Посредине комнаты стоял большой обеденный стол, покрытый плюшевой скатертью, которая во время обедов заменялась белоснежной полотняной. Над столом висела на массивной цепочке красивая голубая лампа с белым фарфоровым абажуром; к лампе была подвешена на тонком шнурке маленькая груша-звонок для вызова прислуги.
В углу у окна стоял черный полированный стол овальной формы, с резными ножками, покрытый так же очень красивой бархатной скатертью, на которую был установлен патефон в виде ящика темно-бордового цвета с трубой. Обычно, когда к нам приходили гости, патефон заводили. У нас было очень много чудесных пластинок с записью романсов Вяльцевой, Вари Паниной, Федора Шаляпина, вальсов «Над волнами», «На сопках Манчжурии», «Вальс цветов». Патефон имел отличный по тому времени звук, но когда кто-нибудь говорил, что это граммофон, мой папа обижался и обращал внимание на массивную белую бляху, вмонтированную в крышку ящика. На бляхе был изображен земной шар и выгравирована надпись «Патефон». Дело в том, что в отличие от граммофона, он имел не иголки, а алмазный несменяемый камень. В этом же углу, над патефоном висела небольшая икона Божией матери с лампадкой...
Из большой комнаты двери вели также в спальню и в маленькую комнату, где жила бабушка, а после ее смерти жил дядя Вася. Эта комнатка так и называлась – «Бабушкина», или «дяди Васи».
Печное отопление придавало дополнительный уют и экзотику жизни, а водопровод, канализация и даже горячая вода из бочка, вмонтированного в плиту, – все это создавало элементарные удобства, простоту обитания и вместе с тем комфорт.
Напротив нашей квартиры жили Бурковы. Их комфорт дополняла дровяная колонка, установленная в кухне, да большая белая ванна. Вскоре после Октябрьской революции все состояние Александры Гавриловны (мастерская, магазин и дома, в которых мы поселились) перешло в собственность государства. Уже через три-четыре года дома на Павловской улице стали терять свой привлекательный вид и ухоженность: перестал работать водопровод; палисадники, а потом и заборы, развалились, ледник не функционировал, за деревьями прекратили ухаживать – в общем, все стало общественным и вскоре пришло в полный упадок.
В то время Александра Гавриловна нигде не работала и сильно болела, а Григорий Алексеевич продолжал трудиться бухгалтером в бывшем предприятии Семенова – как советский служащий. Они превратились в обычных жильцов дома: так же, как и все, платили за квартиру, только, видимо, больше нас переживали, глядя на то, как разрушается ледник, не чистится канализационный люк, не красятся заборы и т. д. В январе 1920 года Александра Гавриловна умерла и была похоронена на Шуваловском кладбище – между церковью и часовней...
На втором этаже нашего дома жила Екатерина Дмитриевна Черняева с сыном Колькой (он родился в 1920 г.). Муж ее Николай Васильевич Черняев был офицером царской армии и после Гражданской войны остался в Финляндии. Катя долго ждала, что он вернется, но обстоятельства, видимо, не позволили ему этого сделать.
В соседнем доме на нижнем этаже жили некто Борманы – немцы. Они вскоре уехали, и в их квартире поселились Резчиковы. Николай Захарович был старый большевик-подпольщик, он мне напоминал чем-то Ленина: носил такой же галстук в горошках и имел похожее очертание головы. С их сыном Колькой мы были большие друзья, хотя он на семь лет был старше меня. Колька был хромой и увлекался фотографией, да и вообще был мастер на все руки.
Над нами жили Плотниковы – Мария Ивановна и сын Борька. Они ждали возвращения с фронта отца Борьки – Дмитрия Ивановича Плотникова. Он был царским офицером, но перешел на сторону Красной Армии и принимал активное участие в Гражданской войне, служил в коннице Буденного. Борька был моим приятелем до конца жизни.
Во втором этаже, против Плотниковых, жили Ивановы – Алексей Петрович и Анна Николаевна. Он был главным инженером завода «Светлана», но вскоре они уехали в Москву, где он в ранге профессора возглавлял в институте кафедру электровакуумной энергетики. В их квартиру поселились Парошены – муж, жена и куча ребятишек. Они были сектантами, и детей своих не выпускали гулять с нами, изолируя их от «вредных» влияний. Ребята сидели на балконе второго этажа и смотрели, как мы играем. За это мы звали их «заключенными».
Под ними жили Яновские – отец, мать и два взрослых сына, у них же жила учительница немецкого языка Софья Леонтьевна, она вышла замуж за милиционера Чарди, с которым мы впоследствии играли в шахматы.
В маленьком домике жили: дворник дядя Вася с женой; семья Шукста Дарья и двое детей – Витька и Колька, а в двух маленьких квартирах наверху жильцы часто менялись.
Вот и все жильцы этого маленького дворика к тому времени, как наша семья сюда приехала. Участок со всех сторон был огражден заборами, при этом на Павловскую улицу выходил высокий реечный забор с квадратными столбами и массивными воротами с калиткой. Перед воротами был мостик, на котором стояли две скамейки с реечными спинками. По вечерам на этих скамейках собирались жильцы нашего двора даже с соседних домов и весело проводили время: рассказывали разные истории, смеялись, играли на гитаре и мандолине, пели песни.
Вдоль всего участка по Павловской улице была отрыта трапециевидная канава, обшитая досками. Деревянные столбики отделяли пешеходную дорожку от канавы и проезжей части дороги, мощеной булыжником. Нежно-голубые рейки внешнего забора как бы парили над сплошной темно-коричневой частью забора, а яркая окраска палисадников просматривались сквозь густую зелень кустарников боярышника.
Дом Бурковых не был исключением. На Павловской улице все дома имели красочное убранство. Яркие разноцветные зеркальные шары в садах, оранжереи цветов – роз, пионов, георгинов, кусты сирени и жасмина, фруктовые деревья – яблони, груши и вишни, – все это украшало каждый дом улицы. Даже зимой, когда деревья и кустарники, сбросив с себя зеленую крону, величественно стояли, запорошенные снегом, а сквозь них просматривались контуры строений, заборы, палисадники и разноцветные стекла балконов – вся улица казалась сказочно красивой.
В саду у Бурковых кроме прекрасных цветов, кустарников и декоративных деревьев было много украшений в виде вазочек, статуэток и особенно привлекавших мое внимание стеклянных разноцветных шаров. Как-то раз, проходя мимо их сада, я просто неожиданно для себя вдруг бросил камень и разбил чудесный голубой шар. Мне и самому-то было жалко этого шара, настолько он был красив. Но когда об этом узнала мама, она очень рассердилась. «Тебя надо выпороть, как Сидорову козу, – кричала она на меня. – Противный мальчишка, испортил такую чудесную вещь!» Потом мама повела меня к Бурковым, чтобы я просил прощения у Григория Алексеевича...
Напротив участка Бурковых, на другой стороне Павловской улицы был пустырь, поросший летом зеленой травкой, на котором развесила свои кудри красавица береза да росли две ели с сучьями, распластанными по земле.
Пустырь ограждал слева забор дома Кабановых, справа – забор дома Эстренов, а с третьей стороны – забор приютского дома, выходящего фасадом на соседнюю улицу – Осиповский проезд.
Двухэтажный дом Кабановых был с огородом, обнесенным металлической сеткой, и открытой холмистой полянкой с круглым прудом, выходящим на Осиповский проезд. Вскоре Кабановы уехали, продав дом Богдановым.
Иван Иванович Богданов работал где-то в торговле, жена Евдокия Федоровна занималась домашним хозяйством, а взрослые дети Поля и Тоня тоже где-то работали. Но были у них и два сына – Гошка и Петька, с которыми мы играли, хотя и были несколько старше меня. В 1920 году в этот дом поселилась семья удельнинского священника отца Иоанна. У них было четверо детей – Кетя, Ванюха, Сима и Вовка. Ванюха Тихомиров был одним из самых моих лучших друзей детства, а Кетя дружила с Зиной Кравцовой, жившей в нашем доме. Несмотря на то что отец у них служил в церкви, сами они в церковь не ходили, да и отец их не принуждал к этому.
Когда они только приехали, в зиму 1920/21 годов, жили они голодно, как, впрочем, и большинство людей в Петрограде в ту зиму. Дети были разуты и раздеты, голодные, а их матушка попадья была женщиной абсолютно непрактичной, не приспособленной к тяжелым условиям жизни. Она хозяйством не занималась, сидела целыми днями у туалетного столика, румянилась, красила брови, пудрилась и просто любовалась собой, а дети были брошены на произвол судьбы. Моя мама не могла спокойно видеть голодных, грязных, раздетых детей, да еще и детей божьего человека – священника Иоанна. Будучи религиозной и по-христиански доброй, она считала своим долгом помочь этой семье – шила что-то для детей, стирала белье и, конечно, приносила им продукты...
Последний участок, на углу Прудовой улицы, где заканчивалась Павловская, принадлежал Финогеновым. Добротный особняк с большим балконом стоял во фруктовом саду, обнесенном с трех сторон забором. У Фино-геновых было двое детей – Люся и Димка. Люся с нами не играла вообще, а Димка вошел в нашу компанию только в 30-х годах. Финогенов владел до революции мануфактурным магазином на Симбирской улице (ныне – ул. Комсомола). После 1917 года магазин у него отобрали, а в 1924 году, во время нэпа, он опять открыл там же магазин. Когда нэпу приходил конец, его обложили непомерно большим налогом, который он не мог выплатить. За неуплату налога его осудили на десять лет лишения свободы. Отбыв очень скоро наказание, он вернулся домой с орденом Трудового Красного Знамени на груди и стал работать продавцом в Выборгском универмаге. Жена у него к тому времени убежала с Валентином Гадючим. Перед самой войной 1941 года Финогенов решил жениться, но вдруг был арестован за продажу иностранцам золотой царской валюты. При обыске у него обнаружили золота и драгоценных вещей на сумму восемь миллионов рублей. О дальнейшей судьбе Финогенова никто не знает...
Вот и вся наша Павловская улица, какой она была в 1917 году. Такой она оставалась не очень долго. Вскоре все дома потускнели, скамейки у ворот сгнили, внутренние палисадники никто не ремонтировал, и они исчезли, постепенно развалились и исчезли и внешние заборы, за деревьями и кустарниками никто не ухаживал, и они погибли. Улица потеряла свою былую привлекательность, стала серенькой, но, тем не менее, оставалась очень родной. Уехал я оттуда в 1958 году, прожив там более сорока лет.