ться, чувствовали, что они заняты по-настоящему важным делом. И все это богатство призвано не отпугивать людей, не внушать им страх и почтение, а, наоборот, вселять в них уверенность, радовать и веселить. Да, именно так – приехавшие на курсы учителя впитывали радость жизни и несли ее детям.
И этой невиданной щедростью они оба, и старый хозяин, и молодой, доказали, что нет для них в жизни ничего важнее, чем воспитание и образование шведских детей. Они видели будущее страны в радостных, умелых и уверенных в себе людях, а не в пустой трескотне политиков.
Она не имеет права робеть и сомневаться. Где угодно – только не здесь.
Эти мысли придали ей еще больше смелости. Они спустились по пологому склону в парк. В лунном свете не было видно роскошного осеннего убранства деревьев. Их темные и загадочные силуэты пробудили в учительнице множество воспоминаний. Она рассказала детям, как все было в ее время, как она была здесь счастлива, рассказала о многих часах, проведенных ею в этом парке. Рассказала о праздниках и играх, о работе и отдыхе. И несколько раз повторила: если бы вы знали, какой теплотой и сердечностью была проникнута вся атмосфера в школе рукоделия в Неесе! Если бы вы только знали!
Девушка провела детей через парк и каменный мост к зданию школы рукоделия. Дом директора находился как раз напротив.
Они остановились на просторной, покрытой густым и тщательно подстриженным газоном поляне, где они играли в мяч, бегали и пели хором. Учительница показала детям общий зал, где читались лекции, гимнастические и рабочие залы. Она говорила не переставая, словно боялась, что, если замолчит, ее опять охватят страх и сомнения. Но когда они подошли вплотную к директорскому дому, учительница остановилась, будто наткнулась на невидимое препятствие:
– Думаю, нам не стоит идти дальше. Я не подумала: а вдруг директор настолько болен, что его нельзя беспокоить нашими песнями? А вдруг мы навредим его здоровью? Я бы себе это никогда не простила…
А что же делал в это время бывший Нильс Хольгерссон, а ныне Тумметот?
А Тумметот неотступно следовал за учительницей и слышал каждое слово. Он понял, что дети пришли спеть для какого-то больного, но теперь учительница решила отменить пение – из боязни навредить дорогому ей человеку.
Жалко, если они зря притащились среди ночи, подумал мальчуган. И чего проще – пойти да спросить, хочет больной послушать детское пение или нет.
Но почему-то такая простая вещь учительнице в голову не пришла. Она повернулась и медленно пошла назад. Дети, понятно, последовали за ней. Кто-то даже пытался возражать – зачем, мол, мы тогда приходили?
Но учительница была непреклонна.
– Я признаю, что сделала глупость, – сказала она. – Вся затея была глупостью – что за пение в такой поздний час? А вдруг он уже спит и мы его разбудим?
Ну что ж, подумал Нильс Хольгерссон. Раз никто не решается, придется мне. Узнаю, в самом ли деле больной так слаб, что не может выслушать короткую детскую песенку.
Он потихоньку отделился от группы и побежал к дому. Перед крыльцом увидел коляску, рядом стоял кучер. Мальчик уже был почти у самого входа, как вдруг дверь открылась и оттуда вышла молодая женщина с подносом в руках.
– Свенссону придется еще немного подождать доктора, – сказала она. – Хозяйка попросила, чтобы я принесла Свенссону что-нибудь горяченькое.
– А как хозяин? – спросил кучер Свенссон, к которому служанка церемонно обратилась в третьем лице, как будто речь шла не о нем, а о каком-то другом Свенссоне.
Она пожала плечами:
– Боли прошли, но он уже больше часа лежит неподвижно. Не поймешь, живой он или уже мертвый.
– И что доктор говорит? Конец?
– Доктор говорит, все на ниточке, Свенссон, все на ниточке. Директор вроде бы ждет знака свыше, – пожала она плечами. – Будет знак – он ему и последует. В ту или в другую сторону. Вот так, Свенссон.
Нильс помчался что есть сил догонять учительницу и детей. Он вспомнил, как умирал его дед. Дед был моряком и, когда пришел его час, попросил открыть все окна в доме – хотел напоследок услышать шум ветра. А тот, кто сейчас лежит между жизнью и смертью, тот, кто отдал все детям? Неужели он не рад будет услышать в свой последний час детское пение?
Учительница медленно шла по аллее. Теперь, когда она удалялась от Нееса, ее опять начали грызть сомнения. Она все еще не могла решить окончательно. Может быть, вернуться и все-таки спеть? Он же так любит детей…
Она шла молча. В аллее было темно, лунный свет почти не проникал через сросшиеся кроны деревьев. Она почти ничего не видела. И вдруг ей послышались голоса. Удивленно повернулась к детям – те разочарованно молчали. Она прислушалась.
– Мы так далеко, мы ничего не можем сделать. Но ты-то рядом! Ты-то рядом! Идите и спойте! Спойте от всех нас!
И она вспомнила всех, кому директор помог, кого он ободрил, кому помогал выпутаться из трудных перипетий жизни. Это было выше человеческих сил – все, что он делал для своих подопечных, для всех, кто нуждался в помощи, и даже для тех, кто, как ему казалось, мог в ней нуждаться. Выше человеческих сил.
