верховые путники столько же проезжали за день, а груженые телеги проползали за два.
Долго и нудно, день за днем: подъем и завтрак еще в темноте, потом длинный переход, полуденный привал — отдых, обед и неторопливая переседловка, — и новый переход до самой непроглядной темноты, постоялый двор, сытный ужин с пивом или хмельным вареным медом. А на рассвете — снова в седло.
Как ни спешил князь — а быстрее двигаться не мог. Опыт дальних походов не раз доказывал, что попытка поторопиться приведет к обратному результату — через пять-шесть дней скакуны начнут банально падать с ног. Природу не обмануть. Или двадцать верст рывком, а потом день отдыха, — либо сорок верст за день, и сутки отдыха потом. Либо двадцать верст в день — но непрерывно, день за днем, без опасения загнать и потерять лошадей.[7] Быстрее мчаться можно только на почтовых — но взять проезжую грамоту на всех людей даже князю Сакульскому было не по карману. Да и без припасов остаться нельзя — а походные тюки на почтовых не навьючишь. Это ведь еще и заводных придется по полному разряду оплачивать!
Потому-то и пришлось князю набраться терпения и ждать, ждать, ждать, запивая скуку вином и мечтая о покупке ходких туркестанских лошадей, что способны, по рассказам, одолевать за три дня по сто пятьдесят верст — и после этого не падать! Но и они, конечно, оставались весьма дорогим удовольствием. Всю дружину на них не пересадить. Разве только для себя одного завести, для престижа. Ну, и породу в имении немного улучшить — тоже будет хорошо.
Шестнадцать дней, один к одному, бесконечных и однообразных, мчались они по Пуповскому шляху, прежде чем к полудню пятнадцатого наконец проскакали под трехглавой надвратной церковью Литовских ворот. Еще два часа пришлось пробираться по переполненным улицам. Наконец холопы раскрыли перед князем дощатые, расписанные лилиями и освященные образом святого Николая ворота.
Внутри было дико, пусто и заброшенно. Толстый слой снега, прорезанный лишь одной тонкой запорошенной тропинкой, нечищеные крыши и крыльцо дворца, тишина в сараях и хлеву, ни единого дымка из труб, закрытые ставни окон, давно нетронутая, потемневшая со всех сторон копна сена. Подворье можно было бы принять за мертвое, если бы не лай в загородке для сторожевых псов.
— Тэ-эк, — потянул князь. — Ну, коли собаки тявкают, стало быть не все потеряно. Кто-то их подкармливает.
— Может, добры люди какие? — осторожно предположила Варя.
— Судя по следам, обитают они во дворце. А коли так, то или не чужие, или не добрые. — Андрей подъехал к конюшне, спешился: — Мефодий, Воян, Полель! Коней примите, расседлайте… В общем, не маленькие, знаете, что делать. Колодец за сараем, коли не знаете. Боголюб, Никита, баней сразу займитесь, а то мы все уж две недели не парились.
— Разом обернемся, княже, — за всех ответил Никита, спрыгивая в жалостно скрипнувший наст. Повел плечами, разминая тело, наклонился, зачерпнул снег, растер щеки: — Ек как кусается, княже! Морозы-то крещенские!
— Сперва дело, потом чаркой согреетесь, — пообещал князь, и холопы сразу зашевелились шустрее, словно вино уже подогрело кровь в их жилах.
— Пойдем, Варя, — позвал женщину Андрей. — Осмотришь здешнее хозяйство.
Он стал пробираться к крыльцу, но не успел пройти и половины пути, как навстречу выскочил скрюченный на левый бок, седой Еремей — такой же драный, в замызганной душегрейке, латаной-перелатаной серой полотняной рубахе и вытертых штанах, с перепутанной клочковатой бородой, каким Зверев увидел его в первый раз.
— Ты чего это, ярыга? — возмутился он. — Почто хозяина позоришь? Я же тебе достойно велел одеваться!
— Как же одеянием хвалиться, коли один на таковом хозяйстве сижу? — оправдался, подслеповато щурясь, старик. — Увидят тати, одному не отбиться. А так убогость мою увидят — и дом нищим сочтут. А кому охота через псов голодных в брошенный двор залезать?
— Ради хитрости, стало быть, скромничаешь? — усмехнулся князь. — Ну, тогда молодец, прощаю. Награжу за старания от души.
— Да меня уж Господь наградил, — перекрестился ярыга. — Молодых, эвон, лихоманка всех прибрала, а я живу. И не рад уж, сила не та. Не хватает за всем-то углядеть. И нечем глянуть ныне. Да бережет, милостивец. Миром жалует.
— Это у нас здесь такой огромный дом? — прижав шапку на голове руками, дабы не упала, окинул взглядом дворец маленький Андрей.
— Не у нас, а у князя, — поправила его Варвара.
— Теперь и у вас тоже, — вступился за паренька Зверев. — Пойдем.
В доме было сумрачно. Проникающего через распахнутую дверь света хватало только на то, чтобы осветить прихожую, а свеча, что еле тлела у ярыги в комнатке привратника, не давала ни тепла, ни освещения. Варя выдохнула — изо рта искрящимися клубами вылетел пар.
— Как же ты тут жил, старик? — удивилась она.
