снайпер.
— Готов один, — доложил, не попадая зубом на зуб.
Перед расположением роты, километрах в двух-трех часто ползали корректировщики огня, а душманский миномет скрывался где-то за горой, часто меняя позицию. Никто в это не поверил, однако разведчики сползали ночью и притащили душмана-корректировщика: пуля угодила точно в ухо.
На следующее утро все повторилось. А через три дня командир полка приказал называть рядового Матицына по имени-отчеству и послал документы на орден.
Пока же документы ходили, контрразведка вышла на след продавца гранат. Анатолия Ивановича арестовали и увезли в Моздок. Отвертелся бы, да нашли еще не подготовленные гранаты и инструменты. В Военной прокуратуре первый следователь вместо уголовного дела рекомендовал представить часовых дел мастера ко второму ордену за изобретательность, однако дело передали другому: они там менялись, как перчатки, отбывая месячные сроки в качестве «обкатки».
И стало ясно Анатолию Ивановичу, что его засадят в тюрьму. Тогда он, не мудрствуя лукаво, ночью открыл форточку и протиснулся сквозь решетку на улицу, ко всеобщей зависти остальных арестованных. И побежал не домой в Новгородскую область, а обратно, в Чечню, причем в свою часть, переодевшись в гражданское, так что везде сходил за мальчика. Конечно, и бардак царил невероятный, но больше сработал стереотип мышления оперов — в полк о побеге даже не сообщили, полагая, что ловить надо поблизости от дома. А он пришел к командиру полка и доложил, что явился для дальнейшего прохождения службы.
Его снова поставили на довольствие, выдали новенькую СВД, меховой офицерский камуфляж, и Анатолий Иванович опять отправился на свободную охоту, благо, что пирамидальных тополей в Чечне было много. Два месяца он бил зверей в ухо, пока его снова не представили к ордену. Тут и выяснилось, что снайпер находится в розыске, как опасный военный преступник. Командир полка помочь ничем не мог, разве что отнял винтовку и велел спрятаться где-нибудь на месяц, пока он не утрясет дело в Моздоке.
Отсиживаться Анатолий Иванович просто так не мог. Он пробрался в свою роту, выкрал винтовку и теперь уже ушел навсегда.
Сведения о беглом вольном снайпере просочились К душманам. За его голову родственники отстрелянных им боевиков назначили сумму в десять тысяч долларов, что невероятно обидело Анатолия Ивановича, поскольку это была цепа подержанной иномарки.
Через свою агентуру Глеб Головеров и вышел на снайпера. Это с его помощью он выкрал на аэродроме в Ханкале подвесную ракетную установку класса «воздух — воздух», и благодаря его золотым рукам переделал ее совершенно в другой класс. И когда Диктатор вышел на связь по космическому аппарату, ракета «нашла» радиолуч и снайперски накрыла цель.
Он бил зверей в ухо, не замечая того, как начинает звереть сам.
Его надо было спасать от войны, как спасают детей от чумы. Саня Грязев, испытавший на себе мерзость убийства и смерти от твоей руки, ни на мгновение не верил в «откровения» бывалых наемников-вояк, рассуждающих о профессиональной легкости, с которой отнимается чужая жизнь. Скорее всего, это были больные люди с маниакальными наклонностями, не имеющие ничего общего с великим и высоким воинским духом.
Анатолий Иванович действительно был талантливым от природы, но чтобы взрастить из него воина, следовало пропустить его душу сквозь строй дружинного братства. Иначе сон разума непременно родит чудовище…
Глеб не любил стаи, однако пришлось уходить вчетвером, двигаясь парами на расстоянии пяти километров друг от друга. Грязев с Анатолием Ивановичем «торили» путь, Головеров с «ковбоем» шли замыкающими, так что поговорить «зайцам» не удавалось до самой границы. А сейчас Глебу как никогда хотелось если не излить душу, то просто рассказать о Наталье…
На дневках, отлеживаясь где-нибудь в «зеленке», он думал о ней, вспоминал самые хорошие, счастливые дни, таким образом как бы вызывая ее дух, но Наталья ему не снилась.
И Марита не снилась давным-давно…
Как только Глеб засыпал, к нему являлся Диктатор Ичкерии. Он был совершенно не похож на того стройного, красивого генерала, который однажды уже попадал в плен, а напоминал какого-то таджикского народного певца, которого когда-то Головеров видел на ковриках-портретах. Диктатор был в белой чалме и черном одеянии, напоминающем черкеску, только без газырей. Однако это был он! Узнавалась стать, дух и взгляд черных пронзительных глаз.
Сон имел несколько сюжетов, обыкновенно сходных и часто повторяющихся. Только начало всегда было одним и тем же.
— Да хранит тебя Аллах! — говорил Диктатор с печальной улыбкой.
— Ты должен желать мне зла, смерти, — сопротивлялся Глеб. — Я убил тебя!
— За это я и благодарен Аллаху. Ты убил меня, но остановил ли войну? Нет, не остановил. Я теперь в ином мире, а ты — в земном. Я не знаю позора, а ты пьешь из этой грязной лужи. И будешь еще долго пить. Говорил тебе: от меня уже мало что зависит. Ты не поверил. Мне жаль тебя, воин.
— Почему ты мне снишься? Зачем приходишь?
