Ждать долго не пришлось. Откуда-то донесся звон колокольчика. И топот. И хруст сучьев.
На гору поднималось большое стадо домашнего скота. Животные появлялись из леса в строгом порядке, как будто шли на лесное пастбище. Впереди шла корова с колокольчиком на шее, за ней бык, другие коровы, а за ними уже телки помоложе и совсем телята. Густой толпой тянулись овцы, козы, а в самом хвосте две лошади и жеребенок. И все молча, молча. Пастушья собака, как и полагается, сбоку, но пастухов не видно.
Это, наверное, для пастора жутковато было – смотреть, как домашняя скотина идет к этому сборищу. Чуть не встал у стада на пути, в последний момент сообразил: не в человеческой это власти.
И заметно было, как им страшно, животным. Вид у них такой жалкий был, что у нашего пастора сердце разрывалось. Корова-то с колокольчиком, предводительница, голову повесила, ноги ее не слушаются, но идет, идет, как зачарованная. И козы – не бодаются, не играют… а лошади – и говорить нечего. Те, конечно, животные гордые, делают вид, что все им нипочем, а бьет их дрожь, и ничего они сделать с собой не могут.
А на собаку вообще смотреть нельзя – хвост между ног и чуть не ползет.
Корова-предводительница вела стадо прямо к лесовичке. А та-то так и стоит на камне со своим факелом, не шевелится. Стадо начало огибать камень, вроде опять в лес собрались. И что удивительно, из хищников никто даже и не шевельнулся.
Стадо шло и шло. Тут и лесовичка очнулась. Время от времени опускала она свой факел над одним из животных, и вся хищная рать издавала радостный рев. А те, на кого пал выбор, страшно кричали, будто им нож в сердце вонзили, и все стадо заходилось в коротком жалобном реве. И опять тишина.
Тут только до пастора начало доходить. Он и раньше слышал, что звери в Дельсбу собираются в новогоднюю ночь на горе Блаксосен. Там лесовичка якобы отмечает тех, кого в наступающем году сожрут лесные разбойники. И ему стало очень жалко скотину – с чего это им подчиняться какой-то лесной нечисти, когда у всех этих животных только один хозяин – человек!
Не успела скотина исчезнуть, из леса опять послышался звон колокольчика – шло стадо с другого хутора. В том же печальном порядке они прошли вокруг валуна с лесовичкой, и опять она поднимала и опускала свой факел. Вроде приговаривала животных к смерти. Потом потянулись и другие, стадо за стадом, почти без перерыва. В кое-каких стадах совсем мало скотины – корова и несколько овец, а в одном – всего две козы. Их-то вообще сюда не стоило приводить, ясно, в какой бедности живут их хозяева. Но и они должны пройти мимо лесовички, а она и не смотрит, много животных в стаде или мало, – метит, как ей вздумается.
Пастор подумал о сельчанах. Они так любили своих питомцев. Знали бы – ни за что бы не позволили. Они бы скорее сами померли, чем отдать их на съедение всем этим медведям, волкам и прочим кровожадным тварям.
И, словно в насмешку, на вершине появилось еще одно стадо.
Его собственное.
Он издалека узнал звон колокольчика. И не только он – и конь его тоже. Сразу взмок и задрожал.
«Вот оно что… Твоя очередь пришла, бедняга… – сказал служитель Божий. – Ну тихо, тихо, не пугайся… Теперь я понял, зачем ты меня сюда привел. Я тебя не предам».
Большое стадо пастора длинной шеренгой двинулось к камню, где стояла лесовичка со своим факелом. Последним в ряду шел его любимый конь.
А в седле сидел сам пастор.
У него не было ни ружья, ни даже обычного ножа. Он вынул служебник, прижал его к груди и закрыл глаза.
Будь что будет.
Поначалу его вроде бы никто и не заметил. Все стадо прошло мимо, а лесовичка так и не опустила свой факел. И только когда настала очередь его любимого коня, она сделала движение, будто решила приговорить его к смерти.
Но в этот момент пастор выставил перед собой служебник, и свет факела упал на позолоченный крест на обложке. Лесовичка дико завопила, факел выпал из руки и погас.
Пастор будто ослеп – настолько черной показалась ему ночь после яркого света факела. И ничего не слышал. Внезапно наступила полная тишина. Такая тишина, какая и должна быть зимой в глухом лесу.
И вдруг большая туча лопнула, и в разрыве появилась огромная, яркая луна. И в свете этой огромной луны пастор увидел, что на вершине Блаксосен никого нет. Только он сам, верхом на своем любимом коне. Хищники исчезли. И там, где только что прошли сотни животных, даже мох копытами не истоптан. Пастор так и держал перед собой свой служебник. Подумал было, что все ему только приснилось, но нет. Не приснилось. Конь под ним был весь в мыле, его била крупная дрожь.
Вернулся пастор в свою усадьбу и так и не мог определить, что же это было – видение, сон или явь. Но с этого момента он неотступно думал о несчастных животных, чью судьбу решают свирепые лесные хищники во главе со страшной лесовичкой.
И он начал читать такие убедительные проповеди, что вскоре в наших краях не осталось ни волков, ни медведей. Отмолил он нас.
Но пришло время пастору помирать, и много времени не прошло, как звери вернулись к нам в Дельсбу. Нынче их опять полно. И волков, и медведей.
Бернхард замолчал. Со всех сторон послышались возгласы одобрения – очень уж понравилась его необычная история. Казалось, вопрос, кому достанется вязаный шарф, решен. Многие даже жалели Клемента – может, ему и начинать не стоит свою историю, превзойти Бернхарда все равно вряд ли удастся.
Но Клемент не стушевался и смело начал рассказ:
– Как-то раз иду я по Скансену, это под Стокгольмом, иду и чуть не плачу, до того домой хочется…
И рассказал о гномике, которого он выкупил. Жалко стало – посадят малыша в клетку, на потеху зевакам, что ж хорошего…
– И вот говорят – хорошие поступки без награды не останутся. Не успел я развязать гномика, вышел из дому и встречаю… кого бы вы думали?
Он рассказывал и рассказывал, и удивление слушателей с каждым словом росло и росло. И когда он дошел до королевского посыльного и роскошной книги, которую послал ему в подарок король, девушки отложили рукоделье и сидели не шелохнувшись, с восхищением уставившись на рассказчика.
Как только он закончил, старшая, та, что вязала шарфик, сказала:
– Бернхард хорошо рассказывал, слов нет. Но про кого-то другого, а у Клемента-то все с ним самим произошло! Настоящая сказка! Думаю, Клемент победил.
И все с ней согласились. Девушки и пастух будто увидели старого скрипача в новом свете – подумать только, вел беседу с самим королем! А Клемент изо всех сил старался не показать, как он горд и счастлив.
– А как ты с гномиком-то поступил, Клемент?
– Не успел я ему поставить голубую миску, – признался Клемент. – Но я попросил одного саама, долго ему втолковывал: «Вот тебе деньги, купи, мол, голубую миску и отнеси туда-то». А что там дальше было, знать не знаю.
И не успел Клемент произнести эти слова, как откуда-то свалилась сосновая шишка и больно ударила его по носу. Сосен рядом не было, и никто шишку не кидал. Девушка расхохоталась:
– Вот так, Клемент! Похоже, маленький народец на тебя сердит. Раз уж дал слово – сам бы и ставил голубую миску, а не поручал кому-то еще.
XLI. Медельпад
Пятница, 17 июня
На следующее утро вылетели очень рано.
Горго летел быстро, рассчитывал к вечеру уже быть в Вестер-боттене, но все же услышал, как мальчик пробормотал:
– И как это люди могут жить в такой глуши?
Провинция, над которой они летели, называлась Медельпад. Здесь и впрямь ничего не было, кроме бесконечных лесов. Но орел, подслушав разочарованное замечание мальчика, крикнул:
– Там, подальше, лесные пашни!
Как это – лесные пашни? Разница все же есть. Поля ржи с их тонкими, хрупкими стебельками, вырастающими за одно лето в полные, налитые зерном колосья! А тут – леса с деревьями, которым нужны десятки лет, чтобы вырасти во что-то более или менее приличное.
– Ждать, пока на такой пашне что-то вырастет, жизни не хватит, – сказал мальчик.
Горго промолчал. Он не произнес ни слова, пока не прилетели на огромную вырубку. Повсюду торчали пни и валялись сухие сучья.
– Смотреть противно, – проворчал мальчуган.
– Это не «смотреть противно», а сжатое поле. Урожай сняли прошлой зимой.
Мальчик вспомнил механические жатки в Сконе. За два-три пригожих солнечных дня убирали урожай на огромных полях. А урожай леса, сказал Горго, снимают зимой. Лесорубы приходят, когда повсюду лежит снег, а морозы такие, что птицы замерзают на лету. Одно дерево свалить и то работа не каждому по плечу, а тут целое поле. Наверняка они и живут здесь, в лесу, по нескольку недель.
– Здорово… Это уметь надо – целый лес свалить.
Два-три взмаха невероятных крыльев, и они увидели на краю вырубки крошечную лачугу, срубленную из неокоренных бревен. Окон нет, дверь сколочена из пары старых досок. Крыша, покрытая корой и хворостом, провалилась, и видно было, что там, внутри, почти ничего нет – сложенный из камней очаг и деревянные скамьи по стенам.
– И кто же жил в такой халупе? – спросил мальчик.
– Сборщики урожая, – усмехнулся Горго. – Как там они у вас называются? Вспомнил – жнецы. Здесь жили жнецы леса. Сборщики лесного урожая.
И опять мальчик вспомнил жатву в своих краях – как приходили после работы настоящие жнецы, не лесные, а настоящие, усталые и веселые, как мать выставляла на стол все самое лучшее. А каково лесорубам после тяжкой работы возвращаться в эту лачугу… даже и лачугой-то ее назвать трудно… в эту конуру. Хуже сарая. И где они брали еду?
– Вряд ли кто накрывал для них стол, – заметил он. – Кто потащится сюда в мороз?
Чуть подальше он заметил дорогу, хуже которой в жизни не видал. Узкая, разбитая, размытая ручьями, вся в ухабах и колдобинах.
– Мало кто согласится ездить по такой дороге, – сказал мальчик, вроде бы ни к кому не обращаясь.
– Как это не согласится? – тут же возразил Горго. – Именно по этой дороге вывозят урожай, а потом вяжут в снопы.