Подошли молодые парни и девушки с соседнего выгона, народу набралось немало. Все сидели, думали о чем-то своем. Беседа не клеилась. Парни назавтра должны были возвращаться домой, и девушки спешили дать им мелкие поручения и передать приветы. Дальше этого разговор не шел.
И тогда одна из девушек, та, что постарше, подняла голову и улыбнулась:
– Тихий ангел пролетел… Что это мы молчим? У нас тут такие рассказчики! Клемент Ларссон, дяденька напротив меня, и Бернхард из Суннашё, вон тот, что стоит и глазеет на гору. И даю слово, чей рассказ будет лучше, тот получит от меня вот этот шарф! – И она подняла вязание.
Предложение показалось заманчивым. Рассказчики, само собой, поломались для виду, но быстро согласились. Клемент Ларссон предложил Бернхарду рассказывать первым. Бернхард был почти не знаком с Ларссоном, но предположил, что тот будет рассказывать байки о призраках и троллях. Такие истории народ любит, поэтому Бернхард тоже решил рассказать что-то в том же духе.
– Лет сто тому назад, – начал он неторопливо, – лет, значит, сто… а может, и двести, а может, и больше. Давно дело было. Ехал один пастор местный, из Дельсбу, верхом по лесу. Зимой, между прочим, да еще ночью, как раз под Новый год. Причащать кого-то ездил. Шуба меховая, варежки, мешок к седлу приторочен. А в мешке сутана, чаша для причастия, служебник – все, что надо. Причащать, значит, ездил умирающего, да задержался. Утешал беднягу – очень уж тот помереть боялся.
И едет он, значит, по густому лесу домой, даже не торопится – все равно до полуночи не успеть. На все воля Божья. И ехать-то не трудно, ночь не просто лунная, луннее не бывает. Полнолуние. Луна, правда, за облаком, но все равно светит хорошо, как фонарь в тумане. Если бы не луна, тяжко было бы, снега в тот год не выпадало, все под ногами серо-бурое, тропинку еле видно.
А конь у него был – заглядение. Статный, сильный. Пастор души в нем не чаял. Мало того, такой умный был – всегда дорогу к дому отыщет. Так что он, пастор-то, даже и не беспокоился – сидит в седле, поводья отпустил, думает о своем. Знает – доставит его верный конь куда надо.
Сидит, значит, думает о своем – проповедь завтра, еще там что-то… кто их знает, о чем они, пасторы, думают. И видит, что-то не то. По времени вроде бы и лесу пора кончиться, поля должны пойти, а тут деревья все гуще и гуще.
Удивился наш пастор. А надо вам сказать, в те годы в Дельбу все так же и было, как сейчас. И церковь, и усадьба пасторская, и хутора, какие побольше, все скопились у озера, это значит к северу. А с юга – лес да горы. Тут и думать нечего. Если он где-то в этих лесах, значит, усадьба его к северу. Но лошадь-то куда-то еще пошла. Не на север. На юг, а может, на юго-восток. Звезд на небе нет, луна за облаками, но пастор был из тех, про кого говорят, что у них компас в голове.
Только собрался коня повернуть и передумал. Ни разу не было, чтобы его умный конь заплутался, так что с чего ему на этот раз дорогу потерять? Наверное, я сам что-то перепутал, думает пастор, пусть идет, куда хочет.
Похлопал коня по шее и опять погрузился в размышления.
И на сук налетел, да так, что чуть на землю не свалился.
Налетел он, значит, на сук и думает: ну, нет. Дело и впрямь нечисто. Пригляделся – тут и тропы-то нет, один мох. Но конь идет быстро, уверенно… Уверенно-то уверенно, но не туда. На этот-то раз пастор окончательно убедился. Не туда идет конь.
Взял поводья, заставил коня повернуться и очень быстро выехал на тропу. Конь остановился, подумал немного и опять двинул в чащу.
Значит, знает дорогу покороче, решил пастор. Уж очень он доверял своему любимцу. Пусть идет, куда-нибудь да привезет.
Конь и в самом деле будто знал дорогу. Скала попадется – взбегает, как козел, а вниз тоже ловко получается: сдвинет копыта и съезжает по крутизне.
Лишь бы до службы успеть, подумал пастор, а то что люди подумают: собрались в церковь, а пастыря нет как нет.
И вдруг словно прозрел: он же знает это маленькое озерцо, сам же и ходил сюда на рыбалку!
Понял пастор – зря доверился коню. Тот привел его в самую глухомань, далеко от прихода. Мало того, продолжал упрямо тащить куда-то на юго-восток. Компас в голове пастора не подвел. Конь шел не домой, а от дома. Будто нарочно старался завезти его как можно дальше в лес.
Пастор спрыгнул на землю. Выход один: взять коня под уздцы и вести за собой, пока не выйдут к знакомым местам. Иначе упрямец завезет его в самую глухомань.
Намотал поводья на руку и потянул. Пошли, мол, дурачок, домой. Нелегкое это дело – идти по густому лесу, ночью, зимой, да еще в тяжелой меховой шубе. Но пастор был мужчина крепкий, много повидал на своем веку и работы не боялся.
Но конь-то, конь! Уперся всеми четырьмя копытами в землю и ни с места.
Разозлился пастор. Но он на коня своего ни разу в жизни руки не поднял и сейчас не собирался. Бросил поводья и пошел. Ну что ж, говорит, здесь и расстанемся. Ты иди своей дорогой, куда хотел, а я домой пойду.