— Дык, на кухне, как кулеш али кашу подогревал ввечеру, так до утра тепла и хватало. На ней и спал. На печи то есть. Руки уж не те, милые. Не поколоть дровишек. А в плите топка большая. Туда поленьев разом кинешь неколотых, щепой растопишь… До утра самого угли и тлеют.
Варвара тяжело вздохнула, оглянулась на князя. Зверев развел руками. Он тоже не знал, за что при таком раскладе хвататься в первую очередь. Женщина покачала головой и принялась расстегивать полушубок, вскинула палец:
— Все ставни раскрыть немедля, не то мы тут ноги сломим. Печи все затопить… Первыми в людской и у опочивальни. И больше до ночи сделать мы никак столь малым числом не успеем. Старик, как тебя… Показывай, погреб где, припасы, кухня. Со мной семеро мужиков голодных. Коли вскорости не накормлю — саму слопают.
— Пошли, Андрей, — тронул мальчишку за плечо Зверев. — С тебя ставни на первом этаже, я пока дров поколю. Потом растапливать начнем.
Варвара оказалась права. Пока трое холопов управились с тремя десятками лошадей, расседлав их и развьючив, задав им воды и сена, пока перетащили вещи частью в дом, частью в сарай, прошло почти два часа — и только потом они пришли на помощь. За это время князь с тезкой только-только две печи успели дровами забить и растопить. Боголюб же с Никитой и вовсе на весь вечер в бане застряли. Там ведь не только растопить, но и воды из колодца натаскать требовалось. Причем изрядно — в большой медный чан.
Настроение подняли только рассыпчатая гречневая каша с тушеной свининой, что каким-то чудом смогла всего за два часа сотворить Варвара, и два кувшина красной тягучей петерсемены, которую князь велел ярыге выставить на стол. А хмель, коли им не перебарщивать, всегда работу облегчает.
К позднему вечеру приезжие успели-таки заготовить изрядную поленницу дров, дабы хватило для всех печей — и перед сном топки набить, и утром снова растопить. После этого времени осталось только ополоснуться в теплой бане тепленькой же водичкой, плотно поужинать с холодным, из погреба, сухоньким вином — пивом, как продуктом скоропортящимся, ярыга не запасся, — и усталые мужчины попадали спать в людской, сдвинув лавки с тюфяками ближе к печи.
Андрей поднялся к себе в опочивальню. Потрогал широкий дымоход, занимающий половину стены, продыхи, что только начали дышать горячим воздухом. Все было слабо подогретым, а постель и вовсе ледяная. Однако идти в уже согревшуюся людскую Зверев не хотел — негоже знатному боярину со смердами в одной свалке ночевать. Холодно не холодно, а родовитость свои ограничения налагает. Все, что он смог придумать, так это повесить одеяла у самой печки. Заглянув в резное бюро, рядом со стопкой чистой мелованной бумаги он обнаружил серебряный графинчик витиеватой персидской чеканки, тонкую высокую рюмку.
— Остался, значит, запас на долгий вечер, — удовлетворенно улыбнулся Зверев, запалил обе лампы по сторонам от бюро, уселся в кресло, налил себе рюмочку, откинулся на спинку, пригубил, почмокал губами: — Токайское… Какой я молодец. Мудрый, предусмотрительный хомячок.
Он мелкими глотками осушил рюмку и налил себе еще.
Что еще делать темной ночной порой? Книг нет, грамот и писем никто сюда пока не присылал, телевизоры и компьютеры остались в далеком будущем. Хозяйственными хлопотами во мраке тоже не займешься. И остается лишь потягивать вино и ждать, пока светелка с уютным наименованием «опочивальня» станет наконец хоть немного пригодна для жизни.
— Не в шкуру же походную мне на перине заворачиваться, в самом деле? — вслух возмутился он и выпил вторую рюмку.
В дверь постучали.
— Заходи, не сплю! — громко разрешил князь.
Дверь приоткрылась, внутрь скользнула Варя, поклонилась:
— Прости, княже, за беспокойство. Мне-то ты светелку отвести запамятовал. Не могу же я с мужчинами в одной горнице спать, срамно.
— Иди сюда, — подозвал ее Зверев и снова налил вина. — Попробуй угощения заморского. Это тебе не немецкая дешевка, от османов привезено. Они хоть и басурмане, а тонкие вкусы ценят.
Женщина взяла бокал, медленно втянула его в себя, вежливо кивнула:
— И правда, вкусно. Так как насчет светелки для меня, княже?
— Ты это сейчас для кого говоришь, для меня или для себя? — поинтересовался Андрей. — Дом весь холодный, только протапливать начали. Даже у меня здесь — и то только-только пар изо рта идти перестал. Я слишком устал для игр и недомолвок. Садись ко мне на колени, доставай графин. Как вино кончится, глядишь и нам теплее будет, и комнате, и одеялу у печи. Вот тогда и ляжем.
Колокола церквей еще звенели, созывая москвичей к заутрене, когда князь Сакульский спешился возле расписных ворот дворца боярина Кошкина. Выстеленная дубовыми плашками улица была дочиста выметена, тын сверкал свежими красками, надвратная икона сияла позолоченным окладом. А может, и золотым — с дьяка Разбойного приказа станется, серебра у него в мошне теперь без счета.
Рукоятью плети Зверев постучал в тяжелые створки, а когда незнакомый подворник высунулся наружу, небрежно бросил ему поводья: