Миллер не отвечала. В отличие от юриста профсоюза, который почти достиг оттенка сливы, Ада Львовна казалась абсолютно спокойной. Она смотрела на свою бывшую ученицу, слегка склонив голову, прищурившись.
– Итак, уважаемые присутствующие, уважаемый суд, у меня, если позволите, только один вопрос к профессору, доктору филологических наук Аде Львовне Миллер…
– Протестую! – шумно поднялся дерматитный.
– Чего ж вы теперь протестуете, если сами настаивали на допросе вашего эксперта? – скривила рот судья.
– Потому что то, что делает госпожа Берсеньева, – провокация, ваша честь!
– Насколько я вижу, госпожа Берсеньева просто разбирает ход рассуждений вашего профессора на конкретных примерах…
– Ваша честь! Можно мне слово? – Перепалку прервал ровный голос Миллер. Ада Львовна говорила громко, но слова прозвучали почти нежно. Из-за небольшого дефекта дикции звук «ш» у нее звучал скорее как «ф» – она умела сделать речь плавной, как теплая приливная волна, и как будто слегка шаловливой, слегка понарошку. Непротокольная, старомодная фраза «можно мне слово» привлекла всеобщее внимание.
– Пожалуйста, говорите! – отозвалась кроха в мантии, внимательно разглядывая Миллер.
– Я человек новый в экспертном деле, но как ученый, много лет работающий с текстом, могу сказать, что тот фокус, который сейчас продемонстрировала госпожа Берсеньева, разоблачается довольно легко, – негромко начала Миллер. – Виктория Александровна вырвала мои слова из контекста. Произвольно подставила к моему заключению по конкретному случаю пример из совершенно другой сферы. Да, слово глупец не является матерным, но оно действительно оскорбительно в определенных обстоятельствах, если употреблено необоснованно, да еще и в средствах массовой информации.
Миллер эффектно замолчала, выдерживая три счета мхатовской паузы, и продолжала, увеличивая напор:
– А вот выражение «тюрьма плачет» может быть понято по-разному, в зависимости от контекста. Например, как выражение осуждения чьих-либо поступков или как предположение: если человек не перестанет себя вести определенным образом, то попадет в тюрьму. Тут все зависит от отношения к этим словам, как я уже писала. Если человек не чувствует за собой вины, то он воспримет статью как предположение или здоровую критику. А если чувствует… Может и в суд подать.
Миллер с достоинством села на место.
– Ваша честь, – подняла руку Виктория, которая все еще стояла за кафедрой.
– Пожалуйста, – кивнула судья.
– Не могу вновь не согласиться с вами, Ада Львовна, – начала Вика серьезно. – Контекст необыкновенно важен. По этому поводу хочу уточнить, как выражение по Селиверстову тюрьма плачет раскрывается в контексте рубрики «Криминал»? Именно такой контекст мы имеем в разбираемой статье «Селиверстов вляпался».
Ада Львовна попыталась улыбнуться, но улыбка вышла кислая. Употребив слово «контекст», она сама подготовила ловушку для себя.
– Виктория, вы снова подменяете логические основания, – проговорила Миллер, делая после каждого слова долгие паузы и собираясь с мыслями. – Вы позволите? Хочу свериться со словарем, – вдруг обратилась она к судье, показывая на свой телефон.
– Если это быстро, – пожала плечами судья.
Миллер хватило минуты.
– Слово «криминал» имеет два значения, – зачитала она с экрана. – Первое. Это уголовное преступление, второе – предосудительный поступок, который заслуживает морального осуждения или порицания. Например, мы можем сказать в разговоре: «Забыл позвонить. Ладно, не криминал». В таком контексте это слово не имеет никакого отношения к преступлениям против закона.
Ада Львовна подняла глаза от телефона и обвела взглядом присутствующих с самым невинным выражением лица.
– Наличие этого значения подтверждают толковые словари Ожегова и Ефремовой, – продолжала она. – Поэтому в статье «Селиверстов вляпался» авторы вполне могли использовать слово «криминал» в значении «неблаговидные поступки». Я не юрист, я всего лишь филолог и не могу достоверно сказать, что в статье правда, а что ложь. Я этого не знаю и не претендую. Но то, что статью можно трактовать не только как оскорбление, а также как мнение автора в рамках допустимой дискуссии – это неоспоримый факт. Разве мы можем признать вину там, где она лишь имеет вероятность быть?!
Это был сильный ход. Примадонна снова опустилась на свое место и с показной тщательностью расправила струящуюся юбку. Никто не сомневался в том, что Миллер достойный соперник, но тот факт, что она смогла мгновенно отразить заранее подготовленный Викой удар, произвело сильнейшее впечатление. Профсоюзный юрист неспешно расплывался в самодовольной улыбке. Селиверстов нервно барабанил пальцами по столу. Виктория молчала.
– Итак, сторона истца, сторона ответчика, есть еще вопросы к свидетелю Берсеньевой? – нарушила тишину судья.
– Вопросов нет, – небрежно бросил Никаноров, демонстративно повернулся к Примадонне и что-то начал говорить ей, склоняясь к самому уху.
– Нет, ваша честь, – проговорил Селиверстов.
Судья осмотрелась по сторонам. Однако она почему-то не спешила прерывать заседание для вынесения решения.
– Виктория Александровна, – вдруг обратилась судья к Вике, отчего юрист от профсоюза нервно встрепенулся. – Вы собирались задать какой-то вопрос профессору Миллер, прежде чем мы вас прервали, не хотите закончить?
Вика кивнула:
– Спасибо, ваша честь! Да, у меня к госпоже Миллер есть вопрос. Мы все согласны с тем, что каждый понимает в меру своей испорченности. Выражение «тюрьма плачет» Селиверстов воспринял как оскорбление, а не как здоровую критику как раз на том основании, что у него рыльце в пушку. Допустим. Также примем и тезис о важности контекста. А это значит, что выражение «тюрьма плачет» применено в адрес юриста завода «Русский минерал» не само по себе, а в сочетании с рубрикой «КРИМИНАЛ» и заголовком «Селиверстов вляпался». Теперь собственно вопрос. Представьте себе, Ада Львовна, что завтра вам на стол положат университетскую газету со статьей: «Ректор университета вляпался. По нему тюрьма плачет». В рубрике «КРИМИНАЛ». И ректор попросит вас дать оценку этой статьи. Что вы ответите вашему работодателю? Неужели скажете, что так можно написать о человеке, который ни в чем не виноват?
– Протестую! – вскочил дерматитный. – Это угроза.
– Протест отклонен, – отрезала пигалица.
– На каком основании? – взвился юрист.
– Угроза должна быть выполнима для того, кто угрожает, и нести реальный вред. Вряд ли эксперт Берсеньева имеет достаточно влияния на университетскую газету.
Неожиданно встала Миллер:
– Ваша честь, у госпожи Берсеньевой обширные связи в журналистских кругах. Это всем хорошо известно, – сказала она с заметным раздражением. – Поэтому прошу учесть, что Берсеньева вполне способна на подобную провокацию. Я хорошо знаю госпожу свидетельницу, она была моей студенткой. Мне неприятно говорить об этом в подобной обстановке, но сейчас установление истины важнее коллегиальности. И я должна сказать, что научной последовательностью работы Виктории Берсеньевой никогда не отличались. Именно поэтому, как известно, ни одна из ее методик до сих пор не опубликована. Зато она прославилась на кафедре и в научной среде тем, что виртуозно жонглирует терминами. Втюхать всем свой интеллект для нее важнее, чем правда и истина. Пользуясь своими обширными связями, она вполне может осуществить свою угрозу, поэтому я отказываюсь отвечать на этот вопрос.
Голос Миллер похолодел: теплую приливную волну сменили штормовые валы. Однако то, что́ она говорила, скорее радовало, чем огорчало. То ли в силу неопытности в судебном деле, то ли из-за привычки, что авторитету, ученой степени и статусу преподавателя верят на слово, – ведь кому, как не педагогу, характеризовать своих учеников? – Миллер перешла на личности. Только на сей раз привычка решать судьбы своих девочек с высоты университетской кафедры, кого-то поощряя, а кого-то казня, подвела ее.
Никаноров слегка дернул Миллер за подол, что не укрылось от взгляда судьи.
– Значит, такая публикация будет расценена вами как провокация? – подняла брови миниатюрная дама в мантии.
– Это немного другое дело! – помедлив, ответила Миллер, голос ее слегка дрогнул, все-таки и у этой непробиваемой дамы имелись нервы.
– В чем же другое? – встряла Вика. – Слова те же.
– Но ситуация совершенно другая, – парировала Миллер.
– Почему другая? В чем разница между ректором университета, по которому плачет тюрьма, и юристом завода, по которому плачет тюрьма? – спокойно возразила моя тетка, которая сегодня уверенно боролась за титул «мисс железные нервы».
Миллер не отвечала. Селиверстов уже пружинил на низком старте, чтобы окончательно захлопнуть ловушку, однако юрист профсоюза опередил его:
– Протестую, ваша честь! – воскликнул он.
Как только судья дала ему слово, Никаноров наконец опротестовал вопрос на том основании, что их эксперт даст свои пояснения письменно, если суд настаивает, а устно она свое мнение уже высказала. Думаю, Миллер должна быть благодарна Никанорову, потому что ответственность за дачу ложного показания у эксперта, как известно, уголовная.
Заседание объявили закрытым. Мы выиграли.
Глава 17. Между словом и делом
Настоящая война начинается вдруг.
Праздновать победу Селиверстов пригласил в свое, как он выразился, излюбленное кафе. Я испытывал смешанные чувства. С одной стороны, конечно, я согласился с анализом Виктории: профсоюзники переступили черту. Публично обвинять в уголовных преступлениях, не имея ни доказательств, ни решения суда, – немыслимо. Жильцов со своим профсоюзом не знал меры, это совершенно очевидно. Но лидер профсоюза «Единым фронтом» не знал меры во всем. Он верил в светлую социалистическую идею, жил идеалами другого времени, упирался, бунтовал, был смешон, но люди шли за ним, люди ему верили. Ведь больше защитить их попросту некому. С другой стороны, попытка профсоюза сделать подложную экспертизу и выиграть суд благодаря статусу эксперта Миллер казалась отвратительной. Не все средства хороши на войне.