– Идите и спойте ему! – наперебой повторяли голоса. – Идите и спойте! Не дайте ему умереть без последней благодарности его учеников! Не думайте, что вы такие слабые и незначительные, что вас так мало! Мы все с вами! Подумай, какая огромная толпа стоит за твоей спиной! Дай ему понять, как мы его любим, пока он от нас не ушел.
Она все замедляла и замедляла шаг и наконец остановилась. Нет, не только голоса товарищей звучали в ее душе.
Что-то еще, но что? Чириканье птицы? Стрекот кузнечика? Но птицы ночью не поют, а на кузнечиков непохоже. Тоненький голосок настойчиво требовал, чтобы она вернулась.
И они вернулись и спели две или три песни. Она и не ожидала, что детские голоса будут звучать так прекрасно. К их пению будто присоединились и другие, ангельские голоса. Как будто вся октябрьская ночь в имении была полна гармонией и звуками жизни, вечной мелодией тепла и благодарности, и все только и ждали, чтобы присоединиться к маленькой, уже немножко замерзшей стайке деревенских детей.
Вдруг открылась дверь, и в оранжевом проеме показался чей-то силуэт.
Сейчас нас выгонят отсюда, со страхом подумала молодая учительница. Только бы мы не причинили вреда… только бы мы не причинили вреда…
Но оказалось, что никакого вреда они не причинили. Наоборот, служанка попросила их зайти в дом, согреться, поесть что-нибудь и потом спеть еще пару песен.
На крыльце учительницу встретил доктор. Он улыбался и восхищенно качал головой.
– На этот раз обошлось, – сказал он. – Он был в забытьи, сердце работало все слабей и слабей. Но услышал ваше пение и вообразил, что это знак свыше… вернее, даже не свыше, а отовсюду. Знак от тех, кто в нем нуждается. Пришел в себя и сказал, что еще рано искать покой. Спойте ему еще, обязательно. Спойте что-то веселое, потому что я почти уверен, что именно ваше пение вернуло его к жизни. Может, продержится еще пару лет…
LIII. Путь в Вемменхёг
Четверг, 3 ноября
Гуси летели над Халландсосом в Сконе. До этого они провели несколько недель на просторных равнинах вокруг Фальчёпинга. Тут же собрались и другие стаи перелетных птиц – надо было подкормиться перед большим перелетом через море, отдохнуть, поболтать вволю и дать возможность подросткам поупражняться в птичьих видах спорта.
Единственным, кого не радовала задержка, был Нильс Хольгерссон. Он, конечно, старался скрыть свое плохое настроение, но никак не мог окончательно примириться со своей судьбой.
Если бы мы уже миновали Сконе и были бы за границей, было бы лучше, думал он. Я бы точно знал, что надеяться не на что.
Наконец, холодным осенним утром стая поднялась в воздух и полетела на юг. Мальчуган почти не смотрел вниз – все это он видел уже раз сто. Ничего нового. На востоке – поросшие вереском горы, напоминающие Смоланд; на западе – округлые, похожие на спящих китов скалистые холмы, изрезанные фьордами, как в Бохуслене.
Но дальше появилось что-то новое. Гуси летели теперь вдоль узкой береговой линии. Мальчик перегнулся через шею Белого и не отрывал глаз от земли. Холмы появлялись все реже и реже, их сменяли широкие равнины. И сам берег уже не был изрезан фьордами и заливами. Архипелаг тоже постепенно редел, видны были только отдельные острова, а потом и они исчезли. Осталось только открытое море и ровный, как проведенный по линейке, горизонт.
Исчез лес. За время путешествия мальчик так привык, что вся страна покрыта лесом, что уже забыл: на юге лесов почти нет. Там, на севере, если кое-где и были широкие, просторные равнины, их всегда окружали густые леса. Мальчику казалось, что большая и продолговатая страна Швеция целиком принадлежит лесу, у которого, с его же согласия, удалось позаимствовать немного земли для посевов. Вырубили просеку, посадили кое-что, но это не навсегда. Как только люди перестанут заниматься земледелием, лес тут же возьмет свое.
А здесь все было по-иному. Здесь всем правила равнина. С одной стороны – бескрайнее море, с другой – бескрайняя равнина. Квадраты, полосы и треугольники полей сменяли друг друга. И совсем не было дикого, природного леса. Посадки кое-где были, это да, но это был не настоящий, а рукотворный лес.
Так похоже на Сконе, подумал он. Мы уже почти в Сконе. Ему казалось, что он узнает эти ровные песчаные берега, белые кружева легкого прибоя, бесконечные бурые валики выброшенных на берег водорослей. Мальчик разволновался. Стая была совсем близко от его дома.
Реки, пробившие дорогу из Вестерйотланда и Смоланда, разрезали равнину, кое-где разливались в озера и надолго застревали в болотах. Но все-таки главными здесь были пашни. Конечно, кое-где они уступали дорогу топям и водоемам, но тут же приходили в себя и тянулись до горного хребта Халландсос. А дальше начиналась Сконе.
Молодые гуси все время приставали к старшим: