Мы припарковались на одной из центральных улиц у многоэтажного офисного здания из стекла и бетона с явным преимуществом в пользу стекла. В огромных тонированных окнах отражались старые особняки, чудом сохранившие жизнь в лакомом для застройщиков кусочке старого центра. Казалось, что под взглядом сотен фасеток гигантского стеклянного насекомого домики девятнадцатого века пригнулись и в ужасе зажмурились. Мы поднялись на крыльцо. Селиверстов нажал золотую кнопку звонка рядом с табличкой «Maximus». Нас моментально впустили, после чего мы долго шли куда-то вглубь этого футуристического здания с белыми коридорами и одинаковыми серебристыми заплатами дверей. У двери кафе «Maximus», как и у всех остальных дверей, не было ручки, а имелась только кнопка звонка. Судя по названию, я ожидал, что нас ждет модное кафе с хай-тек интерьером, но я ошибся.
С внутренней стороны металлическая дверь была обита состаренным дубом, а мир за дверью оказался полностью противоположен стеклобетонной деловой лапидарности снаружи. После белого света энергосберегающих ламп глаза не сразу начали различать предметы в царившем тут полумраке. Я здесь раньше не был и огляделся с любопытством.
Хозяева кафе с прилежным усердием покопались в антикварных лавках, создавая интерьер кафе: на стенах висели старинные фотографии, афиши и объявления с ерами и ятями. В углу – немолодой рояль, в стойке для зонта – кружевной дамский зонтик, некогда, вероятно, белоснежный, теперь благородно-желтый. У туалетной комнаты прислонилось трюмо с небольшим подслеповатым зеркалом, навскидку годов двадцатых. Столы с белоснежными скатертями сервированы по-ресторанному, их охраняли массивные деревянные стулья, по-бойцовски широко расставившие массивные ноги.
В зале сидели всего несколько человек, в таких же, как у Селиверстова, идеально сидящих деловых костюмах.
Самого Селиверстова тут, по-видимому, знали. Официантка в легкомысленном переднике французской горничной без лишних вопросов провела нас на второй этаж, где мы расположились в мягких креслах с видом на улицу, которая бесшумно двигалась за толстыми витринными стеклами. Кроме нас, здесь не было никого, и хотя лестница полностью просматривалась, Селиверстов сел к ней лицом, чтобы контролировать пространство. Он долго устраивался между подушек, едва слышно охая и держась за поясницу, – нервы подвели и его: боли усилились, хотя он изо всех сил пытался это скрывать.
Для начала он заказал всем кофе, и, когда напиток коснулся моего пересохшего неба, я вдруг осознал, что все это время меня не отпускало чудовищное напряжение, отдававшее теперь свою дурную энергию сильной пульсацией у виска. Хотелось попросить официантку подлить в кофе немного коньяка, но я почему-то застеснялся, как будто в этом было что-то предосудительное. Все-таки эта повсеместная тяга к здоровому образу жизни совершенно нездорова.
Откинувшись на мягкие спинки, Вика и Селиверстов пили молча. Когда юрист подносил чашку ко рту, его левый глаз дважды дернулся. Так было всякий раз, когда он делал глоток, раз пять или шесть подряд, пока он не надавил ладонями на глаза и брови и с шумом не выдохнул несколько раз.
Глядя на него, я подумал: если бы всю ту энергию и средства, что люди тратят в судах, доказывая друг другу какие-то глупости, человечество тратило на сельское хозяйство, в мире наступил бы продовольственный рай, а если бы энергию пустили на освоение Луны, то там, наверное, уже можно было бы жить.
– Теперь я совершенно убедился в том, что мне не зря рекомендовали вас, – начал наконец Селиверстов своим мягким кошачьим голосом для выстраивания позитивных отношений. Уверен, где-то на тренинге высших руководителей его учили раскладывать по полочкам все эти партии: от начальственного рыка до нежного воркования перед проверкой из Москвы. – Виктория, это было блестяще! – продолжал юрист. – Да что там блестяще, это образцовый процесс, не удивлюсь, если он войдет в учебники.
– Спасибо, – устало улыбнулась тетка. – Но, боюсь, вы преувеличиваете. Этот процесс мы выиграли скорее удачным обманом и эффектом неожиданности. Больше таких подарков Миллер нам не сделает. Надо быть готовыми к настоящей борьбе.
– А что вы написали в той экспертизе, которую я отдал перепечатать Юле? – поинтересовался Селиверстов.
– Я писала о стратегии дискредитации. Умно, научно и… так, как оно и должно было быть. Миллер ведь все понимает. Думаете, она не знает, что статья профсоюза про вас оскорбительная? Знает прекрасно. Но она и их юрист рассчитывали на то, что судья просто запутается в лингвистической терминологии, во всех этих вероятных значениях, и просто поверит тому эксперту, чей научный статус выше. То есть Миллер. Я только кандидат наук, а она – доктор, профессор. Так что наш спектакль просто выбил их из колеи. Они не были готовы. Это еще не победа.
Селиверстов откинулся на подушки.
– Насчет Юли вы тоже оказались правы, к сожалению, – задумчиво произнес он и повторил: – К большому моему сожалению.
– Я тоже кое-что заметил, – сказал я, и они обернулись ко мне. – В НЛП есть способ следить за ходом невысказанных мыслей собеседника…
– НЛП – это нейролингвистическое программирование? – уточнил Селиверстов.
– Да. Я наблюдал за микроповеденческими ключами Ады Львовны. Движения глаз, позы, темп речи. Эмоциональное состояние одного человека может быть «прочитано» другим человеком по проявлениям в его физическом облике.
– И что же вы увидели? – как будто слегка насмешливо поинтересовался Селиверстов.
– Миллер довольно заметно нервничала. Неожиданное появление Виктории выбило ее из равновесия, – сказал я, игнорируя его тон. – Это может указывать только на одно – ее действительно предупредили, что Вики на процессе не будет. Сделать это могла только Юля. Нас троих я исключаю сразу, так как это было бы совсем глупо.
– Это тоже лингвистика? – обратился юрист к Виктории.
– Это скорее психология, – усмехнулась она. – Кунштюки, основанные на чтении эмоций. Дело в том, что мой племянник пытается доказать, что общение невозможно без того, чтобы не проверять, вспотели ли у собеседника ладошки.
– А вы не согласны?
– Только отчасти.
– Мне просто любопытно, – настаивал Селиверстов, обращаясь к Вике. – Вы ведь изучаете коммуникацию, а человек в каждое слово вкладывает эмоции. Как же без них?
Она посмотрела на Селиверстова с явным интересом.
– Коммуникация переоценена. Все эмоции направлены лишь на отражение, – охотно пояснила тетка. – Люди считают хорошим общением только то, когда другие напоминают им о том, о чем они и сами знают. Я полагаю, что эмоции могут дать что-то, но в целом они избыточны для анализа. Хороший лингвист может прочитать эмоциональное состояние по тому, как собеседник подбирает слова, как выстраивает стратегию речи. Даже интонация бывает не нужна. Хотя, конечно, она способна помочь. Вот, например, вы, Владислав Юрьевич. Сейчас вы испытываете не только удовлетворение от процесса, но также досаду и даже злость. Вы до последнего не спрашивали, что я написала в экспертизе и что именно Юля могла бы передать Миллер. Вы пытались обойти этот вопрос, так как вам обидна сама мысль о том, что вы ошиблись в вашей помощнице. Вы – привыкший держать на контроле целый завод! Но вы сказали «к сожалению». Из этого я делаю вывод, что с экспертизой вы все-таки ознакомились и прекрасно знаете ее содержание. Поэтому точно знаете, что Юля передала Миллер копию документа. Именно об этом вы и сожалеете. «К сожалению» – это вполне определенная оценка свершившегося факта.
Селиверстов молчал, взгляд его стал немного удивленным, но возражать он не пытался.
– Опасная вещь – лингвистика, – наконец проговорил юрист.
– Страшнее пистолета, как сказал классик.
Селиверстов помолчал и спросил, уже не скрывая грусти в голосе:
– Что же за ведьмовские чары у этой Миллер? Почему Юля пошла у нее на поводу?
Вика улыбнулась с выражением кошки, безнаказанно укравшей сметану:
– Мне она сегодня тоже предлагала всероссийскую, а если повезет, то и мировую научную известность.
– Взамен чего? – насторожился юрист.
– Взамен проигрыша, конечно.
– О боже мой! Вы же говорили, что ей нечего вам предложить?
Виктория рассмеялась:
– Я и сейчас так говорю. Университетская наука и слава академического ученого меня давно не интересуют. Она цепляла меня на старые крючки.
Селиверстов поднялся, прошелся вокруг кресел и стола, разминая поясницу.
– Кстати, Саша, – обратилась ко мне тетка. – Эмоций у Ады Львовны сегодня было на троих. Вопрос только в том, что эмоции можно сыграть, а вот порядок и подбор слов и выражений – процесс, поддающийся контролю гораздо хуже, даже если человек специально следит за словами. До заседания она играла, а вот на суде ей было уже не до игр.
Мне казалось, что Примадонна ни разу не прокололась, и было интересно послушать версию Виктории.
Виктория тоже встала и прошлась вдоль окна.
– Ты не обратил внимания, – она развернулась на каблуках, – что Примадонна постоянно отделяла меня от всех других своих Галатеек на уровне использования местоимений. Была использована тройная оппозиция. «Я» – «они» (другие девочки) и «вы» (Виктория Берсеньева).
– Но ведь она как раз и говорила о том, что все другие – неудачный проект, а ты удачный. Разве нет?
Хитрая ухмылка Вики свидетельствовала о том, что я не догоняю.
– Нет, этого она как раз не говорила. Миллер затуманила тебе голову всеми этими своими наклонами, вздохами, хлопаньем глазами и перекладыванием ног – тоже мне основной инстинкт. А сказала она только то, что сказала. Я могла бы стать удачным проектом. И единственное условие, которое было озвучено, – это слить суд и тем самым сохранить отношения. А там дальше розовые дали туманных перспектив. Больше она ничего не обещала.
– Я уже начал думать, что вы откатываете самому дьяволу, когда отгадываете. Но после объяснений все действительно выглядит логично, – встрял Селиверстов и тут же был перебит Викой.