Лившиц, начальник госпиталя, по ночам страдал бессонницей и ходил по госпиталю. Проверял, кто как дежурит на постах. Спать на посту дежурным медсестрам категорически запрещалось. А спать жутко хотелось. Поэтому дежурные сестры приспособились: к стеклянной двери отделения привязывали нитку, второй конец – к волосам на голове. Так и спали, сидя за столом. Как только Лившиц дверь приоткроет – сразу голова кверху.
Настоящей бедой стали вши, одолевавшие раненых. На улице во дворе госпиталя поставили вошебойку – печку с трубой: там сжигали завшивевшие вещи с солдат, повязки, вшей под повязками кишело...
Как бы ни была длинна эта ужасная зима, но всему бывает конец. Люди, словно мухи, просыпались и тянулись к свету и солнцу. В первый солнечный день осмотрелись кругом, и такая грязь была кругом везде: здание закоптело, без стекол, стены грязные, люди черные, все ужасно худые. Был смонтирован электрический движок, и в госпитале появился свет. Всеми силами была нагрета вода и вымыты люди. Появилась живительная хвойная настойка, и люди стали меньше страдать от цинги...
Мы стали приводить в порядок госпиталь: мыли стены, открыли окна от затемнений. Солдаты увезли трупы из подвала.
Пришел приказ эвакуировать всех оставшихся после тяжелой зимы раненых на Большую землю. Их будут вывозить маленькими партиями на самолетах. Вначале отправили самых тяжелых. Прощались с ними, как с родными, желали им счастья и выздоровления. Отправили и прозимовавшего с нами очень молоденького курносого паренька без правой стопы. Ему на культю я сшила марлевый ватный сапог и такой же чепец на голову. Он лежал на аэродроме и улыбался, как ребенок, а девчушки-сестрички целовали его в курносый носик»...
В марте 1942 года в госпитале вручали подарки, которые доставил партизанский обоз с Большой земли. «Мне досталось зеленое ситцевое платье, какие-то продукты. Среди них было что-то желтое, липкое и сладкое, слепленное в комок. Тогда это показалось мне таким лакомством! А платье это я надела первый раз только летом 1944 года, когда сняла форму, и только тогда поняла, как я красива в гражданской одежде. Я пришла в нем в детскую поликлинику с дочкой. Рыжая коса тяжело свисала за спиной, и все говорили, как идет мне зеленый цвет».
Когда сошел снег, стали сажать огороды. Госпитальный огород находился рядом. Медсестры копали, сажали, пололи. Выращенные овощи, зелень шли в госпитальную столовую. «Раненых стали поить настоем хвои. Зеленая жидкость в ведрах стояла в палатах. И хотя она была противная, с резким запахом, пили неограниченно. Продолжали дружбу с летчиками аэродрома „Сосновка“. Однажды они свели нас с Люсей в свой огород в Коломягах. Территория огорода большая, охрана вооруженная. Нас предупредили: есть можно, сколько влезет, но с собой ни грамма».
Любопытные строки воспоминаний Софьи Юревич относятся к лету 1942 года: «Разведкой были добыты документы и обнаружен на станции Гатчина эшелон с отравляющими боевыми веществами, а обороняющийся город был готов ко всему. Теперь люди не расставались с противогазами, мы тренировались работать в них. Часами оперировали в противогазах, бедный Михаил Степанович задыхался в нем со своим больным сердцем, но все же не спешил расставаться с противогазом. Был срочно приготовлен обмывочный пункт от отравляющих веществ и там же развернута малая операционная. Работали много и за работой не замечали страшных обстрелов и бомбежек. Однажды ночью был разбит соседний госпиталь – в Озерках. Срочно все раненые были перевезены к нам. Снаряд угодил в операционную, где было убито и ранено много персонала. К нам привезли изувеченных девушек-сестричек, а их хирург был убит во время операции. Так же погиб и раненый на столе. Погиб наркотикозатор и операционная сестра».
И снова – воспоминания Софьи Юревич, относящиеся к лету 1942 года.
«Летом возобновились операции, раненые шли потоком. По суткам не выходили из операционной. Тут же и спали на окровавленных бинтах и салфетках.
В госпитале открылось терапевтическое отделение дистрофиков. Больные страшные, твердили одну и ту же фразу: „Хлеба, хлеба“. Его кормишь, он бессознательно глотает и все твердит: „Хлеба, хлеба“.
Город полон дистрофиков после страшной зимы 1941/42 годов. К нам в госпиталь пришла наниматься на работу Ольга Осипова, вся опухшая, ноги как бревна. Мне стало ее очень жалко. Упросила Михаила Степановича оставить ее у нас санитаркой. Хотя какой с нее работник! Еле ходит... Я посажу ее в операционной, дам строгать палочки, а сама за нее полы мою. Рыбьим жиром ее поила, с хлебом, иногда, когда в вену не попадала шприцем с глюкозой, – отдавала ей глюкозу с кровью. Она все выпивала. Иногда пойду на кухню с ведром, как будто за кипятком, и попрошу лишний черпак похлебки для нее. Она никогда не наедалась. Когда ее ни спросишь „Есть хочешь?“ всегда отвечала „да“.
Как-то мне Саша (будущий муж Софьи, об этом речь пойдет дальше. – С. Г.) принес с фронта маленький чемоданчик черных заплесневевших сухарей. Мне так жалко было это богатство. Решила сменять у местного населения в Озерках на молоко. А Ольга как узнала про это, то выпросила у меня эти сухари, глаза загорелись, вцепилась в чемодан. Я ей еще и пузырек с рыбьим жиром дала. А ночью все лежала и думала: вдруг она все сухари разом съест с голодухи, и будет у нее заворот кишок.
Утром рано пошла в операционную: слышу – кто-то поет, голос такой приятный, грудной. За последнее время давно не слышала, чтоб кто-нибудь пел, даже по радио. Подхожу к дверям операционной, а моя Ольга ходит по операционной с тряпкой, моет пол и поет. Увидела меня, улыбается: „Сонечка, я сегодня первый раз наелась, представляешь себе – не хочу есть“.
И вышла из нее очень хорошая санитарка – добросовестная, честная, трудолюбивая. Все по-латыни старалась прочитать, но на свой манер... Раненые ее очень любили: она им пела старинные романсы и песни. А сколько она знала анекдотов! Хватало на целые вечера...»
В госпитале бывало всякое: иногда достоинство соседствовало с немыслимой подлостью. «На терапевтическом отделении медсестры Юргайтис и Талан судились ревтрибуналом за мародерство: они сняли с мертвого дистрофика обручальное кольцо и перстни и поделили между собой, – вспоминала Людмила Тропилло случай, произошедший в 1943 году – Это выяснилось, когда приехал в госпиталь друг умершего и стал разыскивать эти драгоценности. Ночью в бомбоубежище было комсомольское собрание до четырех утра, на котором вынесли решение передать Юргайтис и Талан в ревтрибунал. Их отправили в штрафбат, но одна из них вернулась потом оттуда, вся в чернобурках. Оказалось, вышла замуж за командира штрафбата».
...Среди всего этого ужаса и трагедии войны происходили порой самые главные в жизни встречи. Там, в маленькой комнатке на улице Рашетова, в один из «гостевых» вечеров Люся Лазарева познакомилась со своим будущим мужем Владимиром Тропилло – специалистом по радиолокации с аэродрома «Сосновка»[32], а Соня Яковлева – с политруком Александром Юревичем, начальником клуба госпиталя. Так завязались военно-госпитальные романы.
Белорус Александр Михайлович Юревич родом был из деревни Дуброво Минской области. Учился в Ленинграде, в день накануне войны окончил Ленинградский институт киноинженеров по специальности «инженер-электрик по акустике и звукозаписи». Когда началась война, пошел на фронт добровольцем. 4 июля 1941 года Александра Юревича зачислили политруком в 1-й стрелковый полк 3-й дивизии народного ополчения Ленинградской армии народного ополчения (ЛАНО). Вместе с полком участвовал в боях на Лужском рубеже. В тяжелых ожесточенных боях полк практически весь погиб, и Александра Юревича, секретаря политчасти, отправили в резерв.
Так он и попал (как сам потом указывал в рапорте – «вопреки желанию»!) в эвакогоспиталь № 64 на проспекте Энгельса – здесь был начальником клуба с 1 октября 1941 года по 25 июня 1942 года. Будучи тут, 30 апреля 1942 года получил звание младшего политрука.
Затем, 25 июня 1942 года Александра Юревича перевели в эвакогоспиталь № 55 в Озерках, где он также был политруком. Однако служба по политчасти его очень тяготила. Он рвался на фронт, говорил: «Нельзя же всю войну отсиживаться в госпитале! Мне же потом дети в лицо плюнут, спросив, почему я не был на фронте!»
«Службой в госпитале я крайне неудовлетворен, – писал Александр Юревич в рапорте начальнику политотдела 23-й армии в апреле 1942 года. – Во-первых, я физически здоров. Небольшой дефект пальцев руки не лишает меня боеспособности, и я считаю постыдным для себя отсиживаться в тыловом госпитале на службе, которую с успехом может выполнять человек, совершенно не годный к строевой службе. Во-вторых, я не могу подавить у себя желание (и не считаю это необходимым) использовать для борьбы с врагом свои специальные знания и опыт, свою любовь к технике, овладение ею, совершенствование ее. Меня родина учила, сделала инженером, дала знание, опыт, и сейчас, в трудную минуту, я не имею возможности в полной мере оплатить эти ее заботы.
Исходя из вышеизложенного, я убедительно прошу откомандировать меня из госпиталя и использовать на строевой технической службе в действующих частях. Если же считаете необходимым... оставить меня на политработе, настоятельно прошу перевести меня в специальные части (эл. техн., радиосвязи, звукометр. подразделения в артиллерии и т. п.), дать мне возможность работать не только с людьми, но и с техникой, на овладение которой я потратил свыше десяти лет упорного труда и учебы, работать с людьми, которые владеют этой техникой, воюют ей».
Спустя некоторое время на просьбу политрука откликнулись, и в сентябре 1942 года Юревича отправили на учебу в Осиновую Рощу. Получив звание техника-лейтенанта инженерных войск, он стал начальником звуковещательной станции МГУ-39 ПУЛФ № 7/1. Участвовал в прорыве блокады, летом 1943-го воевал на Синявинских высотах.
«В конце декабря проводила на новое место службы своего мужа. Как всегда, это полное неведение – все засекречено. Весь январь 1943 года я не получила от него ни весточки. Думала уже все самое худшее, ведь Невский плацдарм называли мясорубкой. Поток раненых тогда сильно возрос, лежали в коридорах. Особенно много поступало с „Невского пятачка”. Молодые парни, почти как мальчишки, плакали от боли.