— Неужели ты не знаешь? Мы были братьями на земле. Братьями по духу. А ты убил меня… И все равно — слава Аллаху! Ты разрешил все мои сомнения, избавил от горя, бесчестья… Да будет тебе легкий путь! Ты же сделал из меня героя! И я навсегда останусь в памяти моего народа. Обо мне сложат песни… Но каково теперь будет тебе? Ты же убийца. А убийца никогда не может стать героем, если даже убьет злодея. Ну, и кому ты сделал добро? Моему народу или своему?.. Из этой войны твой народ не избрал и не вознес ни одного героя! Когда же народ не имеет героев, он не имеет ничего, а это значит, не имеет будущего.
— Послушай, генерал… Я знаю, ты сейчас говоришь моим языком. Ты — это мое сознание. Но я верю в будущее!
— Что же ты тогда бродишь как неприкаянный? Нет у тебя ни дома, ни семьи, ни детей… Какое тут будущее?
— Но я же — воин…
— Я тоже был воином,
— Женщину, которую любил, убили, — всякий раз признавался Глеб, и это было единственным воспоминанием о Марите во сне.
— Да ты же ее и убил! Но не отчаивайся, она была не единственной на свете. Мужчина вправе взять себе много жен. А много жен — много детей. Буду просить Аллаха, чтобы он послал тебе хотя бы одну.
Глеб почему-то думал, что такая жена у него есть — Наталья, наверняка посланная ему Богом, и во сне же совершенно явственно осознавал — еще задолго до расставания! — что она — не навсегда. Бог дал, и Бог взял…
Так оно и случилось.
И заканчивался сон всегда одинаково: Диктатор протягивал ему руку — по-птичьи трехпалую, изуродованную взрывом, а Глеб не принимал ее и говорил, что это рука не его, чужая, и принадлежит российскому президенту.
Путь до российской границы занял семь дней, так что сон о Диктаторе измучил больше, чем дорога. Можно было сходу перескочить через милицейские заслоны, охраняющие границу, и если даже засекут, то уже на своей территории, однако из-за солдатиков пришлось тормознуться еще на один день, до ночи: от обозленных, быстро впадающих в ярость ментов не так-то просто отбрехаться, потянут в комендатуру. На российской территории в приграничных районах уже вовсю действовали чеченские террористы, устраивая взрывы на вокзалах, в автобусах и прочих многолюдных местах.
И тут наконец Глеб впервые остался с Грязевым один на один сразу на несколько часов: «вольные стрелки» тем временем изучали границу, подыскивая безопасные проходы. Сели напротив друг друга и замолчали. Когда Головеров пришел на встречу в убежище снайпера, поговорили всего минут двадцать, и больше о том, где сейчас «Молния», что с мужиками, кто пострадал в Чечне и как, а потом заторопились в дорогу, начали заново прорабатывать маршрут — в общем, было не до откровений. Неожиданное появление в Чечне инструктора из центра «Шамиль» помогло Глебу прервать это долгое прощание с Натальей. Он воспрял, обрадовался, да не надолго…
Теперь вот сидели, и, оказывается, не о чем говорить, когда возвращаешься с войны не с победой, а с позором и поражением. И душу изливать не было никакой охоты.
— Ты возьми этого пацана к себе пока, — вспомнил Глеб о «ковбое». — А я своего возьму.
— Ладно, — обронил Грязев. — Куда же его деть? И снова надолго замолчали. Потом Саня снял ботинки, размотал изжеванные дорогой, пропитанные сукровицей бинты. Глеб увидел ноги, спросил:
— Что это у тебя?
— На углях учился плясать, — неохотно отозвался тот. — В Болгарии. Слышал, у них такой ритуал есть?
— Слышал… И научился?
— Научился.
— И целых два года учился?
— Да не только… Еще сам учил. Готовил спецназ в Сербии, потом в Болгарии. Все заводят спецназы, мода пошла.
— Это точно.
— А воюют пацаны.
— Как всегда…
За целый день это лишь и сказали. Когда ликвидировали «Молнию» в девяносто третьем и безработные бойцы ее собирались на Головеровской квартире, говор и шум стоял до потолка, так что участковый прибегал. Какие планы строили, какие надежды были! А ведь тоже вроде бы потерпели поражение и ситуация была еще плачевнее.
Правда, тогда распаляли себя водкой, тут же и выпить нечего…
Границу решили перескочить в половине третьего ночи, за полчаса до смены патруля, когда зевота уже закладывает уши и от сонливости песок в глазах. Было время прикорнуть, выставив часового, и Глеб, чтобы избегнуть еще одной беседы с Диктатором, вызвался подежурить. Едва мужики засопели, как «ковбой» тихонько приподнялся, огляделся — Головеров сидел под тополем, — и принялся распихивать магазины по карманам жилета, проверять оружие и одежду. Потом крадучись приподнялся, отполз в сторону и припустился бегом — назад, в Чечню.
Глеб появился у него на пути, встал, сунув руки в карманы.
— И куда же ты навострился, парень? Оказалось, он прихватил еще и «винторез» Анатолия Ивановича.
— Нельзя мне сейчас в Россию, — со стариковской безысходностью проговорил он. — За отца еще не отомстил, кровники остались… Да и вообще…