Вот такая мысль появилась у него в голове, но он тут же ее отбросил. Все, кого он видел, меньше всего были похожи на призраков. Живые люди. Но эти живые люди по берегам озера Сильян берегли свои традиции и не забывали о них. Они сохранили и речь, и костюмы, и обычай призывать весну кострами и песнями. И может быть, никто во всей стране не сберег так много от своей древней культуры.
И говорили-то они, сидя у своих огромных костров, ни о чем другом, как о старых добрых временах. Рассказывали, как жили в свои молодые годы, когда им приходилось, чтобы прокормиться, ходить на отхожие промыслы в чужие края. Мальчик выслушал много таких историй, но рассказ одной старушки запомнился ему больше всего.
Рассказ Торфяной Чёрстин
У родителей был маленький хутор, совсем маленький, а детей много, и времена были тяжкие, так что не успело мне стукнуть шестнадцать, надо было уходить из дому на заработки. Двадцать человек нас было. Как сейчас помню, 14 апреля 1845 года двинулись мы в Стокгольм. Первый раз в жизни. В котомке у меня несколько лепешек хлеба, кусок телятины вяленой и маленький ломоть сыра. Двадцать четыре шиллинга с собой. А одежку запасную, из еды там кое-что я заранее отправила в Стокгольм со знакомым возчиком.
Сначала пошли мы в Фалун. В день проходили тридцать – сорок верст, так что до Стокгольма добрались за неделю. Не то что нынешние девушки – села на поезд, как королева, и через восемь часов Стокгольм.
Пришли мы в Стокгольм, а люди на улицах кричат:
– Глядите, глядите, Дальский полк прибыл!
Да мы не обижались. Что там говорить, и вправду полк. Маршируем на своих высоченных каблуках, да еще сапожник в каждый каблук засадил штук пятнадцать гвоздей. Спотыкались, падали – думаете, легко на таких каблуках по булыжнику топать?
Наши люди всегда в одном месте останавливались, на Сёдере[23] был такой постоялый двор – «Белая лошадь». А кто из Муры, те в «Большой короне» на той же улице. И уже подпирало, скажу я вам, надо было зарабатывать поскорей, всех-то капиталов осталось восемнадцать шиллингов. Тут одна из наших говорит – ступай, говорит, на Хорнстулль, там ротмистр живет, спроси, нет ли работы. Какая-никакая нашлась работенка – грядки копать да цветочки сажать. На четыре дня всего, но все же работа. Двадцать четыре шиллинга в день без кормежки. На такие деньги много не купишь. Правда, девчушки хозяйские подкармливали. Маленькие, а совестливые, то и дело тащат куски с кухни. Чтобы голодать – нет, не скажу. Не голодала.
Потом дама одна на Норрлангдсгатан. Ну, скажу я вам, хуже я никогда не жила. Крыс – тьма. И чепец сгрызли, и платок на шею, даже в кожаной кофте дыру проели… да починила я кофту, старым голенищем залатала. Четырнадцать дней я там работала – хватит, думаю. Сил больше нет. Пошла домой. Два риксдалера заработала.
Пошла через Лександ. В деревне задержалась. А там, помню, люди овес в муку мелют и кашку жиденькую варят с мякиной и отрубями. Голод там, короче.
Да, пошла на заработки, а вернулась с голым носом. Хвалиться нечем. Да и следующий год не лучше.
Сами посудите: опять надо в город уходить, а то с голоду помрешь. Двинули мы с двумя подружками в Худиксваль, двести пятьдесят верст. На этот раз все на себе тащили – некому было подвезти. Кожаную торбу со всем барахлом за спину – и топай, девушка, пока не свалишься. Мы-то думали – как раз у людей в садах работы полно. А явились – там снег по колено, в садах не то что работать, два шага не сделаешь. Пошла я по улицам, прошу – нет ли работенки какой? Эх, дети вы мои, какая же голодная я была! А устала – думаю, сейчас свалюсь посреди улицы и помру. Наконец, доплелась до хутора, а они: шерсть чесать умеешь? Не городская, говорю. Ну, наняли меня за восемь шиллингов в день шерсть чесать. Попозже, правда, и в садах работенка нашлась. В одном, в другом… Осталась я там до июля, и тут меня такая тоска по дому взяла – сил нет. Пошла назад в Реттвик. Мне же только-только семнадцать стукнуло. Башмаки мои стерлись, так что двести сорок верст босиком… думала, и ноги сотрутся, домой приду без ног. Да… вот что значит семнадцать лет! Иду босая и радуюсь: целых пятнадцать риксдалеров домой несу! И сестренкам маленьким – лепешки пшеничные и кулек с сахаром. Сахар прикопила на хозяйских харчах. Нальют кофе, два куска дадут, а я один прячу.
Вот сидите вы здесь, доченьки, сидите, а сами не знаете, как Богато должны благодарить. Времена полегче стали. Тогда-то… вспоминать тошно: один голодный год за другим. Вся молодежь разлетелась кто куда. На заработки.
На следующий год, это уже был, дай бог памяти, 1847-й, опять поплелась в Стокгольм. На этот раз получше было – мы с подружками устроились в большом парке, за садом ухаживать. Там-то и платили поприличнее, даже отложить кое-что получалось. Да и по мелочам: найдем в земле гвозди старые или кости – и к старьевщику. Тоже приварок… как сейчас помню, покупали на эти гроши черствые солдатские галеты.
