И уехал последний внук. Из матушки как воздух вышел. Сразу состарилась: согнулась, поседела, ногами стала шаркать, будто ей ходить трудно. И хутор запустила. Не хотела больше работать, а скорее всего, сил не было. Продала коров, быков, оставила одну меня. И то потому, что внуки меня очень любили.
Могла бы нанять батраков, но не хотела видеть чужих людей, раз собственные дети и внуки ее бросили. И даже довольна была, что хутор погибает. Не хотят его унаследовать, и пусть. Сама нищенствовала, еле-еле сводила концы с концами… но ей все равно было. Ей было все равно. Только беспокоилась: а вдруг дети узнают, каково ей приходится здесь одной? Бредет, бывало, по двору и повторяет себе под нос:
«Лишь бы дети не узнали… Лишь бы не узнали дети…»
Не то чтобы они ее забыли, нет. И письма писали, и приглашали к себе, но она не хотела. Не хотела ехать в страну, которая отняла у нее все. Она ее ненавидела, ту страну.
«Глупо, глупо… моим детям там хорошо, а я… я даже посмотреть не хочу, как им там живется».
Пожимала плечами и не трогалась с места.
Она и не думала ни о чем другом, кроме своих детишек. Понимала, почему уехали. Летом ходили мы с ней на выгон. Присядет, бывало, на травку, сложит руки на животе и говорит:
«Сама видишь, Красавка… будь здесь земля получше, они бы и не уехали. Атак – болото… кругом одно болото».
И болото возненавидела. Все повторяла: если бы не это проклятое болото, и дети бы не уехали.
А сегодня еще хуже, чем всегда. Даже подоить меня не осилила. Только рассказала – приходили двое фермеров, хотят купить это болото. Пророем канавы, говорят, осушим, и будет пахотная земля. Матушка и испугалась, и обрадовалась.
«Слышишь, Красавка? Они хотят сажать рожь на болоте. Надо писать детям, пусть возвращаются. Оказывается, можно и здесь прожить…»
И пошла писать письмо детям… А теперь, видишь…
Мальчик не стал дослушивать грустный рассказ коровы Красавки. Он перебежал двор и открыл дверь в хижину, где лежала мертвая старушка.
В хижине было не так уж бедно, как могло показаться из рассказа Красавки. Полно всяких вещей, встречающихся в семьях с родней в Америке. Американское кресло-качалка в углу, на столе пестрая плюшевая скатерть, на постели красивое покрывало. Фотографии детей и внуков в искусно вырезанных рамках. На комоде пара высоких цветочных ваз и подсвечники с толстыми, оплывшими свечами.
Первым делом мальчик зажег свечи. Не потому, что плохо видел, – как вы помните, у него после превращения в гнома появилось ночное зрение, как у совы. А потому, что ему показалось уместным хоть так почтить умершую.
Подошел к старушке, закрыл ей глаза и пригладил легкие седые волосы.
Ему уже не было страшно. Ему было очень жалко несчастную женщину, прожившую такую тяжелую жизнь и окончившую ее в одиночестве и тоске по близким. Может, для нее будет хоть каким-то утешением, если он посидит с ней этой ночью.
Поискал псалтырь и прочитал пару псалмов вполголоса.
Начал было третий, но внезапно остановился. Вспомнил мать и отца.
Подумать только! Как, оказывается, родители тоскуют по своим детям! Так тоскуют, что, если дети их покидают, жизнь для них кончается. А если его родители так же тоскуют по нему?
Мысль была ему приятна, хотя он и не решался поверить. Вряд ли кто-то тоскует по такому, как он.
Вернее, по такому, каким он был. Вряд ли кто тоскует по Нильсу Хольгерссону.
Но, может быть, все еще поправимо.
Он посмотрел еще раз на портреты на стене. Сильные, крепкие мужчины и женщины с серьезными, напряженными лицами. Невесты в белых шалях, господа в шикарных костюмах. Кудрявые девочки в красивых платьях. Они смотрели в никуда, словно ничего не хотели видеть. И уж наверняка не хотели видеть того, что происходит в этой хижине.
– Бедняги, – сказал мальчик вслух. – Ваша мама и бабушка умерла. И вы уже не можете ничего поправить, вы ее бросили, и вам нечем оправдаться. Но моя-то мама жива! – Он замолчал, улыбнулся и кивнул сам себе. – Моя мама жива, – повторил мальчик. – И папа жив, и мама.
XVIII. С Таберга до Хускварны
Пятница, 15 апреля
Мальчик просидел с умершей всю ночь, а потом все же задремал, и приснились ему родители.
Он не узнал их во сне. Седые волосы и лица в глубоких морщинах. – Почему вы так постарели?
– Очень скучали по тебе, Нильс, – отвечает мать.
Он растроган и удивлен, потому что всю жизнь считал, что родители ни о чем так не мечтают, как от него избавиться.
И тут он вздрогнул и проснулся. Вчерашней непогоды как не бывало. Ярко и весело светило солнце, ветер стих. Он нашел в буфете кусочек хлеба, поел, задал корм корове и вывел гусей попастись на травке. Дверь в коровник оставил открытой – Красавка доберется до ближайшего хутора, а там поймут, что с хозяйкой что-то случилось, найдут ее и похоронят.
Не успели три путника подняться в воздух, как сразу увидели на горизонте высокую гору с крутыми, почти вертикальными склонами и плоской, точно обрезанной, верхушкой. Таберг – в точности, как описала Акка. А на самом верху, на плато, стояли и Акка, и Какси, и Кольме, и Вийси, и Кууси, и весь молодняк. Что тут поднялось! Подумать только – Белый и Дунфин нашли Тумметота! Гуси гоготали, хлопали крыльями, некоторые даже подпрыгивали от радости и тут же смущенно оглядывались.
Склоны горы поросли ельником, но плоская верхушка была совершенно голой, и вид отсюда открывался во все стороны. Если посмотреть на восток, на юг или на запад – везде одна и та же картина. Темные неприветливые ельники, болота, скованные льдом озера и серые холмы. Правду говорил малыш Мате – тот, кто создавал эту землю, не особенно старался. Вырубил наспех, как попало, топором, а об отделке даже не подумал. Зато, если посмотреть на север, взгляду открывается совсем другая картина. Этот край создан заботливо и с любовью. Прекрасные, мягкие гряды холмов, дали, извивы рек. И так насколько хватает глаз, до огромного озера Веттерн. Там лед уже сошел, и озеро сияло голубизной, как будто было наполнено не водой, а светом.
Скорее всего, именно Веттерн придавал всему пейзажу такое очарование, потому что его сияние распространялось на всю округу. Рощи, холмы, шпили города Йончёпинг на берегу – все было окутано нежной сиреневатой дымкой. Вот так и должен выглядеть рай, подумал мальчик.
Гуси летели над этой волшебной страной в превосходном настроении. Они все время перекликались между собой, и люди на земле поднимали головы. Не обратить внимание на стройный клин красивых птиц было невозможно, даже если очень захотеть.
И погода! С тех пор как они покинули Сконе, ни разу не было такой замечательной, ласковой весенней погоды. Почти все время, пока летела стая, весна делала свою работу с помощниками: ветром и дождем. А когда наконец просияло солнце, словно напомнив, что оно исчезло не навсегда, люди сообразили, как они истосковались по летнему теплу, по зеленым лесам. И, заметив летящую ровным клином стаю диких гусей, они бросали работу и долго провожали ее взглядами.
Раньше всех увидели гусей шахтеры с Таберга, где добывали руду. Рабочие как раз бурили в скале отверстия, чтобы заложить в гранит взрывчатку, и все, как один, подняли головы и посмотрели в небо.
– Куда вы летите? Куда вы летите? – крикнул самый молодой.
Гуси не поняли вопроса, поэтому мальчуган перегнулся через спину Белого и ответил за них:
– Туда, где нет ни кирки, ни молотка! Ни кирки, ни молотка!
И шахтеры услышали этот крик – и решили, что это кричит их собственная тоска по другой жизни, по жизни, где гуси разговаривают, как люди.
– Возьмите нас с собой! Возьмите нас с собой! – выкрикнул кто-то.
– Не в этом году! Не в этом году! – сложив ладошки рупором, ответил мальчик.
Гуси так и летели над холмами до самого Монашеского озера, Мункшё, и шума от них было, как никогда раньше. Здесь, между этим небольшим озером и огромным Веттерном, расположился Йончёпинг со своими фабриками.
Сначала им попалась бумажная фабрика в Мункшё. Как раз кончился обеденный перерыв, и толпы рабочих тянулись к проходной. Услышав крики гусей, многие подняли головы:
– Куда вы летите? Куда вы летите?
И опять гуси не поняли вопроса, и опять мальчик ответил за них:
– Туда, где нет ни машин, ни котлов!
– Возьмите нас с собой! Возьмите нас с собой!
– Не в этом году! Не в этом году!
Потом они увидели известную во всем мире спичечную фабрику, построенную на самом берегу Веттерна. Огромная, как крепость, с высоченными дымовыми трубами. Во дворе фабрики не было ни души, но у открытых по случаю хорошей погоды окон сидели молоденькие работницы и набивали спичками коробки. Одна из них высунулась в окно и, не выпуская коробок из рук, крикнула:
– Куда вы летите? Куда вы летите?
– В страну, где не нужны ни свечи, ни спички! – крикнул мальчик.
Девушка решила, что ей послышалось, но на всякий случай попросила:
– Возьмите меня с собой!
– Не в этом году, – опять ответил он. – Не в этом году.
К востоку от фабрики располагался сам Йончёпинг. Лучшего места для города не придумать. Берега неширокого, но очень длинного озера Веттерн на западе и востоке представляют собой довольно крутые песчаные откосы, но на юге в откосах образовался большой пролом, наподобие ворот. Через эти ворота легко спуститься к озеру по пологому песчаному берегу. И как раз там, с Монашеским озером за спиной и Веттерном перед глазами, расположился этот замечательный город.
Город, как и озеро, был длинным и узким. Гуси летели над улицами, продолжая выкликать что-то веселое, но в городе никто на их крики не откликнулся. Ничего удивительного – трудно ожидать от городских жителей, чтобы они посреди дня останавливались на улице для бесед с дикими гусями.
Через несколько минут подлетели к больнице. Больные сидели на веранде, наслаждаясь весенним теплом.
– Куда вы летите? Куда вы летите? – крикнул один из них таким слабым голосом, что мальчик еле расслышал.