По воспоминаниям Г.В. Прусакова, батальон насчитывал 764 человека. В боях за острова Эси-саари, Питкя-саари и Ласи-саари он понес огромные потери. «Нас вернулось 136 человек. Конечно, часть была ранена. Много было обмороженных...»
Блокада
«Бомбежки и обстрелы начались ранней осенью, – вспоминал Борис Сергеевич Гусев[30], живший на Рашетовой улице. – К нам в сад пригнали человек пятьдесят женщин, и они под командой воентехника рыли окопы. Работали быстро и четко, просили попить, и я с кружкой бегал из кухни к ним. Выкопав окопы с бруствером и командной землянкой, ушли.
Скоро стали приезжать из центра города знакомые, родственники в надежде обменять вещи на продукты. Но вещи никто не брал. Это позже наладился обмен, но и тогда брали только спирт и золото.
Ночью к нам в дом приходили проверять, нет ли посторонних, и участковый велел мне заколотить окно на крыше, ведущее на чердак. „Не ровен час, кто-нибудь там укроется и станет работать...” – „Как – работать?” – не понял я. „Что, маленький, не знаешь, как работают диверсанты?”
Во время разгула шпиономании ловили всех, кто вызывал подозрение; в Стандартном поселке схватили полковника только потому, что он шел пешком: „Полковникам машина положена...”»
Начало войны для семьи Гусевых стало двойной бедой. В первую неделю войны, в ночь с 31 июня на 1 июля 1941 года, арестовали главу семейства – Сергея Борисовича Гусева-Глаголина.
«В начале 30-х отца моего при очередной чистке госучреждений уволили с кинофабрики по третьей категории, не объяснив даже причины, – вспоминал Б. Гусев. – Но причины и так были ясны: Кадетский корпус, отец-невозвращенец. Мой дед по отцу Борис Сергеевич Гусев-Глаголин, в прошлом премьер Суворинского театра, уехал в Америку и там остался. Папе предложили отречься от своего отца – он отказался. Отца моего восстановили лишь после больших хлопот и уже не режиссером, а ассистентом...»
Беда пришла через неделю после начала войны. «Я проснулся в тот момент, когда меня целовал отец, – вспоминал Б. Гусев. – Он стоял над моей кроватью, в черном драповом пальто, которое надевал лишь поздней осенью, и улыбался своей редкой, особой, загадочной улыбкой... Потом я увидел через окно: по саду к калитке шли четверо: вперед – отец в черном пальто, с небольшим чемоданчиком в руках; за ним трое в штатском, один из которых нес охотничье ружье отца. Они подошли к стоящей на улице черной „эмке“, отец и двое сели сзади, третий – рядом с шофером, и машина тотчас поехала к шоссе. Было семь часов утра. В комнату вошла мама. Смуглое лицо ее было серым».
О судьбе Сергея Борисовича стало известно только после его реабилитации в 1958 году. Увы, посмертной... И только в 1991 году Борису Сергеевичу Гусеву удалось ознакомиться с делом отца. Оказалось, организованную им исследовательскую экспедицию на Байкал объявили шпионской акцией в пользу Японии. В постановлении Особого совещания от 22 июня 1942 года (следствие шло больше года!) значилось: «Гусева-Глаголина С.Б. как социально опасный элемент заключить в исправительно-трудовой лагерь сроком на пять лет, считая срок с 1/VII 1941 г.».
Дальнейшая его судьба неизвестна. Согласно справке, выданной после войны Выборгским ЗАГСом, С.Б. Гусев-Глаголин скончался в Ленинграде 22 июня 1942 года. Хотя в начале войны родным стало известно, что его с партией заключенных отправили на Урал – в Златоуст. Б.С. Гусев не исключает, что отца расстреляли в лагере, неслучайно в справке Военного трибунала Ленинградского военного округа от 1958 года о реабилитации С.Б. Гусева-Глаголина значилось: «Постановление от 22 июня 1942 года отменено за отсутствием состава преступления»...
В тяжелые месяцы блокады жителям Удельной пришлось сполна пережить горе и лишения, выпавшие на долю всех ленинградцев.
«Мы жили на Большой Осиповской улице (ныне – Дрезденская улица), дома все были деревянные, – вспоминала удельнинский старожил Антонина Степановна Качанова. – Около дома выкопали бомбоубежище, но с холодами в него не ходили... Осенью собирали желуди, позднее – из-под снега – оставшиеся листья на огородах в Коломягах, которые заквасили на щи. Их хватило до Нового года. В памяти остались ужасные бомбежки и стрельба из наших зениток, грохот стоял ужасный, спать было невозможно. В Сосновском лесопарке вырубили часть леса и сделали военный аэродром. В нашем дворе почти месяц стояли солдаты с полевыми кухнями, нам давали оставшуюся кашу.
...Я с отцом ходила пилить дрова за 200 г хлеба, но потом он очень ослаб, и 7 января, в день своего рождения, умер. Мы положили его в гроб, который он заранее сколотил из оставшихся досок, и отвезли на санках на кладбище в Шувалове, где тоже за могилу надо было отдать 400 г хлеба. <...> Через несколько дней слегла от голода бабушка. <...> А в марте она умерла. Я зашила ее в простыню, чтобы отправить на сборный пункт для захоронения на Пискаревском кладбище, но дворники тоже просили за это 400 г хлеба, мы не смогли отдать свою норму, и бабушка у нас лежала на кухне целый месяц, у нее крысы обгрызли все лицо. Крысы не давали покоя, по ночам шарили по дому, ели все кожаные вещи, даже съели мой кошелек, который был в кармане».
