– Так проще, согласен?
У Йозефа получилось не сразу, но Рамон не сдавался, и в конце концов профессор и пациент привыкли «тыкать» друг другу.
Раз в неделю Рамон совершал обязательную парикмахерскую процедуру. Его фальшлысина быстро зарастала густым черным пушком. Обязанности Фигаро выполнял телохранитель: он набрасывал Рамону полотенце на плечи, смачивал голову водой и осторожно выбривал «тонзуру», а потом подравнивал волосы ножницами. Сурек, сидевший напротив, смотрел на фотографию в уругвайском паспорте и руководил. Рамон гляделся в зеркало, проверяя, достаточно ли он похож на заурядного человечка, снявшегося на документ, и удовлетворенно замечал:
– Esta perfecta, hombre[127].
Каждый день, около трех, Рамон устраивался в одном из больших кресел в холле и ждал Хелену. Он открывал узкий томик в мятой белой обложке, который всегда носил в кармане, и прочитывал одну-две страницы или просто сидел, глядя в никуда. Иногда он что-то писал в зеленом блокноте, перетянутом резинкой, а если кто-нибудь проходил мимо и спрашивал, как идут дела, отвечал: «Не знаю…» Ему очень нравились тяжеленные ботинки Людвика, которые Тереза начищала до блеска. Рамон говорил: «Не морочь себе голову, оно того не стоит!» – но ей доставляло удовольствие заботиться о нем. Рамон «унаследовал» и другие вещи Людвика – синюю куртку, шарф из толстой шерсти в коричневую и зеленую полоску, шапочку в тон шарфу и подшитые кожей хоккейные перчатки. Он смотрел в окно, как стаивает снег на террасе, как обнажаются сосны в лесу – одним махом, встряхнув ветвями, как попавший под дождь пес. Нескончаемая зима сдавала свои права. Потом появлялась Хелена: «Пошли?» Она заматывала ему шею шарфом, натягивала поглубже шапочку, и они отправлялись на прогулку. Спускались по дороге к кооперативу. Крестьяне махали им издалека, но никто не прекращал работать, чтобы поболтать. Они шли дальше, до поляны, расчищенной лесорубами, и садились на бревна, чтобы выкурить по сигарете.
– По одной, – строго предупреждала Хелена.
Рамон наслаждался процессом, докуривал сигарету до самого фильтра и пытался выклянчить еще одну, торговался, клялся, что никакого вреда не будет, совсем наоборот, но Хелена была непреклонна. Посидев, они не торопясь шли назад.
– Скажи, Хелена, ты член компартии?
– Спрашиваешь как друг или как партийный бонза?
– Не издевайся, я никем и ничем не руковожу.
– В этой стране коммунистов вешали и бросали в тюрьмы. Никто больше не верит в доктрину. Делают вид, чтобы не нажить неприятностей.
– Разве это не печально? Ты уверена, что не ошибаешься?
– Проведи выборы – настоящие, сам убедишься.
– А чего хочешь ты?
– Я сбегу при первой возможности.
– И куда же?
– В Америку. Мечтаю попасть в Сан-Франциско.
– Только не это. Америка – ужасная страна: империалистический тоталитаризм вкупе со свободными выборами.
– Не думаю, что ты прав. Я хочу снимать кино – неподцензурное – и жить собственными, а не чужими мечтами.
Я врач, но почти никого не лечил, медицина осталась юношеской мечтой. Зачем бы иначе я стал тратить шесть лет на учебу, просиживать тысячи часов в библиотеке и блестяще защищать диплом? Да, я хотел спасать жизни. Но уподобился бродяге и объехал всю Латинскую Америку. Почему? Потому что не хотел «осесть». Это слово всегда наводило на меня ужас – во всех его смыслах. Я не боялся голыми руками обрабатывать тела прокаженных, но не знал, как помочь людям, раздавленным нуждой, лишенным человеческого достоинства. Я смотрел, как умирает от астмы моя бабушка, знал, что проблема не в ее легких, но был совершенно бессилен. Тотальная нищета всегда приводила меня в смятение, я считаю ее худшей из болезней. Всемирным бедствием. Врачу нечем лечить нужду – разве что пустыми словами утешения, его лекарство воздействует на последствие болезни, но не на ее причину. Ни один лекарь не властен над нищетой и эксплуатацией. Угнетенные нуждаются не в сочувствии, а в ружьях. Вот почему я не стал практикующим врачом и не жалею об этом. Как-то раз на Кубе, во время отступления, мне пришлось решать, что бросить – лекарства или боеприпасы, и я не колеблясь выбрал первое. Мы победили, потому что не боялись встретиться лицом к лицу со смертью. Стать врачом было хорошей идеей, так какого черта я захотел еще и сделать их счастливыми? Достижима ли эта цель? Как ликвидировать эксплуатацию человека человеком? Существует ли альтернатива вооруженной борьбе? Сегодня, здесь, далеко от дома, после всего, что случилось, мне не дает покоя один-единственный вопрос: нашел ли я то, что искал?
Рамон ел, а Йозеф, Тереза и Хелена смотрели на него. Он опустошал тарелку с такой скоростью, как будто участвовал в конкурсе едоков.
– Не торопитесь, – увещевал его Йозеф. – у нас весь вечер впереди.
– Хотите добавки? – предлагала Тереза.
Он всегда соглашался, хотя считал пищу чем-то вроде горючего, которое доливают в бак, чтобы машина не остановилась.