Ну, конечно, в конце июля – домой: надо с урожаем помогать. Тридцать риксдалеров скопила на этот раз.
И что вы думаете – на следующий год опять в путь. Конюший сад под Стокгольмом. А в то лето как раз проводили военные учения. Меня туда и послали моментально – иди, говорят, на кухне надо помогать. Кухня хоть и полевая, но здоровенная, вот как сейчас вагоны. Да что кухня – сто лет проживу, не забуду, как в рожок дула на Йердете, а Их Величество король Оскар послал мне два риксдалера. Понравилась я ему, наверно. Уж точно, не музыка моя. Играла-то я, как медведь на скрипке.
А потом несколько лет на переправе работала, на веслах. Нас там несколько штук было, девчонок. Из Альбано в Хату, из Хаги в Альбано, и эдак сто раз на дню. А на рожках-то мы все-таки выучились, иной раз пассажиры сами за весла брались: давайте, дескать, девушки, мы погребем, а вы нам поиграете.
Осенью на переправе делать нечего, так что помогала я крестьянам на молотьбе, на помоле… куда скажут, туда и бегу. И к Рождеству приносила домой самое бедное сотню. Да еще зерно посевное. Зерно, понятно, с собой не принесешь, отец за ним ездил на санях по зимнику.
Так-то все ладно выходит, а я вот что вам скажу: если бы не мы с сестрами да братишками, семье бы не уцелеть, такой голод был. Зерна с нашего урожая едва до Рождества хватало, а картошку в те времена и не сажали почти. Приходилось докупать, а бочка зерна – сорок риксдалеров, овса – двадцать четыре. Вот и крутись как знаешь. Помню, корову отдавали за бочку овса и лепешки пекли – наполовину овес, наполовину солома толченая. Проглотить такую лепешку, скажу вам, не каждый может. Водой запивали, иначе так и стоит в глотке.
И так я жила до самого 1856 года, пока замуж не вышла. Это ведь как… мы в Стокгольме познакомились, Йон и я, а я все боялась, как бы стокгольмские попрыгушки его не отбили. Они его звали «красавчик Йон», «торфяной пряник»… Как только не называли! Оттого, должно быть, что он с торфяников пришел. Но он честный был, Йон, никакого притворства в душе. Подкопил деньжат, и мы поженились. Да и меня прозвали «торфяная Чёрстин».
Несколько лет прожили, как в раю, и жили бы, как в раю, когда бы не случилась беда. Помер мой Йон в 1863 году, и осталась я одна с пятью ребятишками на руках. Но времена-то у нас в Даларне уже лучше были, легче. Народ картошку распробовал, да и зерна побольше стало. Не сравнить, как раньше было. А в поле работать… сама и работала, домик-то мы еще с Йоном поставили. Детишки подросли, все хорошо живут, слава богу. Те, кто не помер…
Старушка замолчала. Костер почти догорел, люди стали понемногу расходиться. Мальчик поспешил вернуться к стае, и, пока он бежал, в ушах звучали слова песни, которые распевали сельчане на темном пирсе.
Покуда на карте Даларна есть,
Есть в мире и верность, и совесть, и честь…
Дальше он не помнил, а кончалась песня вот как:
Хоть ели хлеб с сухой корой
И сеном вперемешку,
Оказывали мы порой
И королям поддержку!
Вспомнились строки из учебника о клане Стуре и Густаве Васе. Он никогда не мог понять, отчего Густав Васа, бежав от кровавой расправы, которую устроил шведским правителям датский король Кристиан, помчался за поддержкой именно в Даларну.
А теперь понял. Потому что в краю, где живут такие женщины, как эта старушка у костра, мужчин победить и вовсе невозможно.
XXXII. Церкви Даларны
Воскресенье, 1 мая
На следующее утро мальчуган сполз из-под крыла Белого на лед и не удержался от смеха. Оказывается, пока он спал, выпал снег. Он и сейчас шел, снежинки были большие и легкие, как крылья замерзших бабочек. Все озеро покрылось снегом, берега белые, а гуси похожи на сугробы.
Время от времени то Акка, то Икеи, то Какси сонно оглядывались, но тут же прятали голову назад под крыло. Что еще делать в такую погоду? Только спать. Спать, спать и спать.
Трудно не согласиться. Мальчик опять полез под крыло и тоже уснул.
А проснулся он от воскресного звона колоколов в Реттвике. Снег перестал, зато с севера подул сильный ледяной ветер. А посреди озера, где от ветра и спрятаться негде, холод поистине собачий. Поэтому мальчик очень обрадовался, когда гуси снялись наконец со льда и полетели на сушу – проголодались.
В Реттвике шла конфирмация. Конфирманты собрались задолго до церемонии, стояли группками в церковном дворе. Все одеты в новенькие, с иголочки местные народные костюмы – такие пестрые, что видно издалека.
– Акка, миленькая, помедленней! – крикнул мальчик. – Так хочется на ребят поглядеть!
Акка, слава богу, не сочла эту просьбу чрезмерной прихотью. Стая снизилась и трижды облетела церковь.
Может быть, если бы мальчуган посмотрел на ребят вблизи, ему бы так не показалось, но он смотрел сверху и решил, что никогда не видел таких красивых подростков – и девочек, и мальчиков. Даже в королевском дворце поискать таких принцев и принцесс.