Не успел сделать и пару шагов, а конь его зубами за рукав ухватил. Повернулся пастор и смотрит коню в глаза – понять не может, что на того наехало.
Потом говорил, будто ударило его что-то, даже подумал, не колдовство ли. Темно вроде было, ну, не совсем темно, но все-таки, но коня он видел ясно, как днем, и у того лицо… не морда, значит, а лицо, как у человека, и взгляд такой пронзительный, испуганный и тоскливый. Так старики и повторяют, как пастор рассказывал, слово в слово: «Конь смотрел на меня человеческими глазами, с мольбой и упреком».
Надо же, с мольбой и упреком! Будто сказать хотел – я тебе столько лет служил верой и правдой, шел за тобой, куда тебе вздумается, неужели ты один раз в жизни не можешь довериться мне и пойти, куда я тебя зову?
Пастора тронула эта безмолвная мольба. Он понял, что хотел сказать конь. Любой бы понял, говорил потом пастор. Тут даже думать было нечего – верному коню этой ночью нужна помощь. Какая – он и ума приложить не мог, но помощь нужна. А я уже сказал, пастор был мужик что надо. Кивнул и пошел за своим другом. Никто не скажет о пасторе в приходе Дельсбу, что он отказал кому-то в помощи или бросил в беде!
«Иди, куда идешь, я с тобой», – сказал он коню и прыгнул в седло.
Трудно было идти коню, даже опасно. Почти все время в гору, обрывы да осыпи, только гляди.
Сам бы я ни за что не погнал коня на такую кручу, подумал пастор.
«Уж не на Блаксосен ли ты собрался?» – ухмыльнулся он.
Здесь, я думаю, все знают Блаксосен – самая высокая и недоступная гора в Хельсингланде.
Пока они карабкались в гору, пастор стал замечать, что если его конь и сошел с ума, то не он один. Там ветка хрустнет, тут камни посыплются, будто крупные звери ломятся через чащу. Все знали, что в округе много волков – уж не хочет ли конь, чтобы он ввязался в бой с хищниками?
Все выше, и выше, и выше взбирался конь. А хозяину что делать? Только ждать, чем дело кончится. Лес постепенно редел, и оказались они на самом хребте. Оглянулся пастор – одни скалы да утесы, покрытые лесом. А лес мрачный такой, жуть одна. Темно все-таки, сразу не разберешься, но прикинул он – так и есть. Нечего было шутить. Притащил его конь не куда-нибудь, а на Блаксосен.
Вон там здоровенный утес, вон росомашье озеро, на востоке море, хоть его почти и не видно, но все-таки светится под луной. А вон то темное пятно, где море не светится – остров. А там, глубоко внизу, будто туман… никакой это не туман, это брызги от водопада. Точно, притащил меня упрямец на Блаксосен. Ничего себе приключение!
На самой вершине конь встал за большой развесистой елью – вроде не хотел, чтобы его видели. Пастор спрыгнул, спрятался под коня и передние ноги ему раздвинул, чтобы лучше видеть.
Голая макушка Блаксосен была вовсе не голой, как он ожидал. На открытом месте, на большом утесе и вокруг него, собралось множество диких зверей. И все хищники. Всеобщий сбор. Вече лесных охотников.
Ближе к утесу лежали медведи – такие огромные и тяжелые, что пастор наш сначала даже решил, что это валуны, только потом сообразил – какие же валуны с такой шерстью. Медведи не шевелились, только моргали маленькими глазками. Заметно было, что их разбудили от зимней спячки ради этого сбора: то и дело задремывали. А за медведями устроились волки – да не один, не два, больше ста. Эти-то, наоборот, даже не думали спать, волки зимой еще опаснее, чем летом. Они смирно сидели на снегу, как собаки, но видно было, что усидеть им трудно – ерзали, били хвостами по земле, тяжело и быстро дышали, вывалив длинные алые языки. За волками почти невидимыми тенями, то и дело припадая к земле, прогуливались рыси, похожие на огромных странных кошек. Рыси терпеть не могут никакого общества, они даже здесь, на общем сборе, свирепо шипели, если кто-то к ним приближался.
В следующем ряду стояли росомахи, вы их и не видели небось никогда. Зверюга такая, поменьше волка, побольше лисы. С собачьей мордой и медвежьей шерстью. Росомахам, тем вообще на земле непривычно, стояли и перетаптывались на широченных лапах. Не терпелось на деревья залезть.
А уж за росомахами всякая мелочь – лисы, ласки, куницы, тем вообще счета не было. Красивые зверьки, но по части кровожадности всем другим сто очков вперед дадут.
Все это скопище пастор видел, как днем, потому что на камне стояла самая настоящая дева-лесовичка, а в руке у нее высоким оранжевым пламенем горел большой смоляной факел. Огромная, как дерево, накидка из лапника, а вместо волос – еловые шишки. Лесовичек, говорят, и путают со спины с деревьями. Она стояла совершенно неподвижно лицом к лесу и что-то высматривала. Пастор лица-то не видел, но, говорят, очень они красивые, лесовички. Огромные, но красивые. Один раз увидишь – всю жизнь не забудешь.
Пастор не верил своим глазам. Не может быть, сказал он себе, и даже глаза протер – не заснул ли от усталости?
Вроде не заснул, но все равно это не наяву, решил он. Хотя чего только на свете не бывает. Надо досмотреть, чем дело кончится.