По воспоминаниям А.С. Качановой, отоварить продукты по карточкам в Удельной оказалось сложно, так как машины приходили в магазин на Скобелевском проспекте очень редко. Занимать очередь приходилось с шести часов утра, а потом стоять на морозе иногда до трех-четырех часов дня.
Еще одной блокадной реликвией Удельной можно назвать бывший магазин Башкировых на пр. Энгельса, 83-85. Впрочем, называли его по-старому – «Башкиров», а еще по-простому – «Башкира». Здесь местные жители тоже отоваривали продуктовые карточки. Именно этот магазин имел в виду писатель Борис Сергеевич Гусев, в своей повести «Уготованная судьба», а еще раньше – в «Сережином круге».
«Дома на Поклонной ложились рано, чтоб в шесть уже встать и идти в булочную, – писал Б. Гусев в „Сережином круге”. – Придешь – на дверях замок, а у стенки жмется очередь, все закутанные, кто платки накрутил, кто одеяло. В семь гремит замок, и все спешат зайти в помещение, здесь хоть ветра нет. Продавщица при свете коптилки ножницами вырезает из карточки талоны на завтрашний день (вперед давали только на сутки) и затем отвешивает кусок совсем черного, тяжелого, непохожего на хлеб хлеба...»
В средней школе № 12 на проспекте Энгельса, почти напротив улицы Рашетова, во время блокады базировался 19-й батальон МПВО.
«Это был женский батальон, мужчины только начальники, – вспоминает Дина Давыдовна Кац, служившая в этом батальоне по мобилизации с февраля 1942 года. – В этой школе мы жили в казарме: роты „дегаз“ (дегазационная), медико-санитарная и пожарная. В небольшом здании рядом располагался взвод наблюдения и разведки, в котором я начинала службу, штаб и химическая лаборатория. Во время бомбежек мы наблюдали за возникновением очагов поражения, тушили пожары, разбирали дома на отопление, отвозили покойников на Пискаревку...»
На домах, подлежащих сносу, по распоряжению ЖЭКа ставили две буквы – «ПС», что означало «подлежит слому». Решение о сломе домов принимала специальная комиссия. Материал от разобранных домов шел на отопление детских садов, хлебозаводов и других гражданских объектов...
Борис Гусев. Фото 1943 г. Из архива Н.Б. Роговской (дочери Б. С. Гусева)
Весной 1942 года с продуктами стало полегче: кроме повышения нормы появилось «подсобное хозяйство». «В мае начались массовые посадки овощей на всей пустующей земле, – вспоминала А. Качанова. – Очень трудно было копать, сил не было. Но мы ждали урожая, собирали траву, которая росла в канавах и вдоль забора, в частности, крапиву, сныть, лебеду. Корень одуванчика варили часами, так как он очень горький».
Настоящий военный городок представлял собой во время войны Удельный парк. Здесь дислоцировались воинские части, кроме того, в начале войны парк служил также учебным центром для ополченцев. Значительная часть парка была изрыта землянками, окопами и траншеями, по всей территории устроили блиндажи. Ради их строительства многие деревья в парке вырубили, и именно в этот период парк поменял свой первозданный облик, прежде в нем преобладали хвойные породы деревьев.
На стратегических высотах парка оборудовали ДОТы, рядом с ними по всему периметру высот размещались зенитные и артиллерийские установки, защищавшие не только воинские части в парке, но и Комендантский аэродром. Кроме того, во время блокады часть территории Удельного парка – речь идет о плодородных участках земли – использовалась жителями и организациями под огороды.
Одной из блокадных реликвий Удельной с полным правом можно считать здание бывшей школы на углу проспекта Энгельса (дом № 71) и Рашетовой улицы, построенное в конце 1930-х годов. Во время блокады, с октября 1941 года, здесь находился эвакогоспиталь, через который прошли тысячи раненых защитников Ленинграда.
«Старшие классы отправили на рытье окопов еще в конце июля, – вспоминал Борис Гусев, живший неподалеку, на Рашетовой улице. – 1 сентября занятия не начались, а нас, семиклассников, вместе с учительницей назначали дежурить по школе – ночью.
Пустые, темные классы. Кто здесь будет прятаться и – зачем? Обойдя этажи, поднимаемся на крышу. Здесь не страшно, у карнизов решетки. В темнеющем небе видны змейковые аэростаты – слабая преграда немецкой авиации. Кругом ни полоски света, город затемнен. Вдали смутные очертания городских зданий... Высоко над городом мелькали огни от разрывов зенитных снарядов...
До нас доносятся хлопки разрывов, потом глухие сильные взрывы: бомбежка идет где-то в центре города, а мы на северной окраине его. В наш зеленый район самолеты не пошли. Наиболее интересными объектами, близкими к нам, были заводы „Светлана” и имени Энгельса – всего в трех остановках трамвая. Позже немцы добрались и до них. Мы спокойно отдежурили, около двух пополуночи мирно улеглись на диване в канцелярии, проспали до утра, а когда рассвело, отправились по домам»...