— Безводные? — встрепенулся Андрей. — Как же они стада свои поят?
— Колодцы роют. Глубокие. Сажен по пятнадцать, как у нас во дворе. Ближе воды нет. А там, за Перекопом и все тридцать сажен колодцы встречаются. Коли стадо напоить, али путника проезжего, то воды хватит. На крепость же прочную, али селение с ремеслом из колодца, знамо, не начерпаешься. Пересохнет.
— Ясно, Козелло, это понятно… — В голове Андрея уже созрел первый пункт доклада. Безводная степь за Перекопом — это важно, коли рать большую в поход вести. Тысяч пятьдесят конницы колодцем никак не напоить. Да и людям наверняка не хватит. И то, что Перекопом по льду обойти можно — тоже при планировании набега пригодится. — Подожди…
Зверев нашел в сумке еще несколько монет и высыпал невольнику в ладонь.
— Благодарствую, княже, — склонил тот голову.
— На выкуп серебра еще не накопил? — поинтересовался Андрей. — Много не хватает?
— Зачем мне выкупаться, князь? — пожал плечами Козелло. — Деревню мою татары еще тогда сожгли, возвертаться некуда. Строиться, семью заводить стар я ужо ныне. Здесь же привык к месту, дело свое знаю. Фряг, наш хозяин, добр и сверх меры уроками не изводит. Снеди хватает, спим в тепле. Вот на татарских подворьях — это да, тяжко. Там полоняников вовсе за людей не считают. Кормят, как скот, держат там же, трудиться без сна и отдыха требуют, а коли ослабнешь, так режут без колебания и новых невольников берут. Караваны-то с полоном, что ни день, в Крым уходят. Здесь за них много серебра не просят. Вот и не жалеют басурмане свой скот двуногий. Года за три-четыре силы все высосут, ако пиявки болотные, да и в яму гнить бросают. Могут и живьем, случалось.
— Вот что, неси плов, что-то проголодался я за разговором, — вдруг решил Андрей. — Весь сон выветрился.
— Это верно, — обрадовался раб. — Коли с жару, так оно куда как вкуснее. Несу, княже, несу.
Дверь хлопнула, Андрей же прошел к пищалям, откинул край мешковины. Принесенные с улицы, толстые железные стволы покрылись изморозью и пока еще и не думали оттаивать. Каждый в полтора пуда весом и саженью длиной. Весомая штука. Если стража пожелает глянуть на сани — трудно не заметить.
Может, и впрямь вокруг стены по льду проскочить? Правда, когда дорога приведет его к южному берегу, к Бахчисараю, к окружающим столицу городам и замкам — пищали все равно придется прятать. Город — не постоялый двор в степи, на глазах десятков людей оружие незаметно к себе в комнату не пронести. И какая еще окажется, эта комната. И какая прислуга…
— Несу, княже! — гордо сообщил Козелло.
— Скажи, если христианин не верхом на скакуне скачет, а в поводу ведет — из-за этого басурмане не обижаются? — не оглядываясь, поинтересовался Зверев.
— Коли ведешь, то ничего, — охотно сообщил невольник. — Я сколько раз за водой ездил, когда колодца не хватало, так не ругали. Кланяться токмо чаще надобно, да глаза не поднимать. Коли верхом сядешь, сильно бьют. Они завсегда всех бьют, княже. Обычай у них такой, что, коли на их землю попал, так и бить можно, рази не магометянин. Хозяин, вон, как тягло платит, так от него золото берут, да при этом палкой по голове обязательно стукнут, али оплеуху влепят.[12] Даже закон такой есть, чтобы кто веры христианской держится, с унижением все подати платили. Фряг мой каженный раз напивается до изнеможения, а куда денешься. Положено — и платит, положено — и терпит. Все терпят, и он тоже. Токмо своих басурмане не бьют, а прочих завсегда. И греков, и православных, и караимов, и схизматиков…
— За Перекопом тати как, не шалят? — перебил его Зверев.
— Случается, как не шалить. Народ-то татары разбойный. Но не шибко, больших набегов не случается. Куды душегубам деваться-то, коли выход из Крыма токмо един, и тот с янычарской стражей? Малая шайка еще куда спрячется, в горы ускачет. Большую шайку найдут обязательно. От большой рати и след большой, не заметешь. Выследят.
— Ладно, — решился князь, — не стану делом государевым рисковать. Коли и отпустят, с рук сойдет — все едино скандал мне не нужен. Подскажи-ка, Козелло, где тут можно пищали мои на время припрятать? Чтобы на обратном пути забрать без опаски? В Диком поле без них, сам понимаешь, опасно. А в Крыму, похоже, опасно как раз с ними.
— Чего их прятать, княже? — удивился невольник. — Хозяину моему отдай, он сохранит.
— Что, многие так поступают? — выпрямился Зверев и чуть не задохнулся от гнева: — Ты чего это мне еду под ноги ставишь?! Я тебе что, собака, с пола есть?!
— Ой, прости, прости, господин. С басурманами привык, они все с ковров, да с ковров, — засуетился слуга, переставляя плошки и кувшины на стол. — Истинно собаки! Едят, как собаки, ведут себя, что собаки…
— Хватит про собак, — оборвал его Зверев. — Про фряга своего скажи. Что там у него за хранилище?
— Дык, серебро он в рост дает. Долги принимает, расписки дает путникам за золото и наоборот. Пищали, чай, немалых денег стоят? Возьми у него денег на срок, а пищали в залог оставь. Назад поедешь — вернешь. Фряг не выдаст, ему здешние обычаи не по нраву. Токмо ради прибытка терпит. Да и славы дурной средь путников ему не надобно. Плов у нас хороший. Повар из греков сам, в ярмо за наговор попал. Сказывали, к мечети он близко подошел и даже войти пытался. Рази ж пойдет кто из православных к мечети в здравом уме?! Врут, княже, верно тебе говорю, врут. Да токмо кто здесь человеку поверит, коли он не басурманин? К смерти его суд гезлевский за грех приговорил, но хозяин грека откупил. Даже серебра дает за старание. Плов сухой, как песок, и сочный, как мед. С изюмом, курагой и перцем. Сладкий, соленый, какой захочешь — все из одного казана получается…
— Так рассказываешь, даже слюнки текут. Ну накладывай, коли так.
На постоялом дворе путники задержались еще на день, отлеживаясь, отъедаясь, наслаждаясь теплом и покоем. И почти треть этого дня Андрей потратил на то, чтобы убедить фряга в большой ценности своего оружия. Приехавший издалека, хозяин еще не знал, что такое настоящий боевой огнестрел. Только отъехав в степь на несколько верст, дабы не пугать постояльцев, и разнеся двумя выстрелами в щепы два предназначенных на дрова сосновых чурбака, князь смог получить с ростовщика за стволы и припасы к ним восемь тяжелых золотых дублонов — с обязательством через три месяца уплатить сверх залога такой же полновесный московский рубль.
За время долгого пути Андрей уже сбился со счета и не мог сказать точно, на рассвете какого числа и какого месяца он покинул постоялый двор, совершая последний свой переход до проклятого тысячами несчастных татарского Крыма. И спросил бы — да некого. В османских землях даже фряг привык пользоваться местным, мусульманским календарем. Однако, что может означать «восьмое джуамада девятьсот шестьдесят седьмой хиджры»,[13] для князя осталось тайной за семью печатями.
Где-то через час пути идущий вдоль моря Муравский шлях слился с не менее натоптанным Бакаевым шляхом. Он отличался не большей оживленностью, но, заметив вдалеке длинную темную полосу обоза, Зверев решил не искать скандалов и спешился, велев Мефодию расседлать обоих скакунов. Остальных холопов оставил пока на местах. С саней на снег спрыгнуть недолго. Около полудня к основной дороге примкнула еще одна, поуже, потом еще и еще. Раскатанный основной тракт расширился до двух десятков саженей, позволяя ехать в ряд восьми телегам. Правда, сейчас здесь особого оживления не наблюдалось. Возможно, путникам просто повезло.
Обоз в три телеги полз вслед за стадом коров примерно в полторы сотни голов. Скотина норовила разойтись пошире и постоянно убредала на встречную сторону дороги. Трое верховых татар по очереди выезжали влево, чтобы отогнать скотину обратно. Спугнутое стадо шарахалось, вообще уходя с дороги, другой пастух пытался вернуть его — и оно с готовностью занимало тракт от края и до края. Так они и передвигались плавной змейкой, то перекрывая все движение от края и до края, то пропуская навстречу небольшие обозы и отдельные телеги. Из Крыма кочевники везли на арбах с большими колесами какие-то мешки, вязанки дров, скрученные в тугие рулоны ковры, длинные деревянные рейки. Изредка на возках попадались овцы со спутанными ногами. Однажды за телегой обнаружилась корова, привязанная за рога к задней жердине, в другой раз — женщина непонятного возраста со спутанными волосами, двумя широкими шрамами поперек лица и вытекшим глазом. Одета она была в драный тулуп на голое тело, ступни замотаны какой-то сыромятиной. Хозяева привязали ее к задку повозки за шею.
Незадолго до сумерек впереди вырисовалась стена, сторожевые башни. Отсюда, со стороны степи, они казались громадными и неприступными. Андрей даже решил, что их надстроили после разгрома, учиненного здесь несколько лет назад им самим и донскими казаками. Но, приглядевшись, он с легкостью узнал все те же боевые площадки, зубцы и стены, на которых кипел бой с охраной крепости.
«Как бы не узнали», — мелькнула опасливая мысль, и он заранее достал царскую подорожную, чтобы времени в воротах не терять. Рука рефлекторно скользнула к косарю, глаза заранее пересчитали возможных противников: восемь копейщиков, двое с ятаганами — видать, старшие. Все без брони, но в пышных чалмах с перьями — такую косарем не разрубишь, — в овчинных полушубках, из-под которых проглядывали настоящие серые суконные шинели с широкими галунами на груди, начищенными медными пуговицами и классической портупеей. Даже старшие отчего-то не обматывали себя привычным толстым и длинным кушаком. Может, форма у здешних янычар такая? Все же регулярные османские части, не татарская вольница. Тем паче что все десять стражников были обуты в похожие деревянные туфли, а голени согревались одинаковыми же толстыми шерстяными гетрами с тремя красными полосками на каждой.
Стадо в воротах даже не пересчитали — янычари перекинулись с пастухами несколькими словами, махнули рукой. Один из старших направился к саням, и Андрей, выступив вперед, протянул ему подорожную.