– И правда, Рамон, притормози. Почему ты ведешь себя как живоглот? – спросила Хелена.
Отвечая на ее вопрос, он снова заговорил о своей прежней жизни:
– Дурная привычка. Было время, когда мы, я и мои товарищи, ели от случая к случаю и боялись не врагов, а голодной смерти. Мы сосали камешки и жевали траву, чтобы не забыть, для чего человеку даны челюсти. Добыв еду, мы инстинктивно поступали, как верблюды: набивали брюхо до отказа в ожидании пустых дней. Конечно, это верх идиотизма, но рефлекс бедняка сильнее голоса рассудка, меня поймет лишь тот, кто сам голодал.
В этот воскресный день Рамон пришел рано. Тереза накрывала на стол, Хелена ей помогала. Он предложил свою помощь и не стал слушать возражений Терезы, заявив, что хозяйственные хлопоты касаются и его.
– Вот и передали бы свой опыт чешским товарищам, они в этом не сильны, – улыбнулась Тереза.
– Говори за своих ровесников, – возразила Хелена. – Наше поколение очень даже справляется.
– Я часто спрашивал себя, для чего нужны революции, – сказал Рамон, – теперь мне это известно. Где Йозеф?
– Он снова упражняется в приготовлении блюд по рецептам африканской кухни. Имейте в виду, мой муж считает себя великим поваром.
– Мы ведь перешли на «ты», Тереза, так что перестань мне «выкать».
Йозеф воспользовался хорошей погодой и вытащил на террасу свое «оборудование», всю зиму простоявшее в кладовке. Он соорудил его по памяти вскоре после приезда в Каменице: сделал чертежи, а сложные металлические детали заказал кузнецу. Сооружение метровой высоты не походило ни на один другой агрегат, известный в Восточной Европе. Прямоугольный бак на колесиках мог вместить целую баранью тушу, поверх него лежала железная решетка, поднимавшаяся на тридцать сантиметров над жаровней и способная выдержать приличный вес. Прикасаться к этому «чуду» мог только Йозеф, да никто, кроме него, и не умел с ним обращаться. Он жарил «на природе» говяжьи бифштексы, свиные отбивные и сосиски всех сортов.
Почти всех.
Йозефу так и не удалось найти в Чехословакии те изумительные острые колбаски, которые он так полюбил в Алжире, и ужасно сожалел, что перед отъездом ему не пришло в голову узнать рецепт их приготовления. Три пражских мясника испробовали разные виды перца и множество специй, добавляли тмин, майоран и хрен, вкус получался оригинальный, но не имел ничего общего со вкусом настоящих колбасок мергез. Йозеф с волнением в голосе описывал Терезе, Хелене, друзьям и знакомым, какими потрясающим были те – настоящие – merguez, но им приходилось довольствоваться острыми и жирными чешскими колбасками, обильно сдабривая их луком и паприкой.
Йозеф по праву гордился званием первооткрывателя барбекю в Чехословакии. Со временем у него появились подражатели, но никто не относился к этому способу готовки как к науке. Йозеф не открыл последователям секреты, которые узнал от Падовани, и уподобился «Моцарту острой алжирской колбаски».
Он пробирался через свои напитанные солнцем воспоминания с осторожностью человека, ступающего босыми ногами по битому стеклу.
Йозеф разгонял огонь картонкой, стоя перед жаровней, густой дым щипал ему глаза.
– Что ты делаешь? – спросил Рамон, подходя ближе.
– Барбекю по-алжирски. Видел такое?
– Еще бы! Перед тобой чемпион по барбекю.
– Неужели? – удивился Йозеф.
– Барбекю придумали аргентинцы. У нас его называют асадо, это не жарка мяса, а искусство. Какие дрова ты используешь?
– Побеги виноградной лозы, совсем сухие. Не понимаю, почему так дымит.
– Нужно переставить жаровню к стене, здесь слишком ветрено.
Рамон поднатужился и перенес агрегат к углу дома, Йозеф хотел было сказать, что не нуждается в помощи, что он непререкаемый авторитет на сотни километров вокруг, и тут заметил, что очаг больше не дымит.
– Видишь, невелика наука. Все аргентинцы от рождения знают, что вихревой ветер – злейший враг асадо. Ты бывал в Аргентине?
– Нет.
– Это красивая страна.
– Почему ты не остался на родине?
– Я сам часто задаю себе этот вопрос… Нужно дождаться, когда угли покроются золой, и только потом класть мясо на решетку.
Рамон взял картонку и принялся аккуратно обмахивать угли в жаровне, а Йозеф принес из кухни блюдо с мясом и короткими колбасками, поставил его на реборду окна, взял антрекот, солонку, и тут Рамон остановил его:
– Могу я дать тебе совет?
– Конечно.
– Срежь жир, чтобы не стекал в огонь, и не соли мясо, иначе оно пересохнет.
– Так делают в Аргентине?
– Когда я был мальчишкой, мы часто устраивали праздники, собирались родственники, друзья – человек двадцать, иногда даже больше. Вилла Нидия – это рядом с Кордовой – стояла в большом парке, мы с братьями и сестрами отвечали за асадо и никогда не солили мясо, клянусь честью.
Йозеф взял острый нож, срезал жир и выложил на решетку мясо, потом колбаски.
– Думаю, высота оптимальная, – сказал он.