Яйца зимуют, а по весне из них вылупляются маленькие пятнистые гусеницы. Не успев появиться на свет, они начинают поедать еловые и сосновые иглы. Аппетит у них превосходный, но большого вреда они не наносят, поскольку в птичьем мире эти гусеницы считаются деликатесом. Хорошо, если выживают несколько сотен.
Те бедняги, которым удалось не попасть на обед прожорливым пернатым, забираются на ветки, обволакивают себя нитяными коконами и замирают на пару недель. Но птицы находят даже эти коконы. И если какая-нибудь сотня-другая бабочек-монашенок сумеет вылупиться из коконов, год для них может считаться удачным.
Пожалуй, во всем лесу не было столь малочисленного племени насекомых.
И так бы и продолжалось вечно. Бабочки-монашенки продолжали бы, никем не замечаемые, влачить свое жалкое существование, если бы у них неожиданно не нашлись защитники.
Удивительно, что появление этих защитников было напрямую связано с тем, что молодой лось Грофелль удрал из загона. Впрочем, удивляться нечему: в природе все взаимосвязано, иной раз причудливым и даже непостижимым образом.
Удрал из загона молодой лось Грофелль, и в первые часы на свободе его занимало только одно – поскорее привыкнуть к лесной жизни. Грофелль рыскал по Лесу с таким энтузиазмом, будто хотел все узнать в первый же день. К полудню он продрался через густые заросли и оказался на заболоченной поляне. В середине стояла большая лужа с черной водой, а по краям росли высокие ели, растерявшие по старости почти все иголки. Грофеллю здесь не понравилось. Он уже собрался уходить, как вдруг заметил рядом с лужей ярко-зеленые листья белокрыльника, сочной болотной травы.
Он наклонил свою большую красивую голову, хотел сорвать на пробу несколько листиков и, сам того не желая, разбудил спавшую под ними большую черную змею.
Грофелль слышал от Карра, что в лесу встречаются ядовитые змеи. И когда черная змея подняла голову, высунула раздвоенный язык и зашипела, он решил, что ему грозит смертельная опасность. Грофелль перепугался, поднял ногу, размозжил змее голову и убежал в лес с бьющимся от страха сердцем.
И как только Грофелль исчез, из лужи выползла другая змея, такая же большая. Это был уж. Он подполз к убитой, высунул раздвоенный язык и мелко-мелко подергал в надежде обнаружить еще не угасшие токи жизни.
– Неужели это возможно? – прошипел уж. – Тишайшая, моя кроткая, моя старая, верная подруга! Столько лет мы прожили вместе! Как нам было хорошо вдвоем! Мы так любили друг друга, состарились вместе, и вот теперь… Не было в округе ужей старше и счастливее нас. Как могло приключиться такое горе?
Уж был вне себя от отчаяния. Он встал на хвост, зашипел на небо, проклиная несправедливость высших сил, и бессильно упал на землю, как кусок каната. Его длинное тело извивалось, будто он был тяжело ранен. Лягушки, глядя на него, изнемогали от жалости.
– Кем надо быть, чтобы убить беззащитную, безвредную, кроткую ужиху? Этот негодный лось заслуживает самого сурового наказания!
Уж еще немного повертелся на траве, замер и опять поднял голову.
– Такое преступление взывает о возмездии, и я отомщу! – прошипел он. – Я отомщу, и это так же верно, как то, что меня называют Тишайшим и что я старше всех в этом лесу. Клянусь, что не узнаю покоя, пока этот негодяй не ляжет в могилу, пока он не будет валяться на земле такой же бездыханный, как моя любимая супруга!
Произнеся эту клятву, Тишайший свернулся в кольцо и задумался. Не такая легкая задача для бедного и безоружного ужа – отомстить огромному, могучему лосю. Он думал дни и ночи, перестал есть и спать, думал и думал – и ничего не приходило в голову.
Но в одну из бессонных ночей он услышал над головой странное шуршание. Тишайший поднял голову и заметил порхающих между стволов мучнистых ночных бабочек. Он долго наблюдал за ними, шипел что-то самому себе, а потом уснул, довольный пришедшей в голову мыслью.
На следующий день он пополз к Криле, гадюке. Криле жил на каменистом откосе холма в Лесу Мира и Покоя. Тишайший рассказал ему о гибели супруги и попросил помочь отомстить. Но Криле был вовсе не расположен воевать с лосями.
– Если я укушу лося, мне конец, – прошипел он. – Старушка Тишайшая мертва, и ты ее не вернешь. Зачем мне рисковать жизнью ради мертвой ужихи?
Тишайший приподнялся аж на локоть от земли и начал горестно раскачиваться:
– Уш-ш-ш… уш-ш-ш… Беда, беда… у тебя такое оружие, а ты боишься им воспользоваться.
Криле вышел из себя.
– Ползи отсюда, старик! – прошипел он. – Мои зубы наливаются ядом, но я не хотел бы пробовать его на такой развалине. Ты мне хоть и противен, но все же считаешься родственником.
Тишайший не двинулся с места. Довольно долго две большие змеи глядели друг на друга и шипели разные гадости. Криле под конец настолько разозлился, что уже не мог шипеть – только высовывал раздвоенный язык и прятал обратно. И тогда Тишайший сменил тему:
– Собственно, у меня есть еще одно дельце. – И он понизил голос до еле слышного шепота. – Но боюсь, я тебя слишком разозлил, чтобы ты захотел мне помочь.
– Забыто, – проворчал Криле. – Но если опять будешь молоть всякую чушь, берегись.
– На елках рядом с моей лужей живут бабочки, они вылетают в конце августа.
– Знаю таких. И что? Хочешь, чтобы я научил бабочек ползать и ловить мышей?
– Маленькие такие. И совсем безвредные – их гусеницы ничего не едят, кроме иголок на елях и соснах.
– Да знаю я.
– И мне их жалко. – Тишайший с горечью покачал головой. – Боюсь, вымрут скоро. Слишком уж много охотников до этих крошек.
Криле решил, что Тишайший хочет сохранить гусениц для себя самого. Избавиться от конкурентов.
– И что ты предлагаешь? Могу сказать совам, чтобы они оставили этих… – он брезгливо отвернулся, – эту гадость в покое.
– Это было бы замечательно. К твоему слову прислушиваются.
– Могу поговорить и с дроздами. Я всегда готов оказать услугу, если меня не просят о невозможном.
– Спасибо, Криле. Ты настоящий друг. Рад, что догадался к тебе обратиться.
Бабочки-монашенки
Прошло два или три года. Карр дремал на крыльце. Дело шло к летнему солнцевороту. Ночи становились все короче, и было уже совсем светло, хотя солнце еще не взошло. Но он бы спал и спал, если бы кто-то не выкрикнул его имя.
– Это ты, Грофелль? – отозвался Карр.
Он не удивился. Раньше Серая Шкурка приходил к нему чуть не каждую ночь.
Никто не ответил. Пес прислушался.
– Карр!
Никаких сомнений – это голос Грофелля.
Карр сорвался с места и помчался в лес.
Треск ломаемых сучьев. Лось бежал где-то впереди, но Карр никак не мог разглядеть его среди все густеющих зарослей.
Он свернул с тропинки и побежал прямо через лес, стараясь не потерять след.
– Карр, Карр!
Голос был Грофелля, но звучал он как-то необычно.
– Иду, иду! – залаял пес. – Где ты прячешься?
– Карр, Карр! Неужели ты не видишь, как они падают?
Пес осмотрелся – и в самом деле с елей сыпались иголки. Было похоже на сухой дождь.
– Вижу! Падают!
Где же этот невидимый лось?
Грофелль по-прежнему бежал впереди, и Карр понял, что теряет след.
– Карр! Карр! – В голосе Грофелля слышались слезы. – Неужели ты не чувствуешь, как пахнет в лесу?
Карр остановился и принюхался. Как он не заметил раньше? Только сейчас он понял, почему ему так трудно взять след. Все запахи заглушал необычайно сильный, пряный и одуряющий аромат хвои.
– Чувствую! Пахнет! – крикнул пес.
Он не пытался понять причины этого запаха. Важно было найти лося: судя по голосу, тот был в беде.
Грофелль мчался с такой скоростью, что пес опять чуть не потерял его.
– Карр! Карр! Ты слышишь этот шорох?
Лось выкрикнул эти слова так жалобно, что камень бы растаял от сострадания.
Пес остановился. О чем он? Прислушался – и услышал: во всем лесу стоял слабый, но легко различимый шорох. Звук шел с верхушек деревьев. Словно тикали миллионы невидимых часиков.
– Слышу! Шуршит!
Карр побежал вперед. Он понял, что лось вовсе не ищет свидания, просто хочет обратить его внимание: в лесу что-то происходит.
Он еще раз принюхался. Остановился под большой елью со свисающими под собственной тяжестью лапами с желто-зелеными ноготками новеньких шишек.
Поднял голову – и странное дело, ему показалось, что темнозеленые иголки шевелятся, хотя никакого ветра и в помине не было. Он подошел поближе и разглядел несметное количество серо-белых пятнистых гусениц. На каждой ветке сидело не менее сотни. И они грызли хвою. Повсюду слышалось тиканье от безостановочно работающих крошечных челюстей. Полуобъеденные иголки падали и падали на землю, а запах для тонкого собачьего нюха был почти невыносим.
– Да… на этой елке много иголок не останется, – решил пес и посмотрел на соседнее дерево. Еще одна могучая, красивая ель, но и на ней повсюду прилепились ненасытные гусеницы. – Что же это такое? – подумал Карр. – Как жалко деревья. А сосна? Может, на сосну они не решатся полезть?
Но злодеи напали и на сосну. И на березу. Везде одна и та же картина. Мало того, гусеницы выпускали тончайшие нитки и на них, как на трапеции, перелетали с ветки на ветку и даже с дерева на дерево.
Леснику это не понравится. Карр побежал вперед – надо разведать, как далеко распространилась эта чума. Но куда бы он ни сунулся, везде слышалось то же самое монотонное тиканье, везде ветви были окутаны густой противной паутиной, везде шел сухой неослабевающий дождь иголок.
Дальше можно не смотреть. Маленькие червяки собираются сожрать весь его лес. Вес Лес Мира и Покоя.
Он остановился на небольшой поляне и опять с отвращением принюхался.
Что это? Запах исчез. И тиканья не слышно. Мертвая тишина.
Ага, вот и конец вашему нашествию, решил пес и посмотрел вокруг.
Но здесь дело было еще хуже. Гусеницы уже закончили свою работу, и деревья стояли совершенно голые. Нет, не совершенно – вместо листьев были мотки, клубки и лохмотья белесой паутины.