Александр ПрозоровУдар змеи
Свеча Велеса
Год 7069 от сотворения мира[1] оказался для Руси тяжким и долгим. Зима закончилась пожарами — огонь начисто сожрал Себеж, Псковский посад, монастырь Иоанна Милостивого и несколько церквей. В середине лета полыхнула и сама Москва — огонь истребил половину города, вынудив даже царский двор, несмотря на тяжелую болезнь государыни Анастасии, бежать в Коломенское. Там она, любимая мужем и людьми, и преставилась в самом начале августа.
Плач по совсем еще молодой царице стоял вселенский — тихая и скромная, племянница боярина Ивана Кошкина тем не менее заслужила доброе имя и уважение в русском народе. Государь же, от горя почти лишившийся рассудка, не мог ни есть, ни пить, и даже ноги отказывались ему служить — на похоронах его буквально несли вслед за гробом, удерживая под плечи, младший брат Юрий[2] и князь Владимир Старицкий.
Разумеется, по поводу безвременной кончины было проведено тщательное расследование. Андрей Зверев ничуть не удивился, когда выяснилось, что причиной смерти стало колдовство, наведенное Алексеем Адашевым и попом Сильвестром, — он сам же и предупреждал государя о злом чародействе еще семь лет тому назад. Не удивило Зверева и то, что царь Иоанн, святоша и чистоплюй, наказывать убийц не стал, лишь отослал их из Москвы. Попа — в Кирилло-Белозерский монастырь, секретаря — воеводой в древний Юрьев.
Вместе с сороковинами умершей царицы в Москву пробралась лихоманка, которая почти до Рождества собирала с города свою жестокую дань — пусть и не столь тяжкую, как при «черном море»,[3] но все равно заметную и горестную. Пытаясь избавиться от напасти, горожане отстроили на Наливках новый храм Пресвятой Богородицы — срубив его всего за три дня — и прошли вокруг Москвы крестным ходом.
Разумеется, за всеми этими напастями на Руси почти все успели забыть о небольшой порубежной стычке, случившейся на далеком Балтийском побережье, и о героях того короткого победоносного похода. Что князю было только на руку.
Правда, князь Андрей Васильевич Сакульский в этих событиях никак не участвовал. Еще до начала Ливонской войны он, скупо обласканный Иоанном, отъехал в свое имение — отдыхать, следить за хозяйством, радоваться подрастающим детишкам и пребывать с супругой Полиной в согласии и радости. Награды за свой крымский набег Андрей Зверев не ждал. Такие уж сложились у него отношения с нынешним властителем Руси, что, коли тот его в поруб не посадил — и за то спасибо.
О московских бедах князь узнавал из редких писем своего побратима дьяка Ивана Кошкина. Впрочем, не только московских, но и своих собственных — в последней грамоте боярин Иван Юрьевич отписал, что лихоманка заглянула в столичный дворец Сакульских и выкосила там всю прислугу. На хозяйстве остались лишь немощный подворник да пара цепных псов.
Гонец оставил письмо, пообедал от души, с благодарностью спрятал в кушак алтын, но от бани и ночлега отказался, еще засветло умчавшись дальше в Корелу с грамотами к воеводе. Андрей же остался размышлять над неприятным известием.
— Отчего грустишь, батюшка? — погладила его по голове Полина. — Нечто известия недобрые получил?
Зверев молча передал жене послание, сам отошел к окну, выглянул наружу через светлый треугольник небольшого витража на левой створке.
Слюда, столь обыденная в новгородских домах, вызывала у него ощущение слепоты. Ладно летом, когда тепло — окна постоянно нараспашку можно держать. А зимой? Что за жизнь, коли из светелки наружу не выглянуть, если шум какой случится, крики, али просто любопытство одолеет? Но стекол больших ни на Руси, ни в Европе было не сыскать. Даже знаменитые венецианские и стамбульские мастера умели выдувать лишь маленькие пластинки. С две-три ладони, не больше. Да и те норовили окрасить под самоцветы. И стоили эти стекляшки немногим меньше драгоценных камней. Пришлось князю обойтись лишь тремя стеклами, вставленными в окна в обрамлении красно-синих витражей. «Глазки» для обзора ценою почти в полста полновесных новгородских рублей получили горница, где он занимался бумагами, спальня и трапезная. Остальные окна остались слюдяными.
— О Господи, — громко охнула княгиня и торопливо осенила себя знамением, — лихоманка! Надобно молебен немедля заказать. А то как бы до нас не добралась подлая старуха.
— Лихоманка по морозу не ходит, — повернулся от окна Зверев. — В холода она спит.
— Как же ш-ш спит, милый? — вскинула грамоту Полина. — Вот же она, поветрие в Москве!
— Так то в Москве…
Андрей испытывал очень странное ощущение. С одной стороны, память подсказывала, что все побасенки про лихоманку — глупость и суеверия, и на самом деле болезни вызываются вирусами и микробами. Не иначе, забрел в Москву вместе с южным купцом новый штамм гриппа и лютует на непривычном к экзотике населении. С другой стороны — волхв Лютобор, помнится, сказывал про живущую на болотах уродливую старуху Лихоманку, что выбирается иногда на сушу да бродит по городам и весям, прихватывая грязными узловатыми лапами жизни попавшихся на пути людишек. И лучшая защита от старухи этой — обычная борозда, но пропаханная сохой, в которую только женщины впряжены и которой женщина управляет. С третьей, князь успел привыкнуть к общему убеждению, что служба в храме, искренняя молитва да колокольный звон — надежнейшая защита от любой беды. И убеждение это потихоньку просачивалось в его разум.
Эти три его знания то противоречили друг другу, то переплетались и друг друга подкрепляли. Так, по учению волхва, из замерзшего болота лихоманка вылезти не способна, ибо замурована ледяным панцирем; согласно инфекционной теории, на морозе микробы дохли — а искренняя молитва путем самогипноза укрепляла иммунитет верующего. Но в то же время лихоманка забраться зимой в город не могла, а вот вирус — запросто. Очень уж много там теплых домов, слишком тесно общаются люди. Да еще и навоз — неизменный спутник любого скакуна, буренки или мелкой овцы, лежащий везде и всюду толстым или тонким слоем, — отнюдь не улучшал атмосферы в столице. Н-но — где город, там и суета, корысть, ложь, блуд, гордыня… Стало быть, лихоманка и карой могла оказаться за грехи людские. Запросто! От грехов же ничем, кроме молитвы, не откупишься…
— Что ты так на меня смотришь? — забеспокоилась женщина, тронув пальцами кружевной, с жемчужной понизью чепец, стряхнув с сарафана несуществующую ворсинку.
За минувшие десять лет княгиня заметно поправилась, отчего стала только краше. Сейчас Андрей не мог понять, отчего перед свадьбой считал Полину толстой? Она была и оставалась настоящей красивой женщиной. Женщиной в теле, сильной, здоровой и соблазнительной. Есть кого обнять, что поцеловать, к чему прижаться. Не дохлятик холерный с костями наружу, который того гляди сломается от любого прикосновения, а настоящая красавица. Та, что и любовью одарит, и ребенка здорового выносит.
— Ой, порвалось! — заметила что-то на боку княгиня. — Я сейчас Пелагею…
— Конечно, закажи. За здравие. Свое, детей и всех прочих.
— А ты, батюшка? — не поняла Полина.
— Я же упомянул: «и всех прочих».
— Какой же ты «прочий», батюшка наш, отец родной?! — всплеснула жена розовыми ручками.
— Не отец я тебе, хорошая моя, а муж законный, — с усмешкой поправил князь. — Нечто забыла?
— Пост сегодня, Андрюша… — прочитав что-то в его глазах, напомнила женщина. — Среда.
— Мужу перечить — грех, — с легкостью парировал Зверев, оттолкнувшись от подоконника и подкрадываясь к супруге. — Смирение есть твой удел, смирение и покорность. Али забыла, чему в монастыре учили?
— Но ведь пост, милый… — понизила голос Полина и почему-то облизнула губы.
— Как же я люблю тебя, моя радость… — Князь взял жену за руку, притянул к себе, но прикоснуться к влажным губам так и не успел: в светелку внезапно влетела русоволосая семилетняя девочка в сатиновой исподней рубахе и, обежав взрослых, схватила Андрея за ремень:
— Папа, она первая начала!
— Неправда! — Второй девочке было всего пять, и ростом она уступала сестре на целую голову. — Это ты моего зайку схватила!
— Он не твой!
— Нет, мой!
— Нет, мой!
— Девочки, нельзя так себя вести! — отступив от жены, грозно рыкнул Зверев. — Вы же сестры! Вы друг другу помогать должны, защищать! А вы вечно сцепиться норовите, что пауки в банке!
— Она моего зайку схватила, папа!
— Он мой!! — в один голос закричали девочки.
— Почто простоволосые по дому носитесь?! — заметила совсем другое Полина. — Как же вам не совестно, бесстыжие, прилюдно и без платка даже?
— Да ладно, — отмахнулся на такой пустой упрек Андрей. — Заяц-то ваш где?
Девочки примолкли. Похоже, в пылу ссоры столь ценный для обеих предмет оказался утерян.
— Ночь уж за окном, а вы носитесь как угорелые, — пользуясь наступившей паузой, укорила дочек Полина. — Ну-ка в опочивальню ступайте!
В дверях наконец показалась запыхавшаяся нянька. Из-под съехавшего набок платка Устины выбивались седые волосы, вязаная кофта расстегнулась на две верхние пуговицы. Переведя дух, подворница поклонилась:
— Прости, матушка, не уследила…
— Спать, спать пора, — похлопала себя по ноге Полина. — Ну-ка, пойдем. Пойдем, пойдем. Арина, Пребрана, со мной пошли!
— Ну, ма-ама-а… — Девочки набычились и недовольно выпятили губы, став неотличимыми, словно близнецы.
— Арина, отпускай отца, ему на грамоту ответ отписать надобно. Пребрана, тоже пожелай отцу спокойной ночи.
— Доброй ночи, батюшка, — соизволила кивнуть младшая и отступила к двери.
— Доброй ночи, батюшка, — отпустила ремень Арина.
— Спокойной ночи, кровинушки мои, — пригладил ей голову Андрей.
— Погоди, Ермолай подрастет — втроем прибегать начнут, — улыбнулась жена.
— Ну и пускай, — согласился Зверев. — Кстати, Полина. После полуночи настанет уже четверг.