Нечаянно ловлю взгляд Роберта, и у меня создается впечатление, что он прекрасно понял, о чем я думаю. Поспешно отворачиваюсь к величественному камину, на полке которого покоятся две огромные морские раковины, – их привез из Полинезии сэр Уолтер Кендрик. Именно здесь мы собираемся все вместе на Рождество и вешаем ярко-красные носки для подарков. Миссис Кендрик заворачивает подарки и готовит особые крошечные марципановые пироженки…
Внезапно чувствую прилив эмоций. Боже, это место западает тебе в душу со всеми его традициями и причудами. Но нельзя оставаться на одном месте лишь потому, что тебя связывают традиции. Нельзя не двигаться вперед из-за нескольких сентиментальных причин.
Так ли Дэн относится ко мне? Я всего лишь сентиментальная причина?
К глазам подступают слезы. Сегодня был такой напряженный день. Я не уверена, что смогу сдерживать себя так долго.
– Я пойду, если вы не возражаете, – произношу я хриплым голосом. – Я пришлю по электронной почте письмо, где еще раз подытожу все, что мы сегодня решили. Просто… мне пора домой.
– Конечно, иди, Сильви! – улыбается миссис Кендрик. – Хорошего тебе вечера. Ты такая молодец! – она снова хлопает в ладоши.
Выхожу из библиотеки и слышу за своей спиной тяжелую поступь Роберта.
– У тебя все хорошо? – полушепотом спрашивает он, и я проклинаю его за его проницательность.
– Вроде бы, – отвечаю я. – В смысле, нет. Не совсем.
Останавливаюсь на середине лестницы; Роберт смотрит на меня так, будто хочет сказать что-то еще.
– Что он натворил? – наконец-то спрашивает Роберт.
Все совсем наоборот. Это у меня нужно спрашивать, что натворила я. Я бы засмеялась, не подступай к моим глазам сейчас слезы. Что натворил Дэн? Всего-то без устали пахал на моего папашу (даже после папиной смерти), не ожидая ни от кого благодарности. В то время как я назвала его «мелочным», «гребаным клише» и выгнала из дому.
– Ничего. Он не сделал ничего плохого, – снова спускаюсь по лестнице. – Простите, мне нужно идти.
Нетвердым шагом иду по улице, ноги словно деревянные. Весь адреналин сегодняшнего дня расплескался, покинул меня. Принятие решений, переговоры, звонки, поездки туда-сюда по всему городу отвлекали меня. Но теперь я одна, шагаю к своему дому. К нашему дому. Думаю лишь об одном человеке. Я не знаю, где он, о чем он думает и что ждет нас в будущем.
Я одна. Дома меня не ждут даже мои девочки. Если бы я только могла обнять их, выслушать их маленькие забавные истории и шутки, помочь им с уроками, приготовить им ужин, почитать сказки на ночь, чтобы хоть ненадолго отвлечься от мыслей о Дэне. Но девочки на празднике у подружки вместе с Карен.
Брожу словно в тумане, не смотрю по сторонам, словно вокруг меня нет ничего. В глаза бросается что-то большое и желтое. У дома профессора Рассела стоит машина «скорой помощи»: два медработника выкатывают из фургона Оуэна в инвалидной коляске и везут в дом. Оуэн выглядит совсем крошечной, иссохшей бледной тенью, из носа у него торчит пластиковая трубка.
– Господи, – подбегаю к Джону, который пытается заговорить с Оуэном и положить руку ему на плечо (его попытки настойчиво прекращают врачи «скорой помощи»). – Что случилось?
– Оуэну стало хуже, – тихо и просто отвечает Джон. Что-то в его голосе сразу предупреждает: «Даже не пытайтесь спрашивать у меня «Когда?» и «Почему?»!»
– Мне очень жаль, – шепчу я. – Если я могу что-нибудь два вас сделать…
Умолкаю. Как же пусто и фальшиво звучат эти слова. Мы все их произносим, когда у кого-то случается горе. Но что стоит за этими словами? Что они значат?
– Вы очень добры, – кивает Джон, и уголки его губ слегка приподнимаются. – Очень добры.
Он следует за медиками и Оуэном в дом. Я молча стою и наблюдаю за ними. Не хочу быть любопытной соседкой, которой все нужно знать, но и черствой теткой, которая отворачивается от людей в беде, быть тоже не хочу.
И тут внезапно понимаю: я знаю, чем могу им помочь! Спешу домой, бросаюсь в тихую, пустующую кухню, распахиваю дверь холодильника и начинаю там копаться. Недавно мы сделали большой заказ в онлайн-супермаркете, так что холодильник забит до отказа. А я сейчас меньше всего на свете хочу есть.
Нагружаю на поднос свиной окорок, баночку гуакамоле[47], несколько спелых груш, два замороженных французских багета (восемь минут в духовке, и у вас ароматный дышащий хлеб), пакетик орешков, оставшийся с Рождества, и плитку шоколада. Беру в руки поднос и, осторожно балансируя на мысочках, чтобы не опрокинуть его, медленно двигаюсь к дому Джона и Оуэна. «Скорая» уехала. Все вокруг кажется тихим, недвижным.
Стоит ли мне беспокоить Джона? Может, лучше просто оставить поднос на пороге? Нет, Джон может и не заметить подноса, а ночью продукты наверняка растерзают еноты.
Осторожно звоню в дверь и придаю своему лицу самое извиняющееся выражение. Джон открывает: у него красные глаза, лицо осунувшееся. Мое сердце пропускает глухой удар. Напрасно я все это затеяла. Надо уважать частную жизнь своих соседей. Но я уже здесь. Откашливаюсь и хрипло говорю:
– Я подумала, может вам понадобится… Тут немного еды…
– Ох, дорогая, – лицо его на мгновение светлеет. – Вы так добры.
– Мне занести поднос внутрь?
Осторожно проношу продукты в полумрак дома, чтобы не потревожить Оуэна, но Джон кивает в сторону закрытой двери в гостиную и шепчет: «Он отдыхает».
Ставлю поднос на столешницу и начинаю складывать продукты в холодильник (который оказался совершенно пустым). Привлеку к этому делу и Тильду, уж мы проследим, чтобы Джон и Оуэн ни в чем не нуждались.
Когда заканчиваю, поворачиваюсь, чтобы уходить, и замечаю Джона – подернутые пеленой глаза устремлены куда-то в небытие. Бесшумно ступаю по коридору, чтобы не помешать ему.
– Ваша дочь… – внезапно оживляется он. – Полагаю, она забыла у меня… зайчика. Маленького, белого… большие ушки… – Джон складывает ладони горшочком, показывая, какого размера зайчик. – Я не смог узнать…
– А, это наверное ее игрушка из «Sylvanian Families», она их вечно с собой таскает и постоянно теряет.
– Я принесу его вам.
– Что вы, позвольте мне самой забрать.
Следую за ним до оранжереи, где Тесса наверняка и оставила своего зайчика жить среди высоких папоротников (возможно, специально). Когда я нахожу зайчика и подбираю его, поворачиваюсь к Джону, но тот опять стоит с отсутствующим взглядом и поглаживает сухой рукой одно из своих растений. Я вспоминаю, что Тильда рассказала мне на днях: она гуглила Джона и узнала, что результаты его исследований привели к прорыву в генной терапии и могут помочь миллионам людей. (Я далека от науки и генной терапии, но факт остается фактом.)
– Вы так многого достигли за свою жизнь, – протягиваю я, желая хоть как-то его приободрить.
– О, нет-нет, моя работа никогда не будет закончена, – откликается он, и я с радостью замечаю, как в его глазах замелькали веселые искорки. – Эти хитрецы никогда не раскроют людям все свои секреты. – Он по-отечески поглаживает папоротник. – Я знаю их с самого своего детства. И в то же время не знаю совсем. Каждый день я узнаю о них что-то новое, каждый день влюбляюсь в них все больше. – Он проводит пальцем по краю листа, затем заботливо пододвигает горшочек к свету. Лист покачивается от движения, будто согласно кивает. – Каждое растение уникально. Как и каждый человек.
Я не уверена, говорит ли он все это мне или разговаривает сам с собой. Но его мелодичный, слегка хрипловатый голос успокаивает, каждое слово подобно капле Отвара мудрости. Я хочу узнать больше. Хочу, чтобы Джон дал мне ответы на все мои вопросы.
– Не знаю, как и сказать… – Умолкаю, смущенно почесываю переносицу и вдыхаю полной грудью землистый запах оранжереи. – Ваша история меня вдохновила. Вы меня вдохновляете. У нас с Дэном… – тяжело сглатываю. – Впрочем, неважно. Я лишь хотела, чтобы вы знали, что ваша история заставила меня о многом задуматься. Пятьдесят девять лет. – Смотрю прямо в его светлые глаза, окруженные лучиками морщинок. – Пятьдесят девять лет любить одного человека. Это достижение. Это подвиг.
Джон молчит. Его длинные пальцы, словно бабочки, порхают над его обожаемыми папоротниками. Может быть, Джон меня и не слышал.
– Я ранняя пташка, – наконец произносит он. – Каждое утро я наблюдаю за тем, как Оуэн просыпается. Каждое утро являет мне что-то новое о нем. Я наблюдаю, как сон окрашивает его лицо улыбкой. Я смотрю, как первый солнечный луч, дрожа, приливает к его лицу. Смотрю, как трепещут его веки, когда Оуэн уже готов проснуться. Слушаю о том, что ему приснилось. Любовь – это не обладание. Любить – значит видеть в другом человеке великую тайну и стараться ее постичь. – Он награждает меня теплой, почти отеческой улыбкой. – Любовь – это не подвиг и не достижения. Это скорее… привилегия.
Я смотрю на Джона в тревоге. Он дрожащими руками двигает горшки с папоротниками, опрокидывает один, начинает развозить землю по полу. Неужели он настолько затерялся в воспоминаниях, что не понимает, что делает? Я вспоминаю Оуэна – бледную сморщенную тень, вжавшуюся в кресло, с трубкой в носу. И понимаю – все плохо, все очень плохо. Повинуясь внезапному порыву, подбегаю к Джону и беру в свои ладони его морщинистую, испачканную в земле руку.
– Если вам когда-нибудь понадобится помощь. Машина, лишние руки, просто компания, да все, что угодно, мы всегда рядом. Мы здесь.
Он кивает и крепко сжимает мою руку. Возвращаемся в дом, и я делаю Джону чай. Когда ухожу, обещаю зайти завтра и проведать их, но сама могу думать только о Дэне. Дэн. Мне нужно поговорить с ним. Даже если он все еще в Девоне. Даже если у него нет сигнала. Даже если это будет односторонний разговор.
Едва переступаю порог, тут же хватаю телефон. Набираю номер Дэна, сажусь на нижнюю ступеньку лестницы. Хочу, чтобы он знал, хочу, чтобы он понял… что?
– Дэн, – начинаю я, когда слышу в трубке сигнал для звукового сообщения. – Это я. Мне очень жаль. – Я сглатываю, колючий ком в горле не собирается исчезать. – Я просто… Я хотела… Мне нужно…