А вот дедушку он не знает вообще. И Любе горько осознавать, что даже сейчас отец пришел просто по какой-то своей надобности, едва взглянув на единственного внука, которого до этого ни разу не видел.
Но отец, по крайней мере, не притворяется. Люба знает: нельзя требовать от человека больше, чем он может дать. Любить не заставишь и не научишь, эта способность либо есть, либо нет.
– Люба, я хотел попросить тебя кое о чем. – Отец не привык просить, и нужные слова даются ему с трудом. – Я так понимаю, ты общаешься со своим дядей?
– Какое-то время – да.
Незачем этому чужому и враждебному человеку знать, что с Бережным они более-менее плотно общаются лишь со дня смерти Нади. Кто знает, что у него на уме.
– Это хорошо. – Отец вздохнул. – Это что, наши старые домашние чашки?!
Всю посуду, и вообще все, что было в доме, мачеха забрала. Люба в толк не могла взять, зачем ей старенький бабулин фаянсовый сервиз, например, или шторы, но спорить не стала. А месяц назад увидела эти чашки на блошином рынке – ну вот в точности такой сервиз, один в один! И, конечно же, купила его.
– Наши домашние твоя жена забрала, а то ты этого не знаешь! – Люба понимает, что сейчас презирает отца. Это нехорошо, но – презирает. – На рынке нашла и купила, точно такие же чашки.
– Да я просто удивился, Люба. Я их очень давно не видел и понятия не имею, что они где-то у меня дома. Это ведь свадебный сервиз моих родителей… ну, не конкретно этот, а тот, что у нас всегда был. Когда родители женились, время такое было… небогатое. К тому же мало было иметь деньги, главное – найти необходимый товар. А их друзья скинулись и где-то достали этот сервиз, мать им всю жизнь очень дорожила…
– Я знаю.
Бабушка вынимала эти чашки только по праздникам. Была в их доме посуда и лучше, и дороже, но этот чайный сервиз из простенького фаянса бабушка очень берегла. И Люба понимала почему: он напоминал ей о счастье. О том времени, когда она, девчонка-сирота из детского дома, под завязку забитого осиротевшими в войну детьми, приехала работать на большую стройку и встретила любовь всей своей жизни. Любовь оказалась взаимной, они поженились, их молодежная свадьба была веселой и очень настоящей, даром что обручальные кольца выточены из медных шайб, платье невесты сшито из простыни, а фата взята напрокат у вахтерши общежития. Все это было не важно, потому что впереди жизнь, которую они построят вместе, и это самое важное.
И когда не стало бабушки, Люба всякий раз, глядя на знакомые с детства чашки, вспоминала старую черно-белую фотографию со свадьбы, где бабуля юная, счастливая, а дедушка, которого Люба вообще не помнила, так похож на отца.
И это все прошло, как прошли их жизни, и исчезло бы вместе с ними, если бы не ее, Любы, память.
– Ты что-то хотел.
Люба избегает называть его привычно – «папа», она давно отвыкла от того, что отец вообще есть.
– Да. – Отец отпил чай и отодвинул чашку. – Я вот о чем хотел попросить. Там Татьяна слегка… нахулиганила. Мне бы не хотелось, чтобы делу дали ход. А если ты попросишь генерала, он тебе не откажет.
«Он-то не откажет, только мне это зачем? – Люба понимает, что никогда больше этот немолодой усталый человек не будет ей отцом. – Ты женился на жадной, беспросветно мерзкой дуре, вот и хлебай ее ситечком, мне-то что до вас?»
Но вслух она этого не сказала, конечно.
– Нахулиганила? – Люба тонко улыбнулась. – Насколько я могу судить, это по-другому называется. Она вешалась на шею красавцу-полицейскому, а когда дело не выгорело – что было вполне ожидаемо, – устроила безобразную сцену и обвинила его в попытке изнасилования.
– Так ты знаешь?!
– Имела удовольствие наблюдать за допросом. – Люба брезгливо поморщилась: – Позорище. Ты хоть сам понимаешь, как все это выглядит? Артура Олеговича еще подтянул, как ты ему теперь в глаза смотреть будешь? И зачем она пошла в Надину квартиру? Уж точно не за одеждой – пригодной для погребения у Нади не было, я по дороге, когда на опознание ехала, купила все новое и отдала похоронному агенту в тот же день, когда тело забрали. Так что твоя жена там делала, что вы оба там искали?
Люба и так знает: мачеха пришла поглядеть на квартиру, нет ли чего ценного. Но отец этого не скажет, конечно.
– Просто проезжали мимо, увидели свет в окне и решили зайти.
– А, ну да.
Они оба понимают, что ложь просто на вкус ощущается, но отец не может произнести правду, а Люба ее и так знает. Проезжать мимо они не могли, дом стоит в глубине двора. Отец понимает, что Люба видит его ложь, но ему, похоже, это безразлично, он пришел не за тем, чтобы беседовать по душам, у него есть дело, и дочь может оказаться полезной, чтобы поскорее замять безобразный скандал.
– Так ты поговоришь с дядей?
– Я спрошу у него, и все. – Люба отодвигает чашку и поднимается, давая понять, что аудиенция закончена. – И если у тебя все, то у меня сегодня еще много дел.
– Конечно. – Отец тоже встал. – Люба… послушай, я понимаю, что ты обижена…
– Нет.
– Нет?!
– Не начинай. – Она холодно смотрит на отца: – Это разговор ни о чем. Ты взрослый, всегда знаешь, что делаешь, и все, что происходило и происходит, – это твоя добрая воля. Так всегда было и так есть. А потому – сменим тему, я настаиваю.
Отец сделал движение в сторону Любы, словно хотел тронуть ее за плечо, но его рука остановилась.
– Ладно.
Он обернулся в сторону комнаты.
– Я… Мне стоило принести мальчику гостинцев.
– Не заморачивайся. – Люба усмехнулась: – Мальчика зовут Женя, и он совершенно ни в чем не нуждается.
– Я понял.
Отец снова повернулся к Любе:
– Я хочу объяснить. Все эти наши несогласия, это… это не совсем то, чем кажется. И я совершенно не хотел, чтобы ты посчитала, будто я оставил вас с Надей. Просто вы были уже взрослые, и Надя постоянно влипала в истории, а я…
– И для этого ты заблокировал наши карточки. Постой, ты сам этот разговор начал, так что теперь дай мне сказать. Дело было не в деньгах, абсолютно. По крайней мере для меня – я сама умею зарабатывать и тогда уже умела. Просто ты мог сам нам сказать, а не вот так враз выбросить из жизни, словно нас нет и не было никогда, не пуская в дом, где мы выросли. Не позволяя нам даже к бабуле приходить, когда она уже была совсем плоха, и ты понимал, что на этот раз ей не выкарабкаться, – ты на порог нас не впустил!
– Да вы же сами не приходили и не звонили!
– Ты знал, что я выхожу замуж. Бабуля приехала в ЗАГС, а ты – нет.
Отец отвернулся, и Люба понимает, что на это ему нечего возразить.
– И когда бабуля позвонила, я приходила, с Женькой. Она просила меня приехать, Женьку хотела увидеть, понимаешь? – Люба устало смотрит на отца, ей неприятен этот разговор. – Твоя машина стояла во дворе, то есть ты был дома. Я позвонила в ворота, вышла твоя жена и сказала: нечего тебе и твоему ублюдку тут делать. И все. Бабуля видела это из окна, и я не верю, что ты не знал. А на звонки ты не отвечал. Я звонила тебе на сотовый, но ты поменял номер. Потом на домашний – трубку взяла твоя жена и сказала, что, если я не прекращу вас беспокоить, она найдет, как меня унять.
У отца обескураженный и ошарашенный вид:
– Люба…
– Я даже о смерти Нади тебе письмо с курьером отправила – в офис, потому что на мои звонки ты не отвечал. Все, не о чем толковать.
Отец поднялся и вышел, и Люба видит, что он просто убегает – от нее, от правды, от ощущения собственной непоправимой слепоты. И от накатившей вины.
13
Бруно нетерпеливо переступал лапами – его собирались выводить на улицу.
Он еще ощущал рану, но это была уже привычная тупая боль, которая с каждым днем становилась меньше. К нему вернулся аппетит, и хотя доктор приходил каждый день и псу не нравилось то, что он делает, приходилось терпеть, потому что силы возвращались, и на человека с блестящими инструментами Бруно не обижался, понимая, что тот пришел помочь. Тем более сам он полизать рану не мог, а с человека спроса никакого, у него вместо языка то, что больно щиплется.
А еще Бруно ждал. Какой-то частью своего сознания он знал, что его человек жив, просто надо подождать, и снова будет Стая, знакомый дом, походы по разным заброшенным местам, где пахнет гарью, прелой грязью и старой смертью.
А потом они будут возвращаться домой, к Декстеру.
Враг больше не приходил, но Бруно знал – он обязательно вернется. Надо ждать.
– Ты справишься.
Леонид ободряюще улыбается Любе, но она совсем не уверена, что справится с выгулом собаки.
С другой стороны, это уже необходимо, потому что к выздоравливающему вернулся аппетит.
– Мама, мы вместе!
Уж кто-кто, а Женька уверен, что справится, – и он в абсолютном восторге от мысли, что сейчас пойдет на прогулку со своим другом.
– Жень, ну ради бога, не прыгай. У меня от твоих прыжков мысли разбегаются.
Люба с тоской смотрит на Декстера, сидящего на шкафу. Как кот туда взбирается, она не знает и предполагает, что лучше ей и не знать. Но Декстер периодически оказывается наверху, и сейчас Люба думает о том, что кот ей гораздо ближе, несмотря на его очевидное высокомерие. Ну, просто потому хотя бы, что с ним не нужно гулять, кот в данном вопросе самодостаточен.
– Мам, Декстер тоже с нами?
– Нет, Декстер останется на хозяйстве. – Люба взяла поводок из рук Леонида. – Лень, он не будет меня слушаться…
– Будет, он умный пес.
Бруно терпеливо ждет.
Он понимает, что человек отчего-то боится. То, что человек боится не его, Бруно чувствует – это хороший человек, подходящий для Стаи, он понимает его и принимает, несмотря на тоску по прежней жизни. Но тревога человека ощущается на вкус, Бруно заскулил и, взяв зубами поводок, подал человеку – давай, мол, пойдем, там солнце на улице!
Люба вздохнула и взяла поводок.
– Идем, мы же с тобой! – Леонид взял Женьку за руку: – Стой, приятель, давай поспокойнее.