». Из оружия у банды два пистолета и обрез. Клык с пистолетом не расстаётся, любит его больше родной мамы…
— Семеныч, — сказал я в телефонную трубку. — Поднимай своих ребят в ружьё. Три группы по три-четыре бойца. «Рафик» и «Жигули» — твои, остальной транспорт — мой.
— Кого берём? — уточнил командир спецназа.
— Банду по ОПД «Дальнобойщики». Три бандюка. Вооружённые, так что экипируй своих по тяжёлому варианту.
— Отлично. А то мои хлопцы без дела размякли.
— Через двадцать минут жду вас в моём кабинете та инструктаж.
Через сорок минут три группы на семи машинах разъехались по городу.
— А здорово вы Ракушкина «расплющили», Виктор Иванович, — уважительно сказал Володька Алимов. — Он даже поверил, что вы его в окно выкинете.
— А ты не поверил?
Алимов только усмехнулся.
«Выкинул бы. Не сомневайся. Такая гнида права не имеет небо коптить», — сказал я, но не в слух, а про себя.
Вложил всех Ракушкин со страху тютелька в тютельку. В указанной им квартире на Челюскинской действительно кто-то находился. Мы пошли к соседке сверху. Она пожаловалась, что «Натаха со своим мужиком совсем достали»: шум, музыка, пьяные вопли — и так уже три дня. По описаниям «Натахин хахаль» явно походил на Клыка, равно как и на словесный портрет, составленный нами ранее со слов потерпевших. Мы нарисовали план квартиры, а потом взялись задело.
— Пошли, — сказал Семеныч.
Спецназовец размахнулся и с одного удара «ключом» — тяжеленной квадратной кувалдой — высадил дверь. Трое бойцов в бронежилетах влетели в квартиру. Шум, звон разбиваемого стекла, звуки ударов, мужской вопль, женский визг, буханье какой-то перевёртываемой мебели. «Лежать, сука!..»
Всё. Сделано! Теперь можно входить без риска помять костюм.
Голый, как Адам, красавчик лет двадцати пяти лежал в наручниках на полу. Его голливудскую физиономию слегка портил расквашенный нос. Голая, как Ева, девица сидела на мятой кровати, прижав ладонь ко рту и всхлипывала. На полу валялся пистолет «Макарова».
— Под подушкой прятал, супермен хренов, — сказал Семеныч.
В комнате царил беспорядок. В углу стояли ряды бутылок. Мартини, виски — да, тут самогоном баловаться брезговали. На полу были раскиданы какие-то очистки, тряпьё. На подоконнике лежал здоровенный пакет с анашой и валялись обугленные самокрутки.
— Бог ты мой, чем вы тут занимались? — покачал я головой, осматриваясь.
— Чем, чем?! — Девица распрямилась, стыдливость не относилась к числу её достоинств. — Пили и трахались три дня! И никуда не выходили!
— Ну да, после последнего дела расслабиться надо было, Не так ли, Клык?
— Ох, — застонал он.
Балбеса взяли прямо в его собственной квартире. Он сидел за компьютером. Гогу также задержали в том месте, которое назвал Ракушкин. Последний при задержании что-то недопонял и даже попытался принять боевую стойку, чтобы продемонстрировать свою завидную физическую подготовку. Но после удара прикладом автомата по голове весь его боевой пыл куда-то испарился.
К пяти часам вечера вся компания успела расколоться. Они начали писать признательные показания. Клык поведал нам о семи убийствах.
— Так бы дальше и убивали? — спросил я его. Клык нахально улыбнулся. Он уже успел освоиться у нас и теперь сидел, закинув ногу на ногу.
— А что? И убивали бы.
— Зачем?
— Бабки нужны были. Ну и нравилось. Это как наркота затягивает, Стоит только раз попробовать.
— Как будто приоткрываешь дверь в иную действительность, где всё по-другому, где чужая боль разливается жгучим удовольствием по всему телу, где вырываешься из тоскливой обыденности и скучищи…
— Похоже… Откуда ты знаешь, начальник?.. — Клык даже в лице изменился.
— От верблюда…
Вечером я вспомнил о своих делах. О том, что надо всё-таки разобраться с квартирой номер семнадцать, что в доме на улице Клары Цеткин. Я вызвал Володю Алимова.
— Мне надо кое-какую установку сделать. Подстрахуешь?
— Нет вопросов,
У оперов не принято проявлять излишнее любопытство в подобных случаях.
И вот я опять на улице Цеткин перед почти что выселенным домом. Как и вчера, здесь было пустынно. Мы направились к интересующей нас квартире. К моему удивлению, дверь была опечатана ремонтно-эксплуатационным управлением. Я начал названивать в соседние квартиры. В двух никого не было. В третьей теплилась жизнь.
— Кто там? — послышался приглушённый дверью женский голос.
— Милиция.
— А откуда я знаю, что вы из милиции? Может, грабители.
— Да какой грабитель в ваши трущобы полезет?
Этот довод почему-то показался убедительным. Дверь открыла полная женщина лет сорока на вид, в синем спортивном костюме. Она пропустила нас в тесную комнату, предложила чай, от которого мы отказались,
— Вы соседа из четырнадцатой квартиры знаете?
— Карнаухова?
— Да. Владимира Шамилевича.
— Конечно, знала.
— А где он? Почему дверь опечатана?
— Так он же умер на днях.
— А кто в его квартире живёт?
— Никого. У него ни родственников, ни постоянной женщины не было. Его позавчера кремировали.
— Вы не замечали, никто не пытался вскрыть его квартиру? Никакие странные люди здесь не появлялись?
— Нет. Никого не видела.