– Ваша честь! – Селиверстов дождался протокольного кивка и продолжил: – Мы не готовили письменного возражения. Но у нас есть просьба: допросить свидетеля.
– Кто свидетель? – пискнула судья.
– Эксперт-филолог Виктория Александровна Берсеньева.
– Возражаю, ваша честь! – с грохотом поднялся тучный юрист профсоюза. – Если у оппонента нет письменных возражений по существу, прошу принять мнение профессора Миллер как единственное оформленное согласно процедуре.
Судья вопросительно подняла бровь и снова посмотрела то на одного, то на другого: «что за идиоты», вопрошал ее взгляд.
– У нас есть возражения, ваша честь. Просто они не письменные, а устные, – мягко, но настойчиво возразил Владислав Юрьевич.
– Пригласите эксперта Берсеньеву, – обратилась судья к своей помощнице, и пока та, виляя красным куском материи на тощей заднице, цокала до коридора и обратно, молодая судья наконец разгладила брови. Лицо ее без этой неуместной гримасы оказалось вполне милым и вовсе не детским.
– Ваша честь, наш эксперт сегодня тоже здесь, просим о ее присутствии на допросе эксперта Берсеньевой, – вставил юрист профсоюза.
– Ваша честь, возражаю… – начал было Селиверстов.
Но судья проигнорировала и снова обратилась к помощнице:
– Пусть войдут профессор Миллер и эксперт Берсеньева.
Красный подол снова завилял в сторону двери, но Селиверстов не отступался:
– Ваша честь! Но мнение эксперта Миллер мы уже знаем.
– Возражение отклонено, – строго прервала его пигалица. – Наш суд основан на правиле состязательности сторон. Не забывайте, Владислав Юрьевич.
Селиверстов пробормотал «да, хорошо, ваша честь» и с недовольной миной уселся на место.
В зал суда Миллер и Виктория вошли друг за другом и сразу разошлись в разные стороны. Миллер села рядом с дерматитным юристом, красиво сложив ноги вбок, приготовившись слушать заседание с таким видом, будто пришла не в суд, а на концерт органной музыки.
Маленькая судья задержалась на ней взглядом чуть дольше, чем на остальных участниках процесса. Возможно, потому, что видела Аду Львовну впервые, возможно – из-за яркого одеяния.
Виктория встала за кафедру.
– Свидетель, предоставьте суду ваши паспортные данные и назовите…
Пока шли обычные процедуры ввода в процесс свидетеля, юрист склонился к уху Миллер и что-то шептал ей, обильно выделяя испарину толстой красномясой шеей. Своей головой юрист почти заслонил Аду Львовну от меня, но, когда она отодвинулась, я мог удостовериться, что лицо ее выражает все то же величественное спокойствие.
Впрочем, у Миллер было время сделать мину. Если даже накануне она получила от Юли псевдоэкспертизу Виктории, то, увидев сегодня нас в суде, Ада Львовна должна была догадаться, что все пошло не так, как они планировали.
Виктория наконец взяла слово.
– Ваша честь, – тихо проговорила она. – У меня нет оснований не доверять мнению профессора Миллер, моей коллеги и известного ученого…
Девочка-секретарь перестала шуршать бумагами, подняла вопросительный взгляд на трибуну.
– Виктория Александровна, говорите, пожалуйста, громче, – недовольно прервала Вику судья.
Тетка извинилась и начала заново.
– Ваша честь, уважаемые присутствующие! Я ознакомилась с экспертизой со стороны ответчика. И у меня нет оснований не доверять выводам моей коллеги, известного в нашем городе и за его пределами ученого, профессора Ады Львовны Миллер…
Селиверстов шумно выдохнул и побелел. Я похолодел, не веря ушам своим. Ада Львовна едва заметно дернула плечом, но лицо ее не выразило ничего.
– Позвольте, Виктория Александровна, – нахмурилась судья. – Если выводы вашего оппонента верны и у вас нет никаких возражений… Выходит, сами вы как эксперт заблуждались? Или это было сознательное… – Судья помедлила. – Сознательная ошибка?
Она произнесла слово ошибка с такой интонацией, что это прозвучало как некомпетентность или даже обман суда.
– Нет, ваша честь, не ошибка и не заблуждение, – ровным голосом проговорила Вика после паузы. – Я не отказываюсь от своих слов, но и слова Ады Львовны Миллер, уважаемого ученого, не могу оспаривать как заведомую ошибку или тем более ее собственную некомпетентность. Это было бы слишком дерзко с моей стороны. Поэтому в связи с наличием противоречивой ситуации предлагаю провести небольшой следственный эксперимент. Он не займет много времени.
– Какой еще эксперимент? – Судья инстинктивно вытянула шею. Взгляд ее блеснул любопытством, но брови снова строго нахмурились.
– Я предлагаю пойти вслед за логикой эксперта Миллер, – без эмоций проговорила Виктория. – Оставим пока в покое господина Селиверстова и опробуем методику, предложенную профессором Миллер, на других персонах. Если вы не возражаете. Для чистоты эксперимента.
С моего места было видно лишь половину лица Селиверстова, которое снова начало приобретать здоровый цвет, однако спина его все еще оставалась ровнее доски. Миллер резко приподнялась, поправила платье. Дерматитный замер.
– Возражаю, – проговорила судья после секундного колебания.
Суд – самая скучная и рутинная процедура на свете, любое отклонение от регламента в суде – деликатес. Возможно, нашему воробушку искренне хотелось посмотреть на эксперимент, но процедура требовала другого ответа, и она резко обломала Вику:
– Ваши юристы не заявляли ходатайства об эксперименте, только опрос свидетелей. Так вы согласны с заключением Миллер или нет?
– Хорошо, поскольку все филологические эксперименты лежат в области слов, назовем наш эксперимент показаниями по существу заключения Миллер, – по-голливудски улыбнулась Виктория, нимало не смутившись отказом.
Селиверстов уже что-то сообразил в поддержку своего эксперта и уже балансировал на низком старте, приподнимая руку, готовясь выкрикнуть: «ваша честь», но этого не потребовалось. Судья согласно кивнула.
– Итак, – начала Виктория. – Как вы думаете, уважаемое собрание, можно ли написать в университетской газете следующее высказывание: «Декан филологического факультета вляпался, и по нему плачет тюрьма»? Возможно, в университетской газете только так о деканах и пишут, – продолжала она, театрально всплеснув руками. – Возможно, госпожа Миллер просто запуталась в журналистских стандартах и этических нормах для средств массовой информации…
– Ваша честь! Протестую! Не имеет отношения к делу! – воскликнул дерматитный.
– Возражение отклонено, – сказала судья, не вдаваясь в подробности, и королевски повела ручкой.
– «Юрист профсоюза «Единым фронтом» господин Никаноров вляпался, и по нему тюрьма плачет», – не заставила себя ждать Виктория и развернулась к дерматитному. – Господин Никаноров, вы бы не стали протестовать, я полагаю?
Судья хмыкнула, ярко очерченный красный рот на мгновенье заиграл улыбкой, которую она тут же стерла. Буйные рыжие кудряшки, впалые щечки, огромные карие глаза – из-за своей комплекции и худобы девушка производила впечатление куклы, только если присмотреться к ее мимике и мгновенным реакциям на ход процесса, становилось понятно, что маленькая судья опытный профессионал и, скорее всего, ей далеко за тридцать. Только все эти как бы улыбки и даже заинтересованность во взгляде воробушка ни о чем не говорили на самом деле. В суде никогда не угадаешь, проиграет или выиграет сторона, к которой якобы благоволит судья. Излюбленный трюк – своего рода тоже отвлечение от судебной скуки. Но, по крайней мере, она не останавливала свидетеля.
– Следуя этой же логике, – продолжала Виктория, – мы можем легко заменить высказывание тюрьма плачет или глагол вляпался на любое другое «не матерное» оценочное выражение. Так в одно прекрасное утро открываем мы ту же университетскую газету, а там написано: «Ректор подзалетел в историю». Или как вам такой заголовок для статьи: «Ректор – глупец», например? Что же нам ответит уважаемый эксперт Ада Львовна Миллер? Высказывание «Ректор – глупец» сообщает негативную информацию об умственных способностях нашего ректора. В качестве оценки ума ректора эти слова написаны в газете. Однако каждый гражданин Российской Федерации имеет право на свободное высказывание своих оценок и критики. Оценка отражает картину мира говорящего и не может быть проверена на истинность или ложность. Продолжим логические заключения. «Ректор университета – глупец! И по нему тюрьма плачет». Что на это скажет профессор Миллер?
Анализируемое выражение не является оскорблением, поскольку оно не имеет неприличную форму?
Виктория повернулась к Миллер вполоборота и обратилась непосредственно к ней:
– Ада Львовна, слово мошенница, например, тоже не имеет неприличную форму. Но разве я позволю себе назвать так кого бы то ни было, пока у меня не будет серьезных доказательств? То есть по-вашему выходит, что никто не должен доказывать справедливость негативных и порочащих сведений и оценок. Они могут вызвать лишь обиду. А что же тогда вызывает оскорбление? Наверное, что-то вроде суперобиды?
Вика рисковала, обращаясь так непосредственно к другой стороне процесса, мы ждали, что в любую минуту судья остановит ее, дерматитный уже пару раз приподнимался и даже выкрикнул: «Ваша честь! Протестую», – но пигалица снова повела рукой, отклоняя протест. Быстро справившись с шумом, произведенным юристом профсоюза, Виктория продолжала:
– Ваша честь, уважаемые присутствующие, хочу обратить ваше внимание на то, что оскорбление – это не просто негативная характеристика, это отрицание ценности конкретного человека. Это удар по социальной оценке. То, что способно расшатать устоявшееся реноме. «Честь и достоинство этого человека не важны! Этот человек не важен, потому что он хуже нас!» – вот что, в сущности, говорит оскорбляющий. Обвинение в криминальной деятельности, выраженное даже самыми культурными словами, бьет именно по социальному статусу человека, подкашивает доверие к тому, о ком так сказали. Это и есть оскорбление. А вовсе не матюки пьяного дяди Васи на завалинке. Вы согласны со мною, уважаемый